Грех бессмертия

Дверь за его спиной закрылась мягко, но с каким-то гулким, почти предательским эхом. Эзраэль остановился на мгновение в полутёмном коридоре, позволив холодному воздуху обдать лицо. Серебристый свет луны падал сквозь окна, вырезая его силуэт на мраморном полу.

Превратить кого-то…
Мысль медленно ворочалась в голове, словно острый осколок, который приятно покалывал, но не ранил. Он вышел во двор, шаги почти не слышались по гравию. Лес за поместьем темнел, манил. Город спал дальше, утопая в своей наивной безопасности.

Они хотят, чтобы я разделил это с кем-то? Чтобы я создал ещё одного?
Он усмехнулся — беззвучно, но искренне.
Глупцы. Они всё ещё думают, что это проклятие. Для них — да. Для меня — венец.

Холодный ветер заиграл с его волосами, плащ чуть распахнулся. Он чувствовал, как в жилах пульсирует сила, наполняя тело легкостью, словно он не идёт — скользит.

Я один такой. Единственный. Я — хищник среди овец. Зачем мне плодить себе подобных? Чтобы делить кровь, делить охоту, делить страх, что так сладко витаeт в их сердцах, когда они встречают мой взгляд?

Он остановился на мостовой, глядя в отражение фонаря в лужице. Лицо молодое, безупречное. И никто, кроме него, не знал, что скрывается за этой красотой.

Если бы они знали, сколько раз я сдерживался. Сколько раз мог забрать — и не забрал. Но это… игра. Игра, где я всегда победитель.

Вдалеке раздался звон колокола — часы били полночь. Эзраэль поднял голову к небу, улыбнулся.

Нет. Никто не станет таким, как я. Никто не будет ходить по этой земле с той же тенью, что я. Они все — временные. А я? Я вечен.

Он шагнул в темноту переулка, растворяясь в ночи, как хищник, которому пока не нужен ужин — но который всегда голоден.

С каждым новым восходом солнца Эзраэль чувствовал — терпение его трескалось, словно хрупкий лёд. Кровь животных больше не утоляла жажду, она казалась пресной, безжизненной. Сила, что кипела в его венах после первой человеческой крови, требовала продолжения. И каждую ночь этот голод становился всё громче, навязчивее, как звон в ушах, который не утихал.

Городок, ещё недавно живой и шумный, начал меняться.
Сначала — шёпоты на базарах:
— Вы слышали? Маркус не вернулся со смены…
— Да, но, может, он уехал к родственникам…

Потом — объявления о пропавших: листовки с торопливо нарисованными лицами, слёзы матерей у ворот ратуши.
А по ночам — редкие всхлипы фонарей, в которых ветер рвал огоньки, и пустые улицы, по которым он проходил, скрываясь в плаще.

Эзраэль наблюдал за этим, как зритель театра. Иногда сожалел. Чаще — испытывал странное опьянение. Каждый новый крик вдалеке, каждое исчезновение — это было отголоском его слабости, но и подтверждением его власти.

Он пытался остановиться. Вечерами запирал себя в комнате, кусал губы до крови, смотрел в зеркало — в глаза, которые темнели с каждым днём, в зрачки, что расширялись от малейшего запаха человеческой плоти. Но жажда всё равно побеждала.

Иногда он выходил лишь «посмотреть на звёзды», как говорил родителям. А возвращался… с едва заметной тенью улыбки.

Это не я… это всё она… эта сила, — оправдывался он сам перед собой. Но каждый раз, когда ещё одно тело находили у реки, или не находили вовсе — Эзраэль ощущал то же самое: лёгкость и проклятую, сладкую сытость.

Городок начал бояться ночи. Люди перестали гулять после заката. Крестьяне спешили домой задолго до сумерек, зажигая свечи у окон. А он — продолжал жить, словно ничего не происходит.

С каждым днём пропавших становилось больше. Сначала — одиночные случаи: то пастух не вернулся с холмов, то девушка, идущая через лес, так и не появилась дома. Люди шептались: волки, бандиты, проклятие леса. Но когда третья, четвёртая и пятая жертва исчезли в течение одной недели — городок замер.

Днём улицы были полны людей, но улыбок не осталось — только напряжённые взгляды через плечо. Торговцы спешили закрыть лавки ещё до заката, матерей перестали отпускать дочерей одних даже за водой.

В таверне больше не пели. Теперь там обсуждали:
— Это не случайность…
— Я слышал, тела находили у старой мельницы… без крови!
— Чушь! Это бродяги. Или дикие звери!

Но никто уже не верил в зверей.

К ночи город закрывался. Двери запирались на все засовы, окна прикрывали ставнями. На улицах дежурили несколько стражников — бледных, с руками, дрожащими на рукоятях мечей. Но их было мало. Слишком мало.

Эзраэль наблюдал за всем этим, словно художник за своей картиной.
Каждая новая тревога лишь оттеняла его собственное безумие — и, что страшнее, приносила странное удовольствие.

Он проходил по улицам в длинном тёмном плаще, и люди приветствовали его — ведь кто мог подумать? Сын уважаемого Артура, наследник рода, который жертвовал деньги храму и помогал беднякам. Никто не связывал его с ночной чередой исчезновений.

А в нём тем временем рождался голод — уже не тихий, а жгучий, властный. С каждым днём он всё хуже сдерживался. Ему казалось, что даже стены родного дома стали шептать по ночам, подгоняя: ещё один… ещё…

Паника стала заметной даже днём: городские ворота теперь закрывались с приходом сумерек, путников разворачивали назад, а в церкви священник молился о защите — и каждый раз его голос дрожал.

В зале ратуши царила тяжёлая тишина. Деревянные балки, натянутые факелами, дрожали от сквозняка, но людям в зале было не до холода. Сотня глаз смотрела на старосту — низкого мужчину с седыми висками, который сжимал в руках свиток.

— Ещё двое за ночь, — глухо произнёс он. — Мы больше не можем ждать. Если так пойдёт дальше, наш город опустеет к зиме.

Среди собравшихся были ремесленники, купцы, несколько солдат и богатые семьи — в том числе Артур с Вивьен, родители Эзраэля. Их лица побледнели от этих слов.

— Нужна охота, — сказал кто-то из задних рядов. — Выставить дозоры в лесу. Обследовать старую мельницу и берег реки. Мы найдём тварь, что ходит среди нас.

В толпе поднялся ропот. Одни говорили о волках, другие — о проклятии. Третьи шептали о ведьме, чьё имя никто не смел произносить вслух.

И тогда поднялся Эзраэль. Его высокий силуэт отразился в дрожащем свете факелов.
— Я выйду с ними, — произнёс он спокойно, глядя в глаза старосте. — Я не позволю, чтобы этот город жил в страхе.

Люди зашептались. Молодой наследник, красавец и любимец женщин, готов рисковать жизнью — разве это не благородно?

Артур хотел возразить, но Вивьен коснулась его руки — взгляд её был устал и тревожен:
— Пусть идёт.

Ночь была холодной. Лес дышал туманом, и луна отражалась в лужах, как в зеркале. Трое стражников шли впереди, а Эзраэль — позади, тихий, сосредоточенный. Он слышал их дыхание, стук сердец, страх, который пах как тёплый мёд.

— Видите? Следы! Там, у корней! — шёпотом сказал один из солдат, наклоняясь.

Но когда он поднял голову, позади никого не было. Только тень, скользнувшая между стволами.

Первый вскрик — короткий, глухой. Потом второй.
Третий даже не успел крикнуть — лишь хрип, и тёплая кровь на снегу.

Эзраэль стоял над ними, дыша тяжело, словно после долгого бега. Луна отражалась в его зрачках, а по губам скатилась алая капля.

Он вытер её ладонью, словно стирая лишнюю черту с картины.
— Глупцы… — прошептал он, — вы хотели охотиться, но не знали, кто здесь истинный зверь.

Он вернулся в город ещё до рассвета — уставший, с грязным плащом и хмурым лицом.
— Мы нашли следы… но они увели нас в болота, — сказал он на совете утром. — Остальные… пропали.

Люди смотрели на него с сочувствием и уважением. Никто не знал, что охота уже превратилась в пир.

После проваленной охоты в городе началось то, чего боялись старейшины: страх пророс, как плесень в сырых подвалах. Ещё недавно улицы по вечерам гудели — звенели бокалы в трактирах, торговцы закрывали лавки с шутками и добрыми словами. Теперь же с заходом солнца город умирал.

Фонари больше не зажигали — их стекла разбивали неизвестные, и люди решили, что лучше темнота, чем свет, привлекающий беду. Двери запирались на засовы, ставни плотно приколачивались, и даже собаки перестали лаять ночью, будто чуяли то, что бродило в тени.

— Ты слышала? Они нашли тела стражников… без капли крови! — шептала пекарша соседке, передавая ей каравай.

— А я слышала, что это всё волчья стая, с севера пришли…

— Нет, нет! Говорят, это проклятие ведьмы… она мстит городу!

Слухи множились, как крысы в амбаре. Никто не знал правды, но каждый хотел верить в свою.

На рынке началась паника: люди закупали соль, травы, вешали над дверями амулеты, ставили чаши с молоком — кто для духов, кто для собак. Торговля падала, а ночные стражи попросту отказывались выходить на патруль.

В ратуше староста снова собрал совет. Его руки дрожали.
— Если мы не найдём этого убийцу, — сказал он, — скоро в городе не останется никого, кроме мёртвых.

Кто-то предложил вызывать охотников из столицы, кто-то — сжечь старый лес. Но были и такие, кто всё чаще бросал взгляд в сторону семьи Артура:
— Сын ваш ведь с ними ходил, а вернулся один. Странно, да?

Вивьен перехватила этот взгляд и сжала веер, словно нож. Артур нахмурился, но промолчал.

---

Эзраэль наблюдал за этим с видом уставшего героя. Днём он помогал раздавать хлеб бедным, а ночью уходил в лес. Ему даже не приходилось скрываться — люди сами отворачивались, сами боялись спрашивать, куда он идёт.

А по утрам город просыпался с новым шёпотом:
— Ещё двое пропали.

Дом Артура и Вивьен стоял в полной тишине. За окнами бродил ночной ветер, гнал сухие листья по мостовой, а внутри — тлела свеча, едва освещая усталые лица родителей.

Вивьен сидела у окна, не сводя взгляда с мрачной улицы. Её пальцы сжимали платок так крепко, что костяшки побелели.
— Сколько ещё это будет продолжаться? — прошептала она, и голос её сорвался. — Артур, мы должны что-то сделать. Это уже не просто слухи… это — он.

Артур стоял у камина, спиной к жене, и, казалось, не слышал. Только мышцы на шее напряглись.
— Я знаю.

Он произнёс это так тихо, будто признался в предательстве.

— Ты знаешь… и молчишь? — в её глазах мелькнула боль, не гнев, а именно боль.

— А что ты предлагаешь? Сдать его? Отдать на суд толпы? — он резко обернулся, и в его взгляде было больше усталости, чем ярости. — Это наш сын, Вивьен. Наш! Мы сами выбрали этот путь тогда… когда пошли к ведьме. Ты помнишь?

Она зажмурилась, будто от удара.
— Я помню. И каждую ночь теперь это помню.

---

Они знали: это он ходит по ночам, это он возвращается с пустыми глазами и следами лесной росы на сапогах. Знали, что запах крови на его руках — не от зверя.

Но сделать ничего не могли. Попробуй останови того, кто сильнее стражи, кто исчезает прежде, чем рассвет коснётся крыш.

Они запирали двери, ставили охрану, придумывали отговорки — «Эзраэль помогает стражам», «он ищет убийцу», «он спасает город».

А сами в это уже не верили.

---

Вивьен поднялась и подошла к мужу, тихо, почти шёпотом:
— Мы породили чудовище, Артур. И если мы ничего не сделаем… оно поглотит всех нас.

Артур сжал её плечи и ответил так же тихо:

— Я знаю. Но пока он наш сын — я буду молчать.

Ночь опустилась на город, укрыв его вязким мраком. Артур сидел у камина, сжимая в руках бокал вина, но пальцы дрожали так, что рубиновая жидкость дрожала вместе с ним. Вивьен стояла у окна, глядя в тёмный лес, откуда всё чаще не возвращались люди.

Стук в дверь — снова три коротких, один длинный. Они уже знали, кто это.

Ведьма вошла без приглашения. Тот же запах сушёных трав, та же холодная аура. На этот раз в руках она несла чёрный обсидиановый жезл, а глаза её светились багровым светом.

— Всё зашло слишком далеко, — прошипела она. — Я предупреждала, что кровь ангела не бывает лёгким даром. Теперь он не ваш сын. Он — голод, что носит его облик.

Вивьен шагнула ближе, почти умоляя:
— Скажи, что делать? Как его остановить? Как вернуть?

— Вернуть? — ведьма криво усмехнулась. — Нет пути назад. Единственное, что можно — завершить начатое. Забрать его душу, пока она не окончательно принадлежит тьме. Если ждать ещё — поздно будет, он станет вечен.

Артур резко поднялся:
— Ты предлагаешь убить нашего сына?

— Я предлагаю спасти всех остальных, — её голос стал хриплым, как сухой лист. — Каждую ночь он уносит новую жизнь. Завтра — это будут ваши соседи. Послезавтра — вы сами. Он уже не Эзраэль. Он — то, во что вы его превратили.

Вивьен закрыла лицо руками, и слёзы потекли между пальцев.
— Но он… он же просил о жизни. Он был таким маленьким…

— Маленький умер в ту ночь, когда вы меня позвали, — ведьма подняла жезл. — Хотите искупить? Отдайте его мне. Один ритуал. И город выживет.

Артур стоял каменным. Он слышал каждое её слово, и каждое падало на него, как камень в бездну.

Ночь была редкостно тихой. Лишь ветер шуршал в камышах за стенами особняка. Эзраэль сидел в своём кабинете, задумчиво крутя бокал с густым красным вином. Вино, к слову, он теперь пил редко — оно не давало ему того, чего жаждала его новая природа. Но ритуал привычки оставался.

За массивной дверью — голоса. Тихие, но напряжённые. Материнский шелест и сдержанный бас отца. Слова не разобрать, но то, как они шептались, как замирали, когда он проходил мимо, — выдавало всё.

Они что-то скрывают, — промелькнуло в голове. Опять. Как в те первые дни после обряда…

В последние недели Вивьен часто избегала его взгляда. Артур стал реже заговаривать о наследии и всё чаще о «пути исправления». Слуги странно переглядывались, когда он входил в зал.

Эзраэль провёл пальцами по подлокотнику кресла. Ногти слегка вонзились в дерево.
— Семья… — прошептал он. — А теперь они шепчутся с ведьмой, да? Как когда-то привели её сюда, чтобы спасти меня… Теперь хотят отнять?

Он поднялся, бесшумно подошёл к двери и приложил ухо. Лишь обрывки:

— …нельзя тянуть… — голос Вивьен дрогнул.
— Он начнёт подозревать, — отец звучал глухо.
— Если узнает раньше…
— Всё должно быть готово к новолунию.

Эзраэль отпрянул. Холод пронзил его спину. Новолуние. Они что-то замышляют. Против меня.

Внутри поднялась смесь злости и предательства. Он не разрывался — ещё. Но мысль о том, что те, кто подарил ему эту жизнь, теперь ищут способ её отнять, впилась в сознание, как клык.

На следующее утро Эзраэль появился в столовой с тем самым обаянием, которое так любили видеть родители. Безупречно одетый, спокойный, чуть рассеянный — как будто ночь прошла для него совершенно обычно.

— Доброе утро, — произнёс он мягко, налив себе кофе. — Что-то вы рано встали сегодня, отец.

Артур вздрогнул, но тут же натянул привычную сдержанную улыбку:
— Дела. Нужно многое обсудить.

Вивьен, напротив, едва заметно напряглась. Но Эзраэль заметил это. Он заметил всё.
Он улыбнулся ей:
— Вы с отцом вчера допоздна сидели в гостиной. Я слышал шаги. Уж не устроили ли семейный заговор против меня?

Он сказал это с лёгкой усмешкой, полушутя, но взгляд его оставался холодным. Вивьен поспешно отвела глаза к чашке.

— Конечно же нет, милый, — выдохнула она. — Мы… говорили о хозяйстве.

— Хозяйство, — повторил Эзраэль, словно пробуя слово на вкус. — В последнее время оно у нас стало весьма таинственным.

Он не стал развивать тему. Лишь пожал плечами и начал рассказывать какую-то историю о встрече с одним из местных землевладельцев, но внутри его мысли работали чётко, как механизмы часов:
Вы что-то готовите. И я узнаю что. Но не сейчас. Пусть думают, что я спокоен. Пусть думают, что я их сын, каким был прежде.

Слуги переглядывались — Эзраэль снова стал милым и внимательным, гулял с матерью по саду, помогал отцу проверять счета, даже устраивал благотворительные выезды в город. Но всё это было игрой.

Он учился их привычкам, наблюдал за перепиской, приказывал слугам молчать, а ночью — обходил особняк бесшумной тенью, пока не убедился: ведьма снова здесь. Она приходит не зря.

И чем дольше он притворялся покорным, тем сильнее крепла его уверенность: в нужный момент он ударит первым.

Ночь окутала город, и редкий свет фонарей едва пробивался сквозь густой туман. В особняке Артура и Вивьен пахло свечами и травами, и каждый угол казался живым — словно шёпот стен следил за каждым движением.

Ведьма подготовила круг из обсидиана, вырезала руны на мраморе, расставила свечи в узоры, которые светились холодным огнём. Артур и Вивьен стояли по бокам, трясясь, молясь и пытаясь удержать дрожь. Сердца били в унисон с тем, что должно было стать последним актом.

Эзраэль вошёл тихо. Его тёмные глаза отражали мерцающий свет, волосы блестели, словно ночное небо. Он наблюдал за каждым движением, чувствуя, как сила ведьмы струится по комнате, как она готовит ритуал, который должен снять его с этого мира.

— Вы действительно думаете, что сможете меня остановить? — голос был тихим, ровным, но холодным. Каждое слово вибрировало в воздухе, как предупреждение.

Вивьен вздрогнула. Она пыталась говорить, но голос её захлестнула паника.
— Эзраэль… мы… это…

— Тишина, — он шагнул вперёд, и тьма словно сама подчинилась ему. — Вы играете с огнём, родители. Вы забыли, кто я.

Ведьма зажала жезл, и комната наполнилась шипением — словно воздух кипел. Руна на мраморе засветилась багровым светом. Каждое движение её рук сопровождалось дрожью земли под ногами.

И тогда случилось то, что никто не ожидал: Эзраэль разбил иллюзию ритуала. Его глаза вспыхнули красным, а сила, которую он копил , разлилась по комнате, как река лавы. Каждая свеча погасла, руны треснули, воздух закружился вихрем энергии.

— Я не позволю вам забрать меня, — произнёс он низким, властным тоном. — Никто и никогда.

Ведьма попыталась завершить заклинание, но его мощь перегнала её магию. Он шагнул вперёд, и весь особняк содрогнулся. Родители упали на колени, ощущая силу, которая была одновременно их сыном и их кошмаром.

— Смотрите… — сказал Эзраэль, — Я всё тот же. Но теперь — владыка своей судьбы.

Он поднял руки, и поток энергии ударил в круг ритуала, разлетевшись по комнате, заставляя стены трещать, свечи падать, а ведьму — отшатнуться назад. Её сила, хоть и великая, не могла победить того, кто был создан не ею, а человеческой кровью и страданиями родителей.

В тот момент весь город словно замер. Вдали раздался вой собак, за окнами зашевелились тени деревьев, а воздух наполнился запахом древней магии и чего-то гораздо более древнего — самой мощи Эзраэля.

Он сделал шаг вперёд к родителям, его взгляд был холоден и одновременно глубоко человечески печален:
— Я прощаю вас… но мир, который вы строили, рухнул. И теперь я выбираю свой путь.

Ведьма, побеждённая, медленно растворилась в воздухе, оставив после себя запах гарей и старых трав. Комната наполнилась тишиной, в которой чувствовалась тяжесть новой власти и окончательного освобождения.

Ночь спустилась на город как тяжёлое одеяло. Тени домов, улиц и лесов слились в одну непроглядную массу, а воздух был густым и сладким от страха и предчувствия смерти.

Эзраэль вышел из особняка. Тьма вокруг него не просто существовала — она дышала вместе с ним, слушала каждый его вдох, каждое сердцебиение, которого уже не было. Его глаза вспыхивали красным огнём, как языки пламени, отражая в себе всю боль и ярость, что накопились за века.

Первым его взглядом падали родители. Вивьен и Артур, дрожа, стояли перед ним в дверях своего дома, всё ещё надеясь на то, что их сын останется сыном, а не чудовищем.

— Милый… — голос Вивьен дрогнул.
— Эзраэль… пожалуйста… — Артур протянул руку.

Но он уже не слышал их умоляющих слов. Каждая мольба, каждый вздох, каждое слезное «не делай этого» — впитывались в его душу, питая его силу, превращая жалость в абсолютное могущество.

Он сделал шаг, и город словно содрогнулся. Люди, вышедшие на улицу, чтобы понять, что происходит, почувствовали плоть, дрожь и холод смерти. С первыми каплями крови, что пролились на мостовые, тьма внутри Эзраэля разгорелась как пожар. Он бежал, не сдерживая себя — каждая жизнь давала ему ещё больше силы, каждый крик становился музыкой хаоса, каждый последний взгляд — топливом для его бессмертной ярости.

Когда он вошёл в дом родителей, то замер на мгновение. Их глаза — полные любви, страха и отчаяния — смотрели на него, словно молясь о пощаде. Но пощады больше не было.

Словно сама тьма направляла его руки. Он коснулся их, и кровь, горячая, солёная, настоящая, растеклась по его коже. Он не чувствовал боли, он не чувствовал сожаления. Лишь непреодолимую силу, что текла в его венах.

Последний вздох Вивьен, дрожащий крик Артура — всё это стало частью его. И когда город окончательно замолк, а улицы погрузились в тишину, только тьма оставалась вокруг него. Он стал абсолютным. Он стал тем, кого никто не мог остановить.

Одежда его пропиталась кровью, лицо было мраморно-холодным, но внутри бушевал вихрь эмоций — и горе, и ярость, и холодное наслаждение властью. Он сделал шаг к окну, где город расстилался под луной, и понял: теперь он — хозяин смерти и жизни, но в этом господстве была и пустота, которую ничто не могло заполнить.

После того, как последний крик затих, и город опустел, Эзраэль вернулся в особняк. Стены были пропитаны тьмой, пропахшие страхом и смертью. Каждое окно отражало лишь пустоту, а зеркала показывали не лицо юного красавца, а холодного владыку смерти, чей разум разрывался между воспоминанием о прошлом и абсолютной властью над настоящим.

Он шел по коридорам, где раньше слышались смех и шаги слуг, шел по лестнице, что вела к библиотеке, где книги всё ещё хранили знания человечества. Но теперь Эзраэль был один. Каждый звук — его собственное дыхание, каждый шорох — шаг его тёмного сердца, что больше не бился.

Он садился за стол, рассматривал старые портреты, где он был ещё ребёнком, а рядом — родители. Воспоминания жгли его изнутри. Их глаза, полные любви и отчаяния, преследовали его, и одновременно каждая капля их крови, которая питала его силы, была тенью того, кем он больше не был.

Ночи растягивались бесконечно. Он ходил по особняку, изучая каждый угол, каждый проход. С каждым днём тьма всё плотнее обвивала его, напоминая о том, что он теперь — абсолютен, но в этом совершенстве — пуст.

Иногда он открывал окна и смотрел на забытые леса, на заброшенные улицы города, где когда-то звучал смех, гремели рынки, раздавались шаги детей. Сейчас же там была тишина, нарушаемая лишь ветром. И тогда он чувствовал тягостную, мучительную жажду — не крови, а чего-то, чего никогда больше не сможет достичь: тепла живого мира, близости людей, которых он потерял навсегда.

Он начинал понимать, что власть и сила — ничто без того, что он разрушил. И с этой мыслью он заходил в библиотеку, открывал старые книги и наблюдал за тенями, что сами собой двигались по страницам, словно напоминали ему о жизни, которую он уничтожал каждый день, живя в собственном вечном кошмаре.

Каждую ночь он слушал тишину, в которой слышался шёпот погибших, каждый день размышлял о своей бессмертной природе и о том, как долго ещё сможет вынести это время без конца, без тепла, без покоя.

Особняк стал его тюрьмой и троном одновременно. Тьма теперь была не просто силой — она была его единственной компанией, вечной, холодной и неизменной. И в этой пустоте Эзраэль понимал: всё, что осталось ему в жизни, — это сила, одиночество и неизбежная скука вечности.

Эзраэль стоял у окон особняка и наблюдал за лесом, что окружал его бывший город. Деревья были густыми, непробиваемыми, словно стражи, охраняющие границы мира, который он сам уничтожил. Он понимал, что если переступит этот барьер, если выйдет за пределы своего проклятого королевства, то голод вновь поглотит его, и ничто человеческое не устоит перед его силой.

Он опустил взгляд на город, где улицы были пусты, дома заброшены, а тишина — абсолютна. Здесь он мог контролировать себя, здесь его сила была ограничена, но разум оставался ясным. Он выбрал этот путь осознанно: не выйти за границы разрушенного города, не позволить себе снова стать убийцей, которого невозможно остановить.

Чтобы подавить жажду, он питался животными. Их кровь давала силу лишь частично — насыщения не было, и голод, словно тень, постоянно следовал за ним. Каждая трапеза была мучительно холодной, лишённой удовольствия, но необходимой, чтобы выжить.

Он наблюдал, как ночь постепенно поглощает улицы, и думал:
Я мог бы снова гулять среди людей, ощущать страх и поклонение, смаковать жизнь в каждом взгляде… но цена слишком высока. Я не позволю себе быть чудовищем снова.

Время текло медленно. Его дни были заполнены изучением библиотеки, уходом за особняком, тренировкой тела и разума, а ночи — мучительным контролем над самой природой своей силы. Он знал: чем дольше удерживается от человеческой крови, тем сильнее становится сила его контроля, но и тем ярче ощущается пустота вечности.

Тьма была теперь не только силой — она стала компаньоном, наставником и испытанием. И пока лес вокруг оставался непроходимым, Эзраэль понимал, что его власть имеет границы, которые он сам установил. Он был свободен, но один. Он был бессмертен, но обречён на вечное самоограничение.

Каждое животное, что он питался, напоминало о том, чего он лишён: вкуса человеческой жизни, тепла живых сердец, эмоций, что когда-то делали его мир ярким. И именно эта неудовлетворённость и самоконтроль стали его новым проклятием, новой тьмой, которую он принял как неотъемлемую часть себя.

Века уходили, а город, некогда полный жизни и шума, постепенно исчезал под властью леса. 19-й век принес новые времена за его стенами, но особняк Эзраэля оставался в неизменной изоляции. Дома рушились, улицы покрывались мхом, а трещины в мостовой скрывались под густой травой. Деревья, словно живые существа, разрастались, вторгаясь в город, поглощая остатки человеческой цивилизации.

Эзраэль стоял у окна, наблюдая, как лес медленно пожирает то, что он когда-то уничтожил своими руками. Его глаза, тёмные, как бездна, отражали власть и одиночество, но в глубине души ощущалась пустота. Он не старел, его тело было вечно молодо, но внутренний мир постепенно превращался в лабиринт воспоминаний, сожалений и холодного контроля.

Он больше не покидал особняк. Любое желание выйти наружу — испытание собственной силы, проверка того, сможет ли он удержаться от того, что некогда разрушило всё живое. Питается он всё теми же животными, но насыщения нет — лишь поддержка существования, холодный ритуал, что стал частью вечной жизни.

Лес рос, вторгался в город с каждым годом всё глубже, словно страж тьмы и времени, охраняя тайну Эзраэля. Дороги исчезли под корнями, дома слились с природой, и теперь лишь особняк оставался островком прежнего мира.

С каждым днём изоляция Эзраэля становилась острее. Его бессмертие, некогда дар, теперь ощущалось как проклятие: сила, свобода, власть — всё это было пустым без живых, рядом с которыми он мог бы чувствовать себя самим собой. Он наблюдал, как лес медленно забирает его прошлое, словно сама природа пытается стереть следы разрушенного города, но он — неизменен, неподвижен, как тёмный памятник вечности.

И в этой тишине, между шепотом ветра в деревьях и скрипом старых половиц особняка, он понимал, что все годы одиночества, все века контроля, все силы и бессмертие — ничто без того, чего ему действительно не хватает.