«Когда гаснут Зеркала»

Когда Лея выходит из двора, город будто закрывает за ней дверь.
Дождь идёт ровными нитями — не небо плачет, а система «ополаскивает» фасады, смывает запах страха.
Птиц нет. На мокром асфальте нет перьев. Только мусорные пакеты, в которых не шуршит ни одна крыса — их давно нет.
Всё живое выдавлено в биолаборатории и фильтры.

Ветер доносит запах — странную гниль. Где-то глубоко под землёй ещё остались сырость и ржавчина, которые Зеркала не могут обеззаразить.

Она срезает путь через сквер — когда-то здесь был сад.
Теперь — несколько искусственных клёнов с пластиковыми листьями, которые ровно шелестят, когда ветер дует через встроенные вентиляторы.

На скамейке под мокрым фонарём сидит женщина с маленькой девочкой. Ребёнок неподвижен — глаза прикрыты, на шее браслет мигнул красным: «Дефект».
Мать даже не смотрит на дочь — она смотрит в личное Зеркало, что висит у неё на руке. Там уже оформлен новый «запрос».

Лея замирает. Девочка открывает глаза и встречается с ней взглядом.
В этих глазах — что-то живое, тонкое. Но её уже удалят.
Женщина замечает, что Лея смотрит, и резко прикрывает Зеркалом лицо дочери, будто кукле, чтобы не смущала прохожих.

Лея сжимает пальцы так, что костяшки белеют. Она не может вмешаться. Она знает, что если крикнет — её услышат не люди, а Зеркала.

Промзона встречает её глухим эхом. Здесь нет «официальных» глаз — Зеркала давно не обновляли.
Старые трубы сочатся влагой, асфальт потрескался так, что сквозь него прорастает что-то дикое — хрупкие стебли сорняков.
Эти сорняки не одобрены биоконтролем — и потому Лея смотрит на них как на чудо.

Серое небо течёт по лужам, по ржавым контейнерам.
Из окон выбитых фабрик дует сырой ветер, пахнущий железом и пылью.

Она останавливается у обгоревшего входа.
Железная дверь сдавленно скрипит, как больной зуб.
На ней выцарапано «АРХИВ», но буквы почти исчезли.
Под ними — свежие царапины, едва видимые: кто-то пытался замазать их грязью, но дождь смыл маскировку.

Лея прижимается лбом к холодному железу.
Ты боишься? Ты хочешь быть «починенной»?
Внутри что-то отвечает шёпотом: Нет. Ты хочешь правду.

Коридор пахнет пеплом и чем-то сладковатым — остатки горелой проводки и пролитого топлива.
Лея идёт медленно, каждый шаг отдаётся в голове гулом.
На стенах кто-то мелом рисовал круги — и внутри них точки. Круги смыты водой, но где-то видны выцарапанные символы: линии, похожие на спящие глаза.

Внизу — зал, больше похожий на старую серверную. Куски старых машин гудят на остатках энергии. Кто-то притащил спальные мешки и дешёвую еду — пустые упаковки шуршат под ногами.

Её встречает женщина — та самая из тоннеля. Лицо в тенях.
На шее — выжженные порты старых интерфейсов, через которые когда-то вживляли людям новые блоки контроля.

— Ты не должна была приходить, — говорит она тихо. Голос шершавый, как пыль.
— Я должна, — Лея едва слышит свой собственный голос. — Я не знаю, кто я теперь.

Женщина кивает на старый терминал. Экран выдает её досье: Лея Кассель. Центр Контроля Эмоционального Поведения. Стабильность: высокая. Уровень допуска: высокий.

Рядом мигает новый файл: Отклонение — Тишина. Потенциальный источник.

— Что это значит? — спрашивает Лея. — Что значит «потенциальный источник»?

Архивариус смотрит прямо в неё. И впервые никто не прячет глаза.

— Ты одна из тех, кто должен был быть носителем. Первый круг, до Сбоя. Эксперименты с коллективным сознанием.
— Это невозможно! Я работала в ЦКЭП! Я лечила таких, как...
— Таких, как ты, — обрывает её женщина. — И знаешь, сколько таких, как ты, ты отправила в печь?

У Леи горит лицо. Она хочет закричать — но не может. Только хрипит:

— Почему дети? Почему они стирают детей?!

Архивариус смотрит устало, с каким-то почти мёртвым спокойствием.

— Потому что дети проще всего перезаписываются. Удаляешь — создаёшь нового. Родители никогда не трогают их руками, Лея. Они касаются друг друга только через Зеркала.
Она кладёт ладонь Лее на запястье — живое тепло, грубая кожа.

— Если ты уйдёшь сейчас — они вытянут это из твоей головы. Сотрут и тебя. Если останешься — можешь стать дверью.

— Дверью куда?

Женщина только шепчет:
— В то, что должно было быть до Зеркал.

Грохот ботинок раскатывается по пустым коридорам, будто внутри бетонного гроба.
Лея замирает. Архивариус хватается за её руку так, что кожа горит.

— Быстро! Там тоннель за стойкой! — шипит она. — Беги!

Лея кидается вперёд — цепляется за ржавый край металлического шкафа, отодвигает его со скрипом. За ним чёрный провал — аварийный лаз, древний и сырой.

Сзади слышно: треск электрошокеров, сдавленные крики. Кто-то из Архивариусов пытается отбиваться, но глухой удар — и тишина.
Шаги приближаются. Голос железный, механический, без интонаций:
— Лея Кассель. Выход заблокирован.

Она слышит, как тело отказывается слушаться: колени ватные, руки дрожат.
Она пытается втиснуться в тоннель — но сильные руки в серых перчатках хватают её за воротник.

— Не трогайте меня! — она рычит, но голос звучит слабо, будто чужой.

— Сопротивление бесполезно, гражданка Кассель, — холодно говорит в шлеме один из офицеров ЦКЭП. — Ваша очистка займёт всего несколько часов.

Её выводят из Архива, зажимая руки в пластиковых браслетах, что жгут запястья.
На улице дождь — всё такой же ровный, искусственный — смывает кровь с порога Архива.

Её толкают в чёрный фургон без окон. Внутри тускло мигает Зеркало на панели — оно сразу сканирует её лицо. На экране горит красным: «Тишина: уровень заражения критический».

В этот момент Лея впервые за долгое время хочет кричать — не мыслями, а горлом.
Но рот пересох, губы холодные. Слёзы застряли где-то внутри черепа.

Перед глазами — рваные образы: девочка на скамейке с мёртвыми глазами, мать, которая даже не держит её за руку.
Парк без птиц. Искусственный снег, который никогда не тает.
И её собственное лицо на экране: чужое, неживое.

«Они сотрут тебя. Они сделают тебя снова послушной.»

Но внутри что-то не даёт ей упасть в чёрную яму страха — слабый, но упорный огонь, который не гаснет.

Её ведут по белым коридорам.
Стены — глянец. Под ногами блестящий пол, отражающий её шаги так чётко, что кажется: это не она идёт, а кто-то другой.
В углу встроенные Зеркала считывают пульс, эмоции, микродвижения глаз.
Все данные падают в сеть.

Она видит, как мимо проходят такие же, как она — согнутые фигуры с пустыми глазами. Кто-то цепляется за поручень, кто-то бормочет что-то неразборчивое.
Ни крика. Ни одного живого взгляда.

Человек в белом халате, который встречает её у стальных дверей, говорит ровно:

— Заражение нестабильно. Придётся провести полный сброс. Эмоциональная матрица будет обновлена.

Он смотрит не на неё, а в её Зеркало. Лея понимает: он не видит человека — он видит сбой.

Её сажают в кресло. Металлические держатели фиксируют запястья и лодыжки. В голове гудит, как будто кто-то пытается выкрутить ей мозг пальцами изнутри.

«Ты хотела быть дверью, Лея? Может, ты — просто трещина.»

Но вдруг в этой боли — что-то проступает. Шёпот, тёплый, живой:

«Ты не одна. Сбой — это ты. Тишина — это ты.»

Она слышит далёкие шаги за стеклом.
Видит, как на панели над креслом мигает сигнал: «Очистка: ожидание».

И впервые понимает: если она сейчас сдастся — тогда всё закончится не только для неё.

Теряет сознание......

Лея просыпается от холода — пол под ней ледяной, бетонный.
Камера маленькая, не больше кладовки. Стены — гладкий серый пластик, встроенные Зеркала по периметру.
Они следят за её глазами, кожей, дыханием. Даже когда она моргает, чувствует их мертвый взгляд.Никаких окон. Только дверь с крошечным прямоугольным глазком — в нём вспыхивает красный сигнал, когда кто-то смотрит.

Она пытается дышать ровно — но в голове пульсирует: «Зачем они меня здесь держат? Почему не стерли сразу?»

Когда дверь открывается, холодный свет коридора разливается по полу.В камеру входит офицер ЦКЭП — высокий, лицо закрыто полумаской, глаза пустые, как всё это место.
За ним идёт женщина в чёрном халате — психолог-оператор.

Она не здоровается — садится на единственный металлический стул напротив Леи.

— Лея Кассель. Вы знаете, зачем вы здесь.

Лея молчит. Она боится услышать свой голос — он может предать её.

Офицер ставит на стол старый планшет. На экране — архивные кадры: тоннель, где её нашли. Лица выжженных. Фотографии чёрно-белые, зернистые — но среди них мелькает она сама.

— Вы были в контакте с заражёнными. Кто вам дал доступ в Архив?

Лея закрывает глаза — и видит мальчика без глаз, женщину с выжженным портом на шее. «Я сама туда пошла. Я искала ответы...»

Но вместо этого она шепчет:
— Никто. Я просто заблудилась. Я ничего не знала.

Офицер стучит пальцами по планшету — монотонно, как метроном.

— Ложь. Зеркала фиксируют скачок кожно-гальванической реакции. Попытка скрыть эмоцию. Зачем вам Первый Зеркальщик?

Лея не понимает.
— Кто?.. — вырывается у неё.

Психолог сжимает губы в тонкую линию.

— Вы действительно не знаете? Вы — пустой контейнер? Или слишком хороший лжец?

Офицер достаёт тонкий провод. На его конце — игла. Он не угрожает. Просто вставляет её в разъём под Зеркалом на стене. Кабель начинает медленно пульсировать.

— Мы поможем вам вспомнить.

Лея сидит неподвижно, пока психолог вставляет в кожу под затылком тонкий сенсорный щуп.
Сначала просто холодно. Потом кожа жжёт, словно под ней ползёт раскалённая проволока.

«Ты же хотела правду, Лея?»
«Твоя правда — твоя боль.»

На экране перед ней вспыхивают фрагменты старых протоколов: она видит своё имя рядом с другими — выжженные номера. Пациенты, которых она сама «лечила».

Слова психолога звучат как насмешка:

— Видите? Вы не первая. До вас были сотни таких. Первых мы уничтожили. Но один остался — Первый Зеркальщик.
— Кто это?! — Лея шепчет так, что едва слышит себя.
— Сбой начался с него. Первая Тишина. Первая утечка. Если мы найдём его — мы закроем этот цикл. Где он?!

Лея качает головой. В глазах плывут слёзы — не от боли под кожей, а от того, что она вдруг чувствует: часть её знает ответ. Но где?

Офицер тянет провод. Боль становится жёстче — хлёсткая, звенящая. Внутри черепа всё дрожит, как ртуть под кожей.

— Кто дал тебе ключ?! Кто включил тебя?!

В какой-то момент Лея перестаёт слышать их голоса.
Всё гаснет — Зеркала гудят ровным белым светом.
Она видит себя: не в этом кресле, а в белой палате.
Там — люди в масках.
Рядом — ребёнок. Мальчик. Его глаза открыты, но взгляд пустой. В руке у него маленькое Зеркало. Он смотрит в него — и в Лее что-то рвётся. Психолог вскакивает — на панели над дверью мигает красный сигнал.
Где-то в коридоре раздаётся глухой стук. Крики.

Офицер поворачивается к Лее. Его глаза пустые, но она чувствует: он впервые боится.

Психолог резко выдёргивает сенсор. Боль глохнет, остаётся только жгучий шрам.

— Кто с тобой связался?! — она шипит.

Лея смотрит сквозь них — и впервые улыбается.

Резкий удар и она отключается.

ЦКЭП — это не просто здание. Это огромный бетонный комплекс, уходящий вниз на десятки уровней под стерильными улицами города.
Когда Лея приходит в себя, она чувствует, что воздух здесь другой — тяжёлый, будто им никто не дышит.
Потолок низкий. Стены — гладкие, выкрашенные белым, но под этим белым проступают швы старых железобетонных плит, оставшихся со времён Сбоя.
На потолке — ровный холодный свет, который никогда не гаснет.

Камера маленькая — три шага в длину. Одна металлическая койка, вмурованная в стену. Под ней сливы — если нужно смыть кровь или грязь.
Зеркала встроены во все четыре стены. Они кажутся просто матовыми панелями — но Лея знает: за ними сотни глаз, алгоритмов, датчиков.

Пол ледяной. Она сидит на нём, прижав колени к груди. Дыхание запотело на глянцевой поверхности стены — и тут же исчезло.

В коридоре за дверью — абсолютная тишина. ЦКЭП — это место, где люди не кричат. Здесь кричат данные.

Когда дверь открывается, шорох замка звучит громче её пульса.
В проёме стоят двое: офицер — серый комбинезон, на рукаве эмблема ЦКЭП, чёрный шлем с зеркальным забралом — в нём Лея видит своё отражение, и оно дрожит.

Вторая — женщина в идеальном чёрном халате. Волосы стянуты в узел так туго, что кожа на висках блестит. На шее — Зеркало с живой лентой данных: её глаза постоянно бегают по невидимым графикам.

Женщина присаживается на койку. Ткань её халата не мнётся.

— Лея Кассель, — тихо. Голос как в школьной инструкции. — Мы не враги. Мы хотим помочь.

Лея смотрит в пол.

— Помочь? — голос хриплый, от боли в горле. — Стереть меня?

Женщина медленно улыбается, но в её глазах — пустота.

— Стереть — если потребуется. Восстановить — если можно. Ты носитель отклонения. «Тишина» — это сбой. Но сбой можно остановить.

Офицер ставит на пол тонкий металлический кейс. Он открывается бесшумно: внутри иглы, сенсоры, серебристые нити с имплантами. Они переливаются под светом, как холодные черви.

Лея отшатывается, но женщина кладёт ладонь ей на колено — ладонь холодная, без пульса.

— Ты нам всё расскажешь. Кто Первый Зеркальщик? Где он спрятан? Почему ты с ним связана?

Двое офицеров входят следом. Оба одинаковые — словно клоны. На их шлемах — встроенные датчики, которые фиксируют каждое её движение.

Они подводят Лею к стене. Её руки фиксируют тонкими пластиковыми лентами. Эти ленты холодные, липнут к коже и затвердевают, как стекло.

Женщина подключает первый сенсор к затылку Леи — между позвонками. Там, где у каждого гражданина установлен нейроразъём — «для контроля здоровья». Теперь он оборачивается против неё.

В голове жжёт. Сначала как комариный укус. Потом — как раскалённая игла.

На Зеркале над дверью начинают мигать слова:
«Анализ отклонений. Запрос воспоминаний. Стабильность: низкая.»

Женщина шепчет:

— Не сопротивляйся. Это будет больно только если ты врёшь.

Лея кусает губу до крови. На языке солёный вкус.
Её разум начинает проваливаться в чёрные дыры воспоминаний.

Видения вырываются рваными кадрами:
— белая палата;
— холодные руки, фиксирующие ремни;
— мальчик на койке, глаза — мутные, в руке — маленькое Зеркало;
— шёпот в коридоре: «Первая волна активирована. Эксперимент 00-З.»

Лея всхлипывает — слова сами лезут на язык:
— Я... я видела его... мальчика...
— Где он?! — голос психолога режет, как скальпель.
— Не знаю... тогда это было... до Сбоя... или я спала... я...

Женщина сжимает пальцы Леи так сильно, что кости хрустят.

— Первый Зеркальщик. Кто помог ему уйти?

Лея едва дышит. Слёзы капают на пол.
Она видит пустой город. Искусственный снег, который никогда не тает. Людей, которые смотрят друг на друга только через экраны. Мать, держащую младенца — но не руками, а через экран.

Её начинает трясти.

— Ты ведь тоже хочешь, чтобы всё было тихо, Лея, — шипит женщина. — Зеркала дали тебе мир. Без войн. Без хаоса. Мы просто делаем тебя лучше.

Внутри головы Леи всё гудит, как раскалённый улей. Сенсор под затылком жжёт, будто под кожу влили раскалённое железо.

Офицеры держат её за плечи — их перчатки холодные, как трупные руки.
Женщина-психолог склоняется к ней так близко, что Лея чувствует её ровное дыхание — без запаха, как от пластиковой куклы.

На Зеркалах над дверью красным мигают слова: «Ошибка. Нарушение нейросети.»

Лея пытается оттолкнуть их локтями, но ремни врезаются в запястья, её кожа горит. Она задыхается от собственного крика.

— Пожалуйста! Остановите! Я ничего не знаю! — она срывается на всхлипы, слова давятся в горле. — Я не знаю, кто он! Я не знаю, кто я!

Женщина равнодушно глядит на показатели. На экране пульс Леи пляшет, словно сердце вот-вот выстрелит из груди.

— Ты всё знаешь, Лея. Ты просто не хочешь видеть.

В этот миг в её голове вспыхивает что-то ещё.
Как будто кто-то прорвал глухую стену внутри черепа — и вместо жёсткого белого света Зеркал приходит... цвет.

Она вдруг видит себя — маленькой.
Далёкий майский день. Солнце льётся на ветви старых вишнёвых деревьев. Цветы — пыльцой в волосах, на пальцах.
На ладони у неё сидит бабочка. Оранжевая. Она трепещет крыльями так нежно, что Лея боится дышать, чтобы не спугнуть.

Рядом смеются дети — бегают босиком по зелёной траве. У старого фонтана кто-то продаёт сладкую вату. Музыка из маленькой колонки скрипит, но от неё тепло в груди.

И вдруг она слышит голос — мамин? Папин? Такой родной, но забытый

Рывок — и мир опять падает в ледяной коридор ЦКЭП.

Она всхлипывает так громко, что психолог впервые моргает.
Слёзы жгут ей веки — как соль на ране.

— Верните это обратно... пожалуйста... не трогайте...
Она бьётся в удерживающих лентах, но они затвердевают ещё сильнее, холод впивается в кости.

Офицер что-то говорит в гарнитуру:
— Объект не поддаётся. Идёт откат воспоминаний.

Женщина бросает взгляд на панель:
— Сломайте цепочку. Глубже.

Офицер вставляет ещё один провод в разъём у стены — внутри головы Леи всё гудит

И тут что-то трещит вдалеке.
Глухой взрыв. Сирена за дверью. Лёгкая дрожь пола под ногами офицеров.
На Зеркалах новые слова: «Ошибка сети. Внешнее вмешательство. Нарушение контроля.»

Лея слышит свой собственный хриплый шёпот сквозь слёзы и кровь:

— Я всё ещё здесь... я всё ещё помню...

В коридоре за дверью звучит треск — будто кто-то ломает замки не кодами, а голыми руками.
Сирена воет, красный свет бьёт по глазам сквозь щель. Офицеры вскидывают оружие — чёрные стволы с голографическими прицелами.

Психолог орёт в комм:
— Блокировать уровень! Блокировать всё! Уничтожить носителя, если понадобится!

Лея почти не слышит её — пульс грохочет так, что заглушает всё. Она чувствует, как капля крови скатывается с её виска — откуда-то из-под сенсора.
Запах металла. Вкус детства и ржавого железа.

Дверь распахивается — не по протоколу, не сканером, а взрывом.
В проёме, среди дыма, стоит силуэт. Высокий, худой, в чёрном плаще, который кажется сшитым из лоскутов чужих мёртвых курток. На лице — маска с выбитыми глазами. Но сквозь прорези видно: глаза живые. Человеческие.

— Лея! — голос глухой, но она узнаёт его. Лоран. Шепот бунтовщиков. Фантом, который когда-то помогал выжженным укрываться в старых метро.

Два офицера ЦКЭП поднимают оружие. Но Лоран двигается быстро — слишком быстро. Его ладонь касается запястья одного из них — срабатывает электрошокер, и тело офицера обмякает, падает на колени.

Психолог орёт:
— Заблокировать! Она носитель!

Но Лоран уже у кресла Леи. Его пальцы холодные, но живые — он рвёт пластиковые ленты так, будто они нитки.

Он шепчет прямо ей в лицо:
— Лея, ты ещё с нами?

Она дрожит. Слёзы не останавливаются. Она видит своё отражение в его маске — глаза опухшие, губы в крови.

— Ты... Лоран?..

Он кивает. В его глазах нет жалости — только усталость и глухая ярость.

— Ты нужна живой. Вставай.

Коридор вздрагивает от глухого взрыва. Лоран дёргает её за руку, выводя за порог камеры.

Там, посреди горящего коридора, стоит ещё один человек. Высокая фигура в сером длинном плаще, под которым мерцает старый бронежилет. На шее — крошечный металлический оберег в виде раскрытого глаза. Волосы короткие, почти седые. Лицо наполовину закрыто чёрной маской.

Мар Видар.
О нём шёпотом говорили выжженные — «тот, кто знает все ходы».

Он видит Лею и кивает Лорану:
— Быстрее. Периметр держат не дольше трёх минут.

Коридор горит красными лампами тревоги. Где-то далеко эхом отдаются короткие очереди электрошокеров — ЦКЭП зачищает этажи.
Лея едва держится на ногах — её всё ещё ведёт Лоран, но рядом, чуть впереди, шаг за шагом идёт Мар Видар.

Он идёт быстро — бесшумно, как волк в снегу. На его спине трещит старая кобура с обрубком импульсного резака. Из-под плаща выглядывает голографический идентификатор — весь исцарапанный, почти стёртый. Мар когда-то был частью системы. Теперь он чужой внутри неё.

Они сворачивают в боковой туннель. Здесь темнее — только редкие аварийные лампы мигают тусклым зелёным светом.
На полу — следы крови. Лея спотыкается — чуть не падает. Лоран хочет подхватить её, но Мар останавливается, разворачивается и без слов перехватывает её за плечи. Его ладонь тяжёлая и тёплая — не как у Лорана, резкая и холодная, а другая: почти родная.

Лея поднимает взгляд — встречается с его глазами.
В этих глазах она вдруг видит... не ярость и хладнокровие. Там — боль и что-то ещё, что нельзя сказать вслух.

— Ты можешь идти? — тихо спрашивает он.
Она кивает, но в голосе слышится трещина:
— Мар... почему ты это делаешь? Почему ты здесь?

Мар молчит. Лоран отходит чуть в сторону, прикрывает проход — он чувствует, что это не его разговор.

Мар медленно кладёт ладонь Лее на щёку. Его пальцы пахнут гарью и старым порохом.
— Потому что я не мог тебя не спасти.

Она хочет что-то спросить — но слова не идут. Внутри слишком много боли, но сквозь неё пробивается что-то нежное, крошечное. Запрещённое.

Его голос становится тише, почти хриплый:
— Ты помнишь, Лея? До Сбоя. Ты носила жёлтое платье на том летнем карнавале. Я стоял у фонтана с лимонадом и боялся подойти. Тогда ещё можно было быть не по уровню.

Лея глотает воздух — в груди всё жжёт.
— Ты был там?..

Он кивает.
— Я был рядом всегда. А потом Зеркала стерли всё лишнее: цвет, музыку, запахи. Заставили нас жить по шкале. Я — не твоего уровня. Ты — не моей категории. Я должен был смотреть на тебя только через экран. Любить нельзя. Чувствовать нельзя. Но я не смог. Я просто ждал.

Сирена воет громче — кто-то ломится в главный туннель.
Мар обнимает её одной рукой — будто защищает от всего вокруг.

— Я знал, что ты вернёшься. Что ты откроешь эту трещину. Я тебя люблю, Лея. Всегда любил. И никогда не перестану.

Она слышит эти слова сквозь гул тревоги — и впервые за всё это время ей становится не так страшно.
Впервые за много лет её кто-то держит — не через холодное Зеркало, не через стерильный экран.
Настоящая рука. Настоящее сердце.

Лоран подаёт знак:
— Нам пора! Они пробьют коридор за тридцать секунд!

Мар берёт её за руку — крепко, твёрдо, так, как никто не держал её после Сбоя.
Её ладонь горит в его пальцах — но она не хочет отпускать.

Они вырываются из бетонного подвала ЦКЭП через аварийный шлюз.
За дверью — мрак и сырость. Узкий техтуннель, где стены в трещинах, а под ногами стекает чёрная вода.
Вверху слабо горят дежурные лампы — одна мигает, будто доживает последние часы.

Лоран идёт впереди — проверяет каждый поворот, каждую дверь. Иногда он оборачивается, но Мар почти не смотрит на него — он всё внимание держит на Лее.
Он держит её за руку так крепко, что у неё ноют пальцы. Но она не жалуется — наоборот, ей страшно, что он отпустит.

Шаги отдаются глухо. Далеко за спиной — гул, как от железного зверя: это отряды ЦКЭП прочёсывают служебные шахты. У них термодроны, у них сканеры — но у Лорана есть карты старых коммуникаций. И самое главное — у них есть время, совсем крохотное.

Лея пытается идти ровно, но ноги подкашиваются. Кажется, что прямо под рёбрами клокочет чёрная пустота — смесь страха и странного, почти детского тепла.

Она слышит своё дыхание. Чувствует его ладонь. Чувствует, как сильно он сжимает её руку — будто пытается через этот хват вернуть ей всё, что стерли Зеркала.

Почему ты?.. — мысль крутится у неё в голове.
Почему ты меня всё это время любил?

Они сворачивают за ржавую решётку. Мар прижимает палец к её губам, чтобы она не шумела.
В этом полутёмном тупике пахнет плесенью и пылью. Внизу журчит старая вода — та самая, что питает систему охлаждения ЦКЭП.

Мар шепчет ей в самое ухо:
— Они поднимут тепловые дроны. Нам нужно вниз — к подземной насосной. Там тупик для системы, но выход для нас.

Он отпускает её руку — только чтобы отломить старый замок с люка. Но Лея вдруг ловит себя на том, что ей холодно без его ладони.

Лоран замечает это — он бросает короткий взгляд, усталый и колючий:
— Вам двоим потом надо решить, кто за кем бегает. Сейчас — вниз.

Мар и Лоран помогают Лее спуститься в шахту — старая металлическая лестница скрипит под их весом.
Там, внизу, темнее, чем в коридоре ЦКЭП. Только тусклая аварийная лампа мигает красным. Вдалеке слышно капли — будто бьются о трубы.

Мар осторожно касается её щеки:
— Ты дрожишь.

Лея чувствует, как по её спине пробегает холодная волна. Она смотрит на него — и впервые за долгое время ей хочется не бежать, не прятаться, а просто стоять здесь. Пусть всё рушится — но пусть этот миг будет живым.

Она шепчет так тихо, что едва слышит сама:
— Почему ты не забыл меня, Мар?

Он отвечает не сразу. Сначала смотрит так, что ей хочется опустить глаза — но она не может.
Потом он прижимает свой лоб к её лбу — осторожно, будто проверяет, настоящая ли она.

— Потому что ты — всё, что у меня осталось настоящего, Лея.
Он говорит это просто. И так больно, что она зажмуривается.

Но миг обрывается глухим ударом где-то вверху. Вентиляция дрожит. Сирена опять рвёт тишину.

Лоран рычит:
— Всё, голубки. Лифт заблокировали — у нас ровно три минуты, пока сюда не спустятся дроны.

Мар выпрямляется. Он снова прячет глаза за ровным холодом.
Берёт её руку — снова крепко, как клятву.

— Бежим.

Они ускользают в бетонное чрево старого насосного отсека. Воды всё больше — они идут почти по щиколотку в ржавой жидкости.
Лея не чувствует холода — только его руку. И свой собственный пульс.
Пульс человека, который впервые за долгие годы чувствует не страх — а что-то похожее на надежду.