Когда мы вернулись обратно

Высокая, 24

Первые секунды Матвеева Катерина чувствовала скребущую по внутренностям совесть от того, что оставила Соню наедине с мыслями. Но Катерина успокаивала себя, что ничего больше не могла поделать. Однокласснице она подсказала и рассказала свои домыслы, и всё. Пусть остальное сама решает. Ведь не ребёнок уже.

Катерина бежала. Она тяжело переставляла плохо слушающиеся ноги, на ходу застегивая куртку и нахлобучивая шапку на голову. Она прекрасно помнила, как бабушка расстраивалась из-за шапки, если видела, что Катерина без неё.

Катерина подозревала, что сейчас бабушка не успеет заметить, что она бежит без шапки, но память и впечатления не хотелось бы омрачать грустными взглядами и глупыми препирательствами.

Дороги были безлюдны. Как и двор перед двухэтажным домом. Катерина успела бросить взгляд на окна их квартиры на втором этаже, заметила свет на кухне (видимо для бабушки было уже сумрачно), ужаснулась, представив, что бабушке до последнего приходилось спускаться со второго этажа для того, чтобы добраться до магазина или просто прогуляться. А Катерина даже не подумала о том, что ей было тяжело. Но Катерина не собиралась себя корить. Уже не было в этом смысла.

Она забежала в пропахший стариками подъезд и через ступеньку взлетела на второй этаж. Ступени были деревянными и некоторые из них скрипели, но Катерина прекрасно знала, что в один момент надо перескочить не одну, а две ступени, чтобы не было никакого звука. Так и получилось, что перед дверью она возникла совершенно беззвучно.

Перед глазами появился туман, закрывая обзор, Катерина запаниковала, не понимая, что происходит, но потом вспоминала про очки. Она второпях сняла их и протёрла стёкла торчащей из расстёгнутой куртки кофтой. Глубоко дыша, пытаясь успокоить нервно бьющееся сердце, Катерина услышала, как внутри квартиры работает радио. Если не телевизор, то обязательно радио должно было играть у бабушки. Казалось, она боялась тишины, одиночества. Катерину иногда раздражало радио, она даже пыталась бороться за то, чтобы его выключить, но бабушка не обращала внимание на недовольство Катерины и всё равно включала сторонний шум, который видимо успокаивал её.

Катерина резко закрыла рот, из которого вырвался всхлип: что её ждёт за дверью? Какая бабушка в этом десятом году?

Медленно вдыхая и выдыхая, чтобы прийти в себя, Катерина осмотрела дверь с мягкой обивкой, всмотрелась в цифру восемь на двери, которая была выбита гвоздиками с золотистыми, нарядными шляпками. Катерина взялась за гладкую спустя столько времени деревянную часть ручки. И вместе с резким выдохом дёрнула дверь на себя.

Радио работала тихо, но слышно его было прекрасно. Дверь открывалась беззвучно, хотя Катерине казалось, что раньше она скрипела, но вспоминать так ли было на самом деле сложно, потому что пока Катерина училась, бабушка успела поменять старую дверь на железную твёрдую бездушную плиту. Эта же мягкая передавал уют дома, намекала, что в квартире живут не безразличные к комфорту люди.

Катерина шагнула во влажную духоту, которая могла образоваться только в те моменты, когда бабушка готовила суп.

Катерина тихо ступила в коридор, прикрыла за собой дверь, которая в последний момент предательски скрипнула. Казалось, даже радио стало глуше работать, словно оно прислушивалось к тому, что должно было разразиться после этого скрипа.

— Кать, ты? — послышался из кухни бабушкин — родной! дорогой! любимый! — голос, за ним последовали шаги.

Катерина глубоко вдохнула, стараясь не выдать своего... страха? восторга? страдания? разочарования? печали? любви? Катерина не знала, что должна и может чувствовать в этот момент. Ей казалось, ещё мгновение и сердце разорвётся от переполняющих её чувств. Пока она боялась, что бабушка будет не та. Что в ней будет неуловимая непохожесть от оригинала, с которым Катерина прожила всю свою жизнь.

Но тут из проёма показалась кучерявая бабушкина голова. Она должна быть седой, но бабушка до сих пор иногда подкрашивалась, словно стеснялась своего возраста и состояния. Кучеряшки же и те были не настоящие: всего лишь химия, всего лишь остатки советской моды.

— Ба... ба... бабуля, — прошептала Катерина.

— А ты чего так рано? — бабушка глянула на маленькие, кругленькие часики на руке.

— Ба-а... — снова прошептала Катерина.

Невозможно было поверить своим глазам, что бабушка в том самом виде, что и была в десятом году. Катерине знала, что она та же самая, точь-в-точь по тому, что в двадцатом уже успела посмотреть пару фотографий с выпускного, где бабушка гордо улыбалась в камеру, показывая часть золотых и серебряных зубов. Но было тяжело смотреть на радость, когда в сердце боль и потеря высасывали кровь.

Но сейчас перед Катериной стояла живая бабушка. Настоящая. Любимая.

Катерина почувствовала, как ноги стали подкашиваться, голова закружилось. От шока и неожиданности (хотя какая неожиданность, Катерина ждала этого момента со второго урока!) опустилось давление, что Катерина ощутила по тому, что запищало в ушах и лицо стало холоднее, чем было на улице.

Катерина не верила и верила одновременно. Разве такое возможно?

Первым порывом было хлопнуться в обморок. Потом Катерина поняла, что не до конца верит и хочет просто заобнимать бабушку, зацеловать её. Но потом бабушка подняла глаза, в которых появилась озабоченность.

— Что случилось? — запричитала бабушка, подходя ближе. А Катерине только этого и надо было. — Ты чего побледнела?

— Ничего. — Катерина сделала три размеренных вздоха и быстро сжала-разжала кулаки, чтобы кровообращение восстановилось. — Просто по лестнице быстро поднялась. Ба... — у Катерины снова перехватило дыхание.

Катерина поняла, что не может показать своих истинных, настоящих переживаний, иначе и бабушке может стать плохо. Нельзя было подвергать опасности её. И нельзя было подвергать опасности свой выход на вечер встречи выпускников. Ведь если бабушка решит, что Катерина заболела, то никуда она не пойдёт. В принципе, это был бы оптимальный вариант...

Катерина недовольно поджала губы.

— Бабуль, я так соскучилась по тебе, — Катерина без предупреждений схватила бабушку в охапку и крепко её стиснула.

Почудилось, что бабушка что-то прокряхтела, но Катерина не слышала. Она ощущала тёплое бабушкино дыхание возле уха, которое было до сих пор под шапкой. Она чувствовал, как бабушка тяжело, но твёрдо дышит, как обняла в ответ. И тут Катерина растаяла, поняла, что больше не выдержит.

Катерина отпустила бабушку так же быстро, как и прижала к себе. Бабушка посмеивалась, улыбалась, словно это было нечто необычным и странным, что Катерина проявила нежность.

— Пойдём, поешь, — бабушка мягко потрепала Катерину по шапочной голове.

— Сейчас, руки помою, — Катерина держалась из последних сил. Улыбалась, но была на грани.

Катерина быстро стянула с себя верхнюю одежду и зашла в закуток, который раньше был простой кладовкой с помойным ведром и хранящейся картошкой за занавеской, но сейчас тут был полноценный туалет и сидячая ванна.

Катерина подскочила к крану, включила воду и осела на пол, заходясь в беззвучных рыданиях. Что бы она себе не представляла, но это было выше её сил. В районе груди начало чесаться, саднить и ныть.

Катерина думала, что после новой встречи с бабушкой пустота, которая образовалась после смерти бабушки, зарастёт хоть немного, хоть чуток даст спокойно дышать. Но оказалось всё наоборот. Пустота разрослась, превращаясь в чёрную дыру, угрожая засосать всё и всех, находящееся в пределах видимости.

Пионерская, 3

Полякова Анастасия молча махнула Максиму. Так легко и просто было с ним снова идти со школы домой, что Настя успела усомниться в том, что с ними точно произошли те десять лет.

Как ведь такое могло случится, что они снова оказались в десятом году и спустя школьный день приняли этот факт так, будто это в порядке вещей? Например, Настя сейчас с Максимом вполне обыденно и привычно шли домой. Катерина и Соня так вообще убежали пораньше, словно и не думали возвращаться обратно в двадцатый. Это было так необычно и странно, что Настя даже не успела подумать, что дома её будет ждать полная семья.

Настя споткнулась о припорошенную снегом льдинку: дома будет ждать полная семья. Будет?

Настя прокрутила прошедший десять лет назад десятый год в голове: отец был с ними. Мама была грустна, но относительно бодра, немного счастлива. Настя чувствовала, что между родителями что-то неладно, но не хотела этого признавать. Во время подготовки Насти к экзаменам, её ранних и вечерних походов на элективы к репетиторам папа часто засиживался на кухне, а вот где он спал и просыпался, этого Настя не видела. Возможно к этому времени родители всё решили и скрывали от Насти плохие новости. Настя после их развода, почти сразу поняла, что не хотела видеть знаки. Да и как вообще можно хотеть видеть плохое между родителями?

*

— Что-то забыла? — не успела Настя открыть дверь, как перед ней возник папа. — Ой, Настён, ты? Думал, мама вернулась.

У Насти перехватило дыхание. После развода папу она видела редко. Первое время она чувствовала обиду, что он их оставил. Потом было уже неудобно с ним связываться. И хотя Настя знала, что у него долгое время никого не было, она всё равно не собиралась навязывать общество семьи, с которой он решил разорвать общность (хоть папа и доказывал, что он уходит не от дочери, Настя всё равно считала, что и сама как-то причастна к папиному уходу).

— Папа, — выдохнула Настя и не сдержалась, бросилась к нему на шею, обняла крепко, сильно, до боли стиснула руки позади его шеи.

— Ну что такое, воробушек, — охнул папа от хватки Насти. — Неужели за день соскучилась?

— Угу, — промычала Настя, невесело про себя усмехнувшись. — Как будто десять лет тебя не видела.

Насте хотелось рассмеяться, разреветься, схватить папу в охапку и никогда не отпускать. И всё это одновременно.

— Не преувеличивай, — папа погладил Настю по голове, слегка потрепал по щеке, — всего-то шесть с половиной часов прошло.

— Это ты так думаешь, — печально улыбнулась Настя.

В глазах папы промелькнуло недоверие. Настя насторожилась. Она конечно молодец, что знает больше настоящего папы, но и осторожней надо быть, чтобы родители не заподозрили неладное.

— Просто шесть с половиной часов слишком долго тянулись, — поспешно проговорила Настя и попыталась увести разговор: — А где мама?

Настя сняла верхнюю одежду, ботинки. Папа пошёл снова на кухню. Настя успела подумать, что в конце её одиннадцатого класса это маленькое пространство превратилось в его кабинет. Интересно, почему мама не выгоняла его отсюда?

— Пошла к соседке. Там с пирогом что ли помочь надо.

— К тёть Ире? — догнала Настя папу уже на кухне.

Усаживаясь за рабочий ноутбук, папа кивнул. Он ещё не успел договорить с Настей, а уже выглядел сосредоточенным, даже немного напряжённым, словно перед ним стояла сложная задача, решение которой он пока не успел найти.

— Работаешь? — грустно спросила Настя.

Папа снова кивнул, что-то сосредоточенно листая на экране.

Настя прекрасно помнила, что её папа работал программистом в больнице. Было необычно, что в больнице нужны программисты, но факт оставался фактом.

— Что делаешь? — Настя тихонько села напротив. Ей не хотелось оставлять папу в покое. Тем более если учесть, что через пару часов придётся ей навсегда уйти, а не папе. Настя хотела как можно больше времени провести с папой, но если он будет занят, то ничего не выйдет.

— Да администрация сказала больнице сделать свой сайт, а ты же знаешь, у меня другое направление. Вот, сижу разбираюсь.

— Сайт? — Настя аж зажмурилась от удовольствия и знаний, которые её переполняли. — Помочь?

— Ты умеешь работать с html? — папа поднял удивлённый взгляд на Настю. Она не смогла сдержать довольную улыбку и даже успела придумать оправдание.

— Да, нам на факультативе показывали, — Настя уверенно кивнула, подтверждая собственные слова. — Давай я тебе помогу, а потом мы вместе пообедаем, хорошо?

— Хорошо, — нерешительно улыбнулся папа.

Как же Насте не хватало его доброты. Как не хватало его уверенности в дочери. Он просто услышал, что Настя что-то умеет, и даже не подверг знания сомнению, не высмеял. Разве не такие родители должны поддерживать детей и оставаться в семьях, а не уходить в неизвестном направлении?

Но теперь папа не только Настин. Теперь у него есть другие дети. И не важно, что они большие. Может быть они с новой женой ещё и маленького себе заделают. Ну и пусть. Зато Настя выросла с папой. Зато он был рядом с ней до конца одиннадцатого класса.

Настя поняла: она благодарна родителям за то, что они не развелись раньше. Вон, Настя видела, как тяжело Михаилу и Александру давалась новая семья. А у Виолетты так вообще никогда не было отеческого, мужского внимания в школьное время. И насколько знала Настя, Виолетта завидовала Насте в этом плане. Завидовала, что у Насти полная семья, что у неё есть папа.

Но теперь Насте его надо отпустить. Не мучить не только маму, но и себя. Легко сказать, но как это исполнить?

Интернациональная, 2

— Напиши мне смс что ли, когда будешь дома, — Прасковья озабоченно смотрела в сторону дома.

— Хорошо, — кивнул Родионов Владимир.

— И приложи снег к губе, может опухоль спадёт, — Прасковья вытянула руку, словно хотела дотронуться до ссадины, но быстро пришла в себя, отпрянув. Прасковья улыбнулась, — Хотя, ты и сам это знаешь.

— Верно, — усмехнулся Владимир.

Губа уже не болела. На холоде стало полегче, однако осталось неприятное тянущее ощущение. Владимир решил, что дотерпит до дома, а там обработает рану перекисью. Не хотелось прикладывать к ссадине грязный снег, неизвестно кем потоптанный и обоссанный.

Из магазина вышла женщина. Она недобро глянула на Владимира, потом исподлобья посмотрела на Прасковью и взгляд её смягчился.

— Здравствуй, Прасковья. Поздно ты сегодня. Задержали? — женщина всматривалась в лицо Прасковьи, которое непонимающе вытянулось.

— Здравствуйте, — неуверенно ответила Прасковья. — Да нет, просто долго шли.

Между тремя полузнакомыми людьми возникла неловкая пауза. Женщина копалась в пакете, что-то при этом нашёптывая себе под нос. Казалось, она не собиралась уходить. Прасковья молча рассматривала её, словно пыталась вспомнить кто это. Владимир же смотрел на Прасковью, вспоминая, чем она ему нравилась в школьное время. Признался себе, что некоторая частичка привлекательности в ней присутствовала: например, пухловатой губы, чуть вздёрнутый носик, пронзительные травянистые глаза и густые, на вид очень мягкие шоколадные волосы. И это всё в совокупности сейчас притягивало к Прасковье.

— Ладно, — тихо проговорил Владимир, надеясь, что его услышит только Прасковья, но женщина тоже на него уставилась, словно он собирался что-то сказать чисто её. — Пошёл я. До вечера.

Прасковья кивнула. Промолчала. Женщина с прищуром рассматривала Владимира.

— Напиши мне, — через пару метров Владимира догнал слабый зов Прасковьи.

Владимир, обернувшись, улыбнулся и показал знак «ОК», прекрасно зная, что Прасковья увидит его.

Женщина уже переходила дорогу. Видимо, поняла, что больше ничего интересно не получится рассмотреть и услышать, что никаких новостей для сплетен не получится собрать.

Прасковья махнула Владимиру и тоже пошла домой.

*

Идти до дома было недолго. Владимиру не было страшно. Сколько бы ужасны не были ученики одиннадцатого «б», они пока что были детьми. Должны были после школы приходить домой. А в зимнее время так ещё и следить за тем, чтобы не заболеть.

Зимой редко кто гулял после учёбы. После шести уроков нельзя было увидеть на школьной площадке ребят, играющих в футбол или баскетбол. Никто не сидел на бетонных парапетах возле раздевалок. Никто не курил за кустами, предпочитая побыстрей добраться до дома и с риском разоблачения покурить по дороге, чем мёрзнуть на морозе лишние пять минут.

Владимир догадывался, что никого не встретит по дороге, хоть и опасался, что Дрюс или Гога не успокоятся и найдут его. Возможно они и ждут его где-нибудь недалеко от дома. Но если учесть, что отпустили «б» класс раньше, а Владимир провожал Прасковью, то, возможно, кое-кому просто надоест ждать его. По крайней мере, он на это надеялся.

Мимо протарахтела ржаво-бордовая семёрка со старичком за рулём. Он внимательно смотрел вперёд, ни на кого не обращая ни малейшего внимания. Владимир нахмурился. Ему показалось, что он уже видел и эту машину, и старичка. Но не был полностью уверен: мало ли в посёлке похожих машин и жителей, которые не обращают внимания на подростков. Но у Владимира возникло чувство, что матрица даёт сбой. Владимир невесело усмехнулся: вот тебе и последствия того, что фильм «Матрица» у него в любимчиках.

До дома оставалось пол-улицы. На перекрёстке, где Владимиру надо было пойти прямо, чтобы добраться до дома, он посмотрел налево, и на соседнем повороте увидел копошащихся двух человек, но не придал этому значения, думая, что это кто-то идёт из магазина.

Совсем близко от дома Владимир услышал позади какое-то пыхтение и еле слышные ругательства. Вся эта мешанина звуков приближалась. Владимир не выдержал и обернулся. К нему бежали Гога и Дрюс. Их тонкие куртки и гопские шапки выглядели ненадёжными в деревенской зиме. Владимир ещё успел подумать, что неудивительно, что парни такие отморозки: отморозили себе последние мозги такой одеждой.

И потом до Владимира дошло, что эти двое торопились по его душу.

— Говорил же, это он. — Услышал Владимир сдавленное высокое причитание Гоги. — Теперь упустим.

— Нет, — громко пропыхтел в ответ Дрюс. — Мы его поймаем и наваляем.

Владимиру показалось, что этот разговор состоялся как раз для него. Чтобы он успел приготовиться к пиздюлям.

До подъезда оставалось всего ничего. Владимир обернулся, глянул на дом. Посмотрел снова на торопящихся по его почки парней. Снова на дом.

Вписываться в драку не хотелось. Убегать? Стыдно. Владимир серьёзно посмотрел в глаза Дрюса, которые пылали ненавистью и обидой.

Владимиру стыдно было отступать. Даже если никто ничего не запомнит, не хотелось самому знать, что он способен сбежать от драки.

Владимир вспомнил, как постыдно он убежал от осознания того, что его семьи теперь нет. Никого нет. Он один. Жена и дочь ушли. Навсегда. И Владимир сдался. Перестал бороться за жизнь. За счастье. И какой он теперь борец от этого?

Твёрдо уперев ноги в покрытый снегом асфальт, Владимир приготовился отбиваться. Не важно, что с ним могут сделать два бешенных подростка.

Но тут к Владимиру пришла неожиданная мысль: если он сейчас станет драться, то домой придёт ещё позже. Потом надо будет успеть объяснить родителям, откуда у него побои. Родители начнут переживать, попытаются отправить его в больницу. Станут накладывать компрессы и лёд ко лбу. Владимир это так ярко представил, даже показалось, что он знал, какие именно побои его будут ждать: отбитый живот, подбитый глаз, более глубокая рана на губе и синяки по всему телу.

Если всё это будет происходить, то вероятность попасть на вечер встречи окажется настолько мала, что только чудо поможет ему вырваться из оберегающих лап родителей. Тем более мама начнёт звонить родителям обидчиков. Потом учителям. Короче, ничем хорошим это не закончится.

Владимир понял: для того, чтобы бороться, сейчас ему предстоит убеждать. Он это и сделал: со всех ног бросился домой, хоть и боялся, что надумал в последний момент и Дрюс с Гогой с лёгкостью его нагонят.

Следом понялись проклятия, ругательства, тяжёлое дыхание и громогласный топот, который, несмотря на скорость Владимира, приближался. Владимир зажмурился. Он дал себе обещание, что если успеет добраться до дома и не попадёт в драку, то это будет последнее его бегство. В дальнейшем же он намерен хоть что-то делать: жить и бороться.

Мюдовская, 15

Фёдорова Валерия с радостной, довольной улыбкой договорилась с Мариной о встречи на месте, где они всегда расходились по своим домам. Всю дорогу Валерия не могла поверить, что они снова идут домой вместе, после школы, прямо как в старые добрые времена.

На самом деле дорога домой после школы всегда нравилась Валерии. Во время этих коротких перебежек они с Мариной веселились как могли. То убегали от гусей, которых в конце весны выпускали на отросшую траву. То придумывали, что это за красные огоньки светились в конце улицы. То обсуждали мальчишек, которые в тот момент им нравились. Валерия чётко помнила, что в конце десятого класса Марине нравился какой-то старшеклассник, которого она рассматривала со стороны, представляя их вместе и в шутку ревновала его к старшеклассницам.

Валерия помахала Марине и повернулась к улице: с сугробами по краям дороги, со слегка проезженной колеёй, с домами, из которых уже во всю валил поднимающийся в небо дым — будет мороз.

Валерия стала понимать, что в двадцатом году в Посёлке много больше машин, чем было в десятом. Пока они шли, издалека увидели один единственный автомобиль, который и то ехал по одной из главных улиц. На маленьких, прилегающих к этим самым большим улицам, были только следы, которые рассказывали, что тут имелся транспорт, но появлялся он редко.

Пару шагов и Валерия нахмурилась. Перед глазами внезапно вспыхнуло последнее расставание с отцом. Валерия вспомнила ту женщину, которая ей не понравилась. Вспомнила, волнение папы и его явное желание их познакомить, сдружить.

Валерия поражённо остановилась. И как она могла забыть это? На протяжении дня она переживала столько эмоций, что практически забыла, что в двадцатом году дома её ошарашил такой сюрприз. И что же ей теперь делать? Как реагировать на отца?

Нет, Валерия понимала, что папа достоин счастья, что у него долго не было женщины (хоть Валерии и знала, что бывали поздние вечера, когда он отлучался не к друзьям, а к кому-нибудь «по-быстрому» в гости), что нельзя быть такой эгоисткой и собственницей. Но Валерия ничего не могла с собой поделать: та женщина ей не понравилась.

Вероника. Валерия скривилась. Ей казалось, что имя этой женщины похоже на её имя. Такое ощущение, будто отец специально выбирал, чтобы не путаться.

Валерия медленно дошла до дома. Торопиться было некуда. Валерия знала, что папа её отпустит на вечер встречи. Ничего страшного не случится. Они просто будут сидеть вместе эти два с половиной часа. Вначале поедят. Потом Валерия уйдёт в свою комнату, а может посидит с папой и посмотрит телевизор, или может они поговорят. Только вот о чём. Валерия совершенно не помнила, как должна была вести себя в десятом году.

Она была почти уверена, что все её одноклассниками останутся собой, когда придут домой. Не собой, кем были всегда: конкретной фигурой с определённым темпераментом. А человеком, который спустя десять лет насобирал некоторые привычки, пристрастия, увлечения, нелюбовь и прочие склонности. Некоторые изменились. Даже сильно. Валерия считала, что она осталась такой же, какой была в конце школы. Только увлечения изменились. И личная жизнь. И предпочтения.

Она тряхнула головой, понимая, что никто не остался прежним. В том числе и она.

Перед Валерией оказался забор, за которым находился трёхквартирный барак. Их квартира была третьей. Средней площади. За что Валерия была этому рада, так как знала, что средняя — самая маленькая по площади квартира. Как-то раз она бывала в ней, и ужаснулась от компактности и скукоженности пространства. В той квартире было всего девятнадцать метров, а казалось, что это обыкновенная кладовка, в которой сложно было бы выжить даже Гарри Поттеру.

Валерия толкнула калитку, зная, что пока не стемнело она не закрыта. Зашла в расчищенный двор. Осмотрелась. Во дворе стояла зимнее затишье. В коридор же её квартирки кто-то копошился. Наверняка папа.

Валерия поднялась на крыльцо, намеренно стуча ботинками: стрясти снег и сообщить, что она пришла. Услышала звон железа: папа поднял крючок. И раскрыл перед Валерией дверь.

Валерия удивлённо приоткрыла рот и подняла брови. Она и забыла, что её папа за десять лет сильно сдал и стал выглядеть старше. В двадцатом году он часто пропускал дни бритья. Валерия приезжала на выходные, а папа встречал её с чуть отросшей бородкой, седой и с крапинками тёмного. Он целовал Валерию в щёку, а она отмахивалась руками, приговаривая, что колется. Но это было простое ребячество. Валерии было не важно, как выглядит её папа, если ему удобно.

Открывший дверь папа улыбался так, словно они с Валерией не виделись неделю, а то и больше. Обычно он так улыбался, отметила про себя Валерия, когда она приезжала раз в полгода. На лице папы была лёгкая щетина, однодневная. Валерия вспомнила, что по субботам они ходили в гости к папиному другу, у которого была баня.

— Ну что, много пятёрок принесла? — довольно и легко спросил папа.

И Валерия оттаяла. Поняла, что в десятом году дома не может быть напряженная обстановка. Они всегда с папой были близки, открыты друг перед другом. Если не делились проблемами, то точно старались не умалчивать, если были очевидные недовольства.

Да и в двадцатом году ничего не изменилось. И только та женщина всё изменила. Но Валерия была уверена, что они и с этим справятся, ведь справлялись же как-то раньше.

— Лера, что такое? Ты чего такая настороженная?

— Ничего, пап, просто устала, — улыбнулась Валерия, шагая вперёд и утопая в папиных мощных объятиях. — Кстати, я принесла пятёрку по литературе.

— Да ладно, — притворно удивился папа. — Я всегда знал, что ты у меня способный литературовед.

— Пап, — закатила глаза Валерия, снимая зимние ботинки. — Это было всего лишь выученное стихотворение.

— Ну и что, — беззаботно пожал плечами папа, пропуская Валерию вперёд, в дом. — Сегодня стихотворение, завтра превосходное сочинение по «Войне и миру». А там смотри и станешь знаменитым писателем.

— Что ты сказал? — Валерия ушла вперёд. Собралась зайти в комнату, чтобы бросить там портфель, но от сказанных слов споткнулась о ковёр и чуть не упала.

— Говорю, смотри куда становишься, я собрался палас вытрясать.

Валерия недоверчиво промолчала, слегка тряхнула головой, чтобы извилины встали на свои места и не слышали желаемое в совершенно других словах.

Папа ещё что-то сказал про голые, холодные полы и тапочки, и ушёл на кухню, где стал греметь тарелками и кружками.

Интернациональная, 28

По субботам мама Филатовой Олеси была дома. Всё из-за того, что у неё, у учительницы истории, в этот день был выходной.

Историю у одиннадцатого «а» вела другая учительница, и Олеся до сих пор была безмерно рада тому факту, что это была не её мама. Мало ей было того, что она муштровала Олесю дома, так ещё и в школе бы доставала с этим предметом. Словно Олесю ничего больше не интересовало.

— Мам, я дома, — Олеся помнила с точностью до интонации, как в одиннадцатом классе после уроков по субботам она приходила домой.

Часто случалось так: Олеся приходит домой, после чего мама усаживает её обедать, попутно рассказывая про институты, которые вычитала или насмотрела в интернете, с которым у неё были натянутые отношения; про возможности Олеси, которые она получит после того, как отучится; про перспективы и будущее Олеси.

Обычно в этих мечтах Олеся забирала маму к себе в город — так говорила и представляла сама мама. Обычно в этих мечтах Олеся всегда была рядом с ней. И больше никого.

Олеся болезненно сжалась. Сердце начало сильно и быстро биться, словно вот-вот что-то произойдёт. Становилось страшно от всего, что случалось в этом чёртовом дне. И только сейчас Олеся начала осознавать всю бредовость и ужас ситуации, что приключилась с их классом.

— Ох, наконец, — мама, Надежда Юрьевна, как она требовала у Олеси называть её в школе, выплыла из зала. Тон — нетерпеливый, пылкий, ожидающий: что-то опять сейчас будет навязывать. Олеся тяжело вздохнула, приготовившись. — Чего так долго?

Олеся собралась оправдываться, что вот, с одноклассниками после уроков общались. Олеся знала, что мама удивится этому замечанию. Несмотря на то, что Олеся в школе близко дружила и с Соней, и с Настей Изотовой, мама не могла понять её одержимости людьми. Она полагалась на себя. На свои способности. На свою собственную сущность. Редко принимала помощь. Но Олеся понимала, что выжить, сидя на собственных плечах, не получится. Нужна помощь других людей.

— Хотя, знаешь, неважно, — мама поспешно отмахнулась, словно перед ней пролетела муха. — Пошли, покажу тебе, что нашла.

Мама снова скрылась в зале и оттуда послышалось щёлканье компьютерной мышкой. Олеся подавила страх, который тоненько пискнул, словно половица. Мама ещё не знала, что сейчас разразится буря, но Олеся уже чувствовала её: словно перед настоящей грозой воздух накалился, слегка потрескивал. Волосы на руках Олеси чуть приподнялись.

Она чувствовала, что просто обязана поговорить с мамой, даже если ничего не решится в будущем. Даже если это не сыграет роли, когда их класс вернётся обратно. Именно сейчас Олеся должна попробовать поговорить. Посмотреть, что из этого могло бы выйти. Был ли шанс не портить отношения с мамой, именно проговорив проблему?

Это только после окончания института Олеся поняла, что залог здоровых отношений — разговор. Не важно какие это отношения: дружеские ли, романтически ли, родительские ли. Не важно. Главное разговаривать с теми, с кем живёшь и общаешься. Не нравятся постоянные крошки на обеденном столе? Во-первых, это нормально. Во-вторых, можно поговорить с тем, кто их оставляет (если это не тараканы) и попросить так не делать. Хочется тишины? Просто попроси её. Вполне вероятно ты её получишь. Надоели разговоры на определённую тему? Скажи, что тебя она не интересует. И всё, про натянутую улыбку можно забыть. Не хочешь идти учиться туда, куда тебя отправляют? Поговори, объясни, что это тебе не интересно. Не тяни до последнего. Не разругивайся в пух и прах с родными людьми из-за этого.

Олеся сняла зимние сапоги, которые отлично помнила со школьных времён: это была единственная одежда, которую она выбрала сама. Единственное, что мама одобрила. Потому как обычно мама сама всё покупала Олесе. Благо наряды выглядели адекватно, и на Олесю не нападали в школе по этому поводу.

Поставив портфель возле стенки и убрав лямки в сторону, чтобы мама не споткнулась (она постоянно ругалась на эти лямки), Олеся повесила зимнюю куртку на вешалку и удручённо пошла к маме.

— Смотри, — довольно обернулась мама, словно нашла сокровище. — Есть ещё государственный юридический университет в Москве. Там программа обучения просто отличная. Будешь у меня самым лучшим специалистом. Но вообще я настаиваю на МГУ. Ты попадёшь туда с лёгкостью. После второго курса начнёшь работать в юридической фирме. Преподаватели тебе порекомендуют что-нибудь. На последних курсах я перееду к тебе...

Мама говорила уверенно. Никаких сомнения по поводу поступления. Работы на ранних курсах. А как Олеся училась бы, если б ей надо было работать? Где жила бы мама на последних курсах, если бы Олеся жила в общаге? Мама надеялась, что Олеся успеет наработать на квартиру?

Только сейчас Олеся поняла, что мама слишком многого ожидала от Олеси, которую задавила своим авторитетом и несовпадающими желаниями.

Мама собралась что-то ещё радостно расписать, но Олеся её прервала:

— Мам, нет.

Олеся стояла в середине комнаты, не зная куда себя деть. Она давно не была в этой квартире. Точнее была она в ней в этот же день, только десять лет спустя, или буквально в этот же день, который превратился в какой-то недоужастик. Олеся крепко сжала кулаки, боясь развязки. Тогда, давно, перед самыми экзаменами было страшно, хоть Олеся и стояла до последнего, она не сдалась, она выкарабкалась.

И сейчас, перед непонимающей мамой, всё снова повторялось. Только с той лишь разницей, что чуть раньше. Правда Олеся теперь была взрослее, но мама этого не знала. И Олеся уже успела пережить это раз. Так зачем она собралась повторно испытывать страх и отторжение?

Олеся непонимающе нахмурилась: зачем? Неужели ей понравилось отстаивать свои права или дело было в непонимании, которого Олеся хотела бы избежать на всех этапах их общения?

— Что такое? — недовольно отозвалась мама, тяжело обернувшись на компьютерном стуле, который устало крякнул. — Что «нет»?

Мама так пренебрежительно спросила, что Олеся аж отступила назад.

Олеся поняла, что решилась на этот разговор по той причине, что вспомнила этот вечер десять лет назад. Настя и Соня собрались идти на вечер встречи, там обещали дискотеку после концерта. Девчонкам нравилось танцевать, особенно в школе. Конечно по субботам их и на обычную дискотеку отпускали, но в школе-то было интересней: «было перед кем вертеть хвостами» — как шутливо выражалась мама Сони.

Но в ту субботу мама Олеси заупрямилась. Говорила, что Олеся не готова к экзаменам, что на танцах делать нечего. Надежда Юрьевна и сама редко бывала в школе на сторонних мероприятиях. Да, иногда приходила и соблюдала порядок, но тогда она обычно выбирала какой-нибудь вестибюль или крыло, чтобы поменьше слышать музыку и видеть обнимающихся школьников.

Олеся тогда доказывала ей, что всё знает, ко всему готова. Уговаривала маму спросить хоть что-нибудь, Олеся же ответит на любой вопрос. И тогда мама хитро прищурилась и попросила сказать ей определение «социального статуса». Олеся, не моргнув глазом и не почувствовав подвоха, отчеканила определение, после чего всё поняла.

Тогда мама подтвердила догадку, сказав, что пока Олеся её дочь и школьница, она не будет шляться по всяким там танцам, будет учиться и радовать маму, будет жить с мамой и помогать, потому что социальный статус у неё пока не менялся.

Олеся хотела ей возразить, но запнулась о строгий, горящий праведным гневом взгляд мамы: она никуда её не отпустит. Эта ссора тогда послужила последней каплей. Именно после этого Олеся решила, что сделает по-другому. Но пришла к этому выводу скрытно. Интересно, как Олеся могла забыть ту ссору, случившуюся десять лет назад?

— Нет означает то, что не надо искать мне юридические институты.

Олеся говорила по возможности твёрдо, но руки начали дрожать — предатели.

— То есть как? — мама глупо хлопнула глазами.

Обычно Олеся не проявляла характер. Следовала за наставлениями мамы. Никогда не перечила. Бывали некоторые моменты непослушания, но мама их с лёгкостью пресекала, намекая на дочернюю благодарность за дом, еду и учёбу. Но сейчас Олеся уже знала, что это манипуляция чистой воды и не желала себе таких отношений: ни родительских, ни дружеских, ни романтических.

— Так, — набираясь храбрости, терпения, и отбрасывая материнский многогодовой гнёт, ответила Олеся. — Мне не интересна история. Мне не интересно обществознание. И мне не интересна юриспруденция. Мне хочется быть психологом, мама.

— Ч-что? — Просипела мама, испуганно откидываясь на спинку стула, который уже протестующе заскрипел. — Ты что такое говоришь?!

Олеся видела, что мама начинает приходить в себя после первого шока. Теперь надо говорить. Доказывать. Приводить доводы. Рассказывать. Иначе снова начнутся манипуляции и это невозможно будет остановить. Невозможно будет спорить с этим, потому что такие люди считают себя правыми во всём, что им все вокруг должны за то, что они им помогают, кормят, растят и даже воспитывают. А то, что это эволюция, и обыкновенная семейная, если не обязанность, так хотя бы долг, они даже не задумываются.

Олеся глубоко вдохнула.

— Мам. Позволь мне самой решать, кем становиться. Я не хочу быть юристом. Мне нравится психология. Мне нравится помогать людям справляться с горем и тревогами. Мам. Пойми, что я не всегда буду рядом с тобой. Когда-нибудь мне захочется свою семью. Мужа. Ребёнка. Когда-нибудь мне придётся стать самостоятельной.

Олесе не понравилось, как мама беззвучно хватала ртом воздух, словно его выкачали из комнаты. Олеся тяжело вдохнула, чтобы убедиться, что в квартире с кислородом всё в порядке.

— Да как... — Наконец опомнилась мама. – Как... ты не сможешь без меня. Я же тебя растила. Воспитала. Ты моя дочь! Ты должна делать, что я скажу!

Олеся отрицательно покачала головой.

— Нет, не должна. И ты знаешь, что я права. Не пытайся давить на жалость. Ты меня держишь возле себя, потому что боишься быть одной. У тебя никого нет, потому что ты боишься сходиться с людьми, думаешь, они тебя так же отвергнут, как и отец. Но не все люди такие. Не делай же из меня подобие себя.

Мама схватилась за сердце. Олеся видела, что в глазах мамы нет никакой боли, да и движения были наиграны. Мама заохала, тяжело поднялась с кресла и быстро просеменила до дивана, где и завалилась. Практически пластом. Но всё так же продолжая охать и ахать.

— Неблагодарная, — причитала мама. – Говорить такое матери. Совесть совсем потеряла. Это всё подружки. Давно надо было запретить с ними якшаться.

Олеся грустно посмотрела на причитающую маму и пошла на кухню за водой.

На обеденном столе стоял уже нарезанный хлеб, который за время препирательства успел подсохнуть. На плите Олеся рассмотрела кастрюлю с супом: пахнуло любимым рассольником, который Олеся после этого дня перестала есть, потому что он ассоциировался у неё с бессилием и безысходностью.

— Ну что ж, вот ещё один плюс этого дня: будет возможность вернуться к тому, что мне нравилось, — пробубнила под нос Олеся, словно разговаривала с собой прошлой. — Если сейчас всё закончится благополучно, это будет успех. Главное, чтобы меня не заперли, а то будет проблемно сбегать со второго этажа. Да ещё в такой холод.

Олеся налила воды в гранёный стакан и понесла в зал. Мама уже притихла. Олеся молча протянула стакан, наблюдая как мама приподнялась и как начала делать маленькие глотки, чтобы успокоиться.

Олеся знала, что мама действительно распереживалась, но не до такой степени, чтобы потерять сознание, и точно не до такой степени, чтобы её хватил удар. Олеся знала, что в их семье сердце крепкое, здоровье отменное (Олеся редко болела), только вот с ментальным здоровьем у них непорядок. И надо было это как-то решать.

Ельнинская, 38

Черновой Прасковье было неудобно. Неудобно, что она запыхалась идти; что непроизвольно издавала звуки усталости; что она еле перекатывалась по дороге, которую недостаточно хорошо прочистили; что навязала Владимиру своё общество. Мало того, что он медленно плетётся рядом с ней, чтобы проводить её до дома, так потом ему ещё самостоятельно предстоит идти к себе.

— Слушай, вдруг он будет поджидать тебя, а не меня?

Прасковья резко остановилась. Владимир стал чуть впереди. Они стояли возле розоватого заброшенного двухэтажного здания. Поговаривали, раньше тут была гостиница, но это было так давно, что никто из одиннадцатого «а» не застал этого момента. Казалось, что здание было заброшенным всегда.

По дороге носился ветер, гонял не прибитые к земле хлопья снега. Мимо протарахтела ржаво-бордовая семёрка со старичком за рулём. Он внимательно смотрел вперёд, не обращая на подростков ни малейшего внимания. Прасковья нахмурилась.

Владимир задумчиво, чуть рассеяно проводил взглядом машину и снова глянул на Прасковью.

— Не страшно, я-то с ним справлюсь, — он грустно улыбнулся Прасковье. — Тебе было бы сложнее.

На миг Прасковье показалось, что перед ней взрослый Владимир, с которым они встретились на вечере встречи выпускников: грустный, печальный, с идущей ему трехдневной щетиной.

— Да, наверно, — нехотя согласилась Прасковья, но переживания не отпускали. — Может такси тебе вызовем?

Владимир приподнял голову, словно собирался кивнуть, но замер.

— В десятом никого такси в посёлке нет, — невесело усмехнулся Владимир. — Тем более у нас нет денег.

Прасковья недоумённо моргнула: перед ней стоял семнадцатилетний парень, одноклассник, который в этот вечер решил сыграть в рыцаря. Только вот как бы Владимир сам не попал в лапы злого тролля.

— Ох ты ж, — прошептала Прасковья, постукивая себя по бокам, вспоминая кто она, какая она, — вот засада. Хреново быть подростком.

Владимир рассмеялся такому замечанию, но согласно кивнул. Хреново быть подростком, когда знаешь, что произойдёт в следующие десять лет.

*

Они скомкано расстались возле магазина, откуда вышла неизвестная женщина, в которой Прасковья вроде как рассмотрела соседку, хоть и не была в этом уверена.

До дома оставалось метров двадцать, которые Прасковья прошаркала словно старуха. Впереди шла та самая женщина. Прасковья надеялась, что она пройдёт вперёд и исчезнет за калиткой какого-нибудь дома. Но женщина остановилась напротив дома, где жила Прасковья.

— Что, жених твой был? — с улыбкой спросила женщина, окидывая Прасковью загадочным взглядом.

— Чего? — не поняла Прасковья. — Кто?

— Ну тот, чернявенький, — хитро за спину махнула головой женщина.

— Нет, — коротко ответила Прасковья. Женщина была слишком любопытная. Прасковье она перестала нравится. Теперь-то Прасковья вспоминала кто это: первая сплетница на улице — баба Люба. Она вечно прогуливалась мимо домов, рассматривала, кто сделал ремонт, что посадили на грядках, у кого давно не чинился забор, кто и во сколько ругался. Баба Люба (хоть она и не была ещё старой, её всё равно так звали), всё ещё хитро улыбаясь, осматривала Прасковью.

— Может для тебя нет, — наконец она пожала плечами и стала уходить. — Но он думает иначе.

— Ч-что?... — прошептала Прасковья. Но баба Люба уже отошла.

Прасковья озадаченно осталась стоять перед калиткой собственного дома, где родители на протяжении долгих лет создавали тёплый домашний очаг. Прасковья думала, что Владимир её провожал из жалости. Конечно хотелось думать, что она ему чем-то приглянулась. Но было глупо на это надеяться. Глупо сейчас. Если бы такая ситуация произошла в двадцатом году, Прасковья бы меньше сомневалась по поводу своей привлекательности. Но какая может быть привлекательность у толстой девушки?

Но сейчас не было времени думать о мальчиках и проблемах с внешностью. Прасковья заметила, как качнулись занавески в доме: видимо, кто-то из родителей выглянул, ожидая её со школы. Прасковья заторопилась зайти, пока снова не появился кто-нибудь из соседей.

*

В доме было тихо. Совсем тихо. Прасковье казалось, что после того, какой топот она устроила на крыльце, чтобы сбросить с ботинок снег, должны были прибежать не только родители, но и вся округа.

Но никто не вышел навстречу. Тишина. Лишь топящаяся печка потрескивала, отражая всполохи огня на стене.

— Мам? — неуверенно позвала Прасковья. Ей было страшно. Дико страшно. И чего она не додумалась написать Катерине и спросить, что там с её бабушкой? Если жива, то в каком виде? — Пап?

Прасковья шагнула вперёд. Она решила пока не снимать верхнюю одежду: мало ли придётся убегать от... кого? собственных родителей? Прасковья понадеялась, что при должном желании и силе воли, сможет догнать Владимира, который, вероятно, через пару минут сам окажется дома. Вот незадача.

На втором этаже что-то глухо упало. Прасковья от неожиданно вздрогнула. Попятилась, при этом зажмурившись от страха. Но тотчас открыла глаза, ужаснувшись того, что может возникнуть перед лицом, пока она не будет смотреть.

Наверху послышались шаги и гулкое бормотание двух разных голосов. Шаги переместились на лестницу.

Вначале Прасковья увидела вязаные домашние тапочки, мягкие на вид, тёплые и яркие. Вспомнила, что мама такие связала для себя, так как полы на первом этаже были холодные.

Первый шедший показался до половины, когда за ним последовали вторые ноги. Они были в тёплых, но тёмных, носках — в стылые, зимние дни папа носил такие. Но после того, как его уговаривала мама.

— Паня, ты чего тут стоишь? Замёрзла?

Перед Прасковьей стояла живая мама. Живая, светлая, озабоченная видом дочери, родная. Позади мамы появился папа. Прасковья заметила, что шёл он тяжеловато. Неудивительно, ведь ему было чуть больше шестидесяти лет.

— Паничка, что случилось? Чего ты плачешь?

Прасковья и не заметила, как начала плакать. Слёзы стали жить своей жизнью. Прасковья только чувствовала тоску и печаль от потери, которая, казалось, случилась так рано. Но ведь родители не вечны. Тем более родители в возрасте.

— Мамочка, — прошептала Прасковья и кинулась обнимать маму.

Прасковья знала, что зимними ботинками успела наследить. Что снег, который забился в протекторах уже растаял и оставлял маленькие тёмные лужицы на линолеуме. Ничего страшного, Прасковья это потом вытрет, уберёт. Да и не важно это было. Важно, что родители были дома! Что дом был живой и тёплый!

— Что-то случилось, Паня?

Прасковья глянула за мамино плечо, где её взволнованно рассматривал папа.

— Папа, — Прасковья протянула руку к папе, призывая его обняться вместе с ними.

Папа всё ещё озабоченно осматривал Прасковью, но подчинился жесту, присоединившись к групповым обниманиям.

— Дочь, что случилось? — Прасковья наконец выпустила маму из объятий, хоть так не хотелось этого делать.

— Ничего, — Прасковья упрямо помотала головой, словно до этого уже пыталась доказать им, что всё нормально.

На самом деле это себе она пыталась доказать, что встреча с родителями ничего не значит для неё в будущем. Но обманывала себя. Ей было больно их видеть живыми и здоровыми. Но при этом знать, что в двадцатом их нет. И не будет. Больше никогда.

Прасковья почувствовала, как слёзы полились с новой силой. Поняла, что должна сказать ещё что-то, чтобы родители не посчитали, что у неё истерика, которая, казалось, на самом деле подходила. Прасковья вдохнула побольше воздуха, чуть задержала его в себе, досчитав до десяти. Выдохнула.

— Ничего не случилось, мам, — мягко проговорила Прасковья. — Просто я так соскучилась по вам.

— Мы же...

— Ш-ш-ш, — оборвала папу мама, нежно посматривая на Прасковью.

Видимо, папа хотел упомянуть утро, и вчерашний день, и каждый день, но мама его остановила, почувствовав некоторое напряжение и подступающую истерику Прасковьи.

— Всё хорошо, милая, — по-доброму, успокаивающе проговорила мама. — Может чаю?

Осматривая родителей, боясь отвести от них взгляд, Прасковья почувствовала, что успела зажариться в верхней одежде, в ботинках. Но мама ничего не говорила по поводу разведенной на полу грязи. Она озабоченно осматривала Прасковью, пытаясь её утешить.

Прасковья кивнула.

— Вот и хорошо. Пойдём вместе попьём чаю. Зелёного. С мятой. Чтобы успокоиться. Да?

Прасковья снова кивнула.

Мама говорила с Прасковьей как с маленькой, но от этого становилось ещё больнее, и никакой подростковый дух не бунтовал. Подростковый дух давно был выветрен из головы Прасковьи, и сейчас она старалась не жалеть того, что ей придётся вернуться обратно в двадцатый год.

Прасковья знала, чувствовала, что ничего не сможет изменить. Ей придётся смириться с тем, что по возвращении она снова останется одна. По-другому одна.

Сейчас Прасковья жалела, что не решилась пойти домой перед физ-рой. Во-первых, можно было бы избежать столкновения с «б» классом. Во-вторых, с родителями она провела бы больше времени. В-третьих, она не узнала бы, что Владимир может быть таким милым и добрым. Даже несмотря на внешность Прасковьи, он всё равно проявлял к ней интерес.

Мама пошла ставить чайник. Папа пошёл в зал, принести коробку конфет, которые родители «прятали» в серванте. Прасковья недоумённо моргнула: подростковый дух выветрился? Ага, конечно. У Прасковьи такой напряжённый момент: родители живы, надо с ними побольше поговорить, порасспрашивать в который раз как они познакомились и прочее, и прочее, а Прасковье в голову лезет парень, который в первый раз обратил на неё настоящую внимание. Что это, если не подростковые гормоны?

Запарившаяся Прасковья наконец выбралась из зимней куртки и пошла на кухню, где уже пахло мятой, лимоном и домашним уютом.

Дорожная, 10

Шишов Андрей вышел следом за Павлом, которого хотел окликнуть, но вовремя опомнился: идти им в разные стороны, а просто что-то сказать нечего — они с Павлом не были дружны в школе, а обоюдные понты до вечера встречи выпускников двадцатого года не успели их до такой степени объединить.

Андрею не хотелось идти домой одному, но единственный кому было по пути с Андреем — это Влад. Но Андрей подозревал, что тот будет ждать Марину, а то и проводить её вызовется. Андрей успел заинтересоваться, почему Марина стала такой нервной истеричкой, но тотчас выбросил эту мысль из головы: не его дело, не хотелось быть причастным к чужим горестям. А то мало ли попросят помочь. Или посоветовать. Андрею же не нравилось помогать, тем более советами.

Дорога была настолько снежной, что спустя какое-то время Андрей почувствовал, что в ботинки набился снег, который стал медленно, но неизбежно таять, создавая вокруг ног холодную влажность. Он заторопился домой.

Тёплый на вид дом притягивал Андрея. Деревянная, светлая отделка сообщала, что дома всё деревянное и тёплое. Андрей тоскливо вздохнул и, пройдя через тщательно расчищенный двор, поднялся на крыльцо.

Открыв дверь на веранду, Андрей заметил стоящие валенки в галошах и старые отцовские зимние ботинки. Обычной, повседневной обуви не было. Неудивительно, кому захочется перед выходом из дома надевать холодные, замороженные ботинки? Андрей постучал на крыльце ногами и направился внутрь тёплого дома.

— Думаю, получится съездить, почему бы и нет? — из кухни доносился голос Дарьи. Андрей прислушался: куда это они собрались? — Андрей закончит школу. Готовиться ему не надо. Подаст доки и поедем вместе отдыхать.

— Думаешь согласится? — послышался со стороны зала вопрос папы.

Андрей понял, про что говорили папа и Дарья: после окончания школы они вместе поехали во Вьетнам. Да, Андрей вначале артачился и не хотел ехать с мачехой, которую несильно, но разбомбило к этому моменту, но так как поехать заграницу всё равно хотелось, он и согласился.

Андрей не знал, даже не догадывался, что будет если день пойдёт не так, как было изначально. Он опасался, что одиннадцатый «а» своими глупыми действиями: той дракой с «б» классом, разговорами по душам и нежностями — сломают будущую систему и получится, что они вернутся к какому-нибудь апокалипсису, потому что ну не может всё просто закончиться... Или может?

— Никуда я не поеду. Делать мне больше нечего что ли?

Конечно Андрей знал, что делать на самом деле больше нечего. И родители это знали. Но всё равно начали уговаривать его. Расписывать прелести поездки. Рассказывать, какие там необычные блюда. Обезьяны на улицах. Если повезёт, можно будет их покормить и не лишиться пальца. Дружелюбные азиаты, которые обходительны с туристами. Родители так легко описывали Вьетнам, словно там уже бывали. Но Андрей знал, что у Дарьи где-то среди книг лежал путеводитель, который папа ей привёз из Смоленска.

Дарья решила не наседать на Андрея. Его уговаривал только папа, которому по ходу эта идея нравилась больше всех. Оно неудивительно: кому не захочется сменить обстановку и погулять по жарким пляжам, даже несмотря на то, что и в посёлке будет в это время жарко.

— Почему мы летом собрались ехать в тёплую страну? — недоумевал Андрей, входя в раж. Было легко спорить с папой, который не подозревал, что препирательство закончится в его же пользу.

— Потому что там будет мало туристов. Потому что там не будет сезона дождей. Потому что мы с Дашей хотим отдохнуть перед твоим поступлением, чтобы потом спокойно переживать за твоё обучение.

— Ну так и езжайте без меня, — пожал плечами Андрей, хитро поглядывая на отца.

— Э-э, нет, ребёнок, — усмехнулся отец. — Этот номер не пройдёт. Я знаю, что ты у меня взрослый. Но как бы ты тут не разнёс дом.

— Неужели я такой безответственный? — притворно ужаснулся Андрей. — Разве раньше за мной водились грешки?

— Нет, — неуверенно ответил отец. Андрей же ждал подходящего момента, чтобы согласится. — Но всё равно...

— Оставь его, Яша, — на пороге с полотенцем в руках появилась грустно улыбающаяся Дарья. Андрей вспомнил, что мачеха редко шла против него. Обычно поддерживала, помогала. Только если Андрей совершал действительно дерзкие и мутные поступки, она его корила. — Если не хочет ехать, пусть остаётся. Ну или мы вместе останемся. Неизвестно, сможем ли мы собраться потом.

— Да ладно, — поднялся с дивана Андрей, куда успел усесться, чтобы быть ближе к спорящему отцу. И, глядя на Дарью, продолжил: — Ничего страшного, если мы вместе поедем. Всё равно тебе будет сложнее нас вместе взятых.

Андрей хитро улыбнулся, усмехнулся, глянув в непонимающее лицо отца. Но не успел сообразить, что что-то не так.

— В каком смысле? — не поняла Дарья, перестав вытирать руки о кухонное полотенце.

— Так ты же с животом будешь, — с лёгким упрёком ответил Андрей. Ему не понравилось, что Дарья и отец повели себя так, будто это игра какая-то, где намёки не котируются и надо говорить прямо.

— Ты что, беременна? — послышалось со стороны дивана.

Андрей обернулся к отцу и увидел удивление на лице. Неподдельное, настоящее удивление. Оно быстро сменилось недоверчивостью, потом понимаем, потом изумлением, которое выразилось в раскрытых глазах и фигурным изгибом рта отца. И тут Андрей понял.

Месяц. Костя же родился в октябре, значит в начале февраля был только месяц беременности Дарьи. Андрей страдальчески глянул на побледневшую Дарью, которая схватилась на косяк.

— С чего ты взял, что я беременна? — испуганно, не веря, спросила Дарья у Андрея.

— Ну так это... — замялся Андрей. Он не знал, что сказать на это. Он даже не помнил, когда именно Дарья это рассказала. В середине февраля? В конце? Когда? — Чутьё. Детское чутьё.

Андрей выдохнул, понимая, что это глупая отмазка. Однако он заметил, что в глазах Дарьи зажглись огоньки благодарности и чуть ли не преданности.

— Так значит вот почему задержка, — тихо проговорила Дарья. — Так значит вот почему меня часто тошнит.

— Ты не знала, что беременна? — спросил отец, который успел подскочить к Дарье и даже положил руку ей на живот.

Прикрывая рот руками и роняя небольшие слёзы благодарности, Дарья отрицательно покачала головой. Она снова глянула на Андрея, и он поразился насколько мягче стал её взгляд по сравнению с тем, который был на него обращён до этого.

— Так ты не против сестрички?

— Или братика, — машинально отозвался Андрей и с силой прикусил себе язык, чтобы не ляпнуть ещё чего-нибудь такого, что может всё изменить.

— Ты чувствуешь, что будет мальчик? — Дарья протянула к Андрею руки в просящем жесте. Андрей не отпрянул, но понял, что всё потеряно...

— Да, — обречённо проговорил Андрей. — Я чувствую, что это будет мальчик.

— Ох, — Дарья снова приложила руки к лицу. Слёзы текли по её щекам уже не останавливаясь. Наконец она обернулась к отцу, который не выдержал и крепко её обнял. Андрей понял, что лишний в этой сцене, и потихоньку обогнув их, поднялся наверх.

«Это было глупо, — повторял про себя Андрей. — Глупо. Неосмотрительно и рискованно».

Андрей собирался на вечер встречи выпускников. Он слышал, как внизу восторженно разговаривает отец и мачеха. Андрей переживал, что своими словами навлёк беду на свою семью в двадцатом году. Также он переживал, что не только его семья подвергнется изменениям.

Андрей лишь надеялся, что случившееся не отразится на будущем.

— Пусть мы только спим и видим сон, — тихо проговорил Андрей себе под нос, рассматривая рабочий стол. — Пусть это алкогольный бред. Пусть ничего не меняется.

Андрей не хотел изменений в будущем. Тем болеенеизвестных. Лучше пусть будет так, как есть. А с остальным он разберётся. Ониразберутся.