Игла

Тобиас сделал первый рваный вздох и тут же ощутил, как пыль оседает в полости его рта и на стенках глотки, слишком иссушенной от долгого сна. Сон ли это был? Похожее на небытие ничто, в котором он пребывал, кажется, несколько дней. Он не открывал глаз, чувствуя каждой частью своего тела, что не способен пока ни двигаться, ни смотреть на мир.

Должно быть, он заболел и впал в лихорадку: последнее, что с трудом выцеплял из размытых воспоминаний его разум, был разговор с Габриэлем в костеле. Тогда он молился о своей душе два с половиной часа кряду и слишком устал, чтобы вести длинные интеллектуальные беседы; Габриэль, должно быть, отправил его в постель, едва село солнце — или же Тобиас потерял сознание у ног своего уважаемого друга, и тому пришлось позаботиться о несчастном диаконе.

Эта мысль смутила Тобиаса, и он с трудом разлепил набухшие веки. Но вместо серых стен своей комнатки в доме при церковном дворе он увидел тонущий в темноте свод... пещеры?

Пришлось сесть: оторвать закостеневшую щеку от пыльного щербинистого пола, подтянуть к себе руки и, не глядя, упереться ими в землю, приподнять слабое, еле слушающееся сознания тело, принять вертикальное положение. Он все еще был в церковном облачении с пятничной литургии — белая рваная комжа в пыли и с засохшими пятнами чего-то странного, что Тобиас не смог опознать в темноте, почти не пострадавшая сутана под ней... Колоратки на шее не было, а под пальцами на земле нашлось несколько деревянных бусин диакона.

В пещере было душно и пыльно, но Тобиас едва ли ощущал это — он не вспотел, хотя должен был от лихорадки весь покрыться испариной, дышал, в противовес моменту, когда только очнулся, вполне свободно и без надрыва, и кожей чувствовал легкий поток свежего воздуха, что тянулся откуда-то сверху.

На то, чтобы вернуться сознанием в тело, у него ушло много времени, больше, чем необходимо человеку, пережившему страшную болезнь. То, что он был болен и провел в беспамятстве несколько дней, у Тобиаса не оставалось сомнений. А вот ответа на вопрос, что же он делает на дне неизвестной ему пещеры, — не было.

Хотелось пить. Тобиас попытался подняться, но сил хватило, только чтобы встать на колени. Он определенно стоял на дне глубокой пещеры, и где-то вверху, дальше, чем он мог увидеть замутненным от долгого сна взглядом, мерцал серый свет. Должно быть, сейчас была ранняя ночь — Тобиас не смог бы признаться, откуда он это знает, но чувство времени словно просыпалось в нем вместе с телом: сейчас едва занималась ночь, и серый свет означал луну на фоне полупрозрачных облаков, и это ее лучи проникали в пещеру и отражались вверху от влажных камней, а потом спускались вниз, к забытому всеми диакону.

Несмотря на то, что дышал Тобиас легко, тело свое чувствовал странно: оно казалось ему чужим, пальцы слабо слушались, а все руки задеревенели от присохшей к ладоням, запястьям и предплечьям грязи. У его комжи отсутствовал один рукав, рукав сутаны тоже был порван и едва болтался на грубых нитках.

Да что с ним случилось?..

Тобиас попытался нащупать в памяти что-то кроме вечернего разговора с Габриэлем и наткнулся на черноту — буквально уперся в стену из тьмы, за которой скрывались все его последние воспоминания. Тогда он попытался осмотреться: и, хотя страх уже подбирался к его сердцу, странным образом молчавшему все это время, ему хватило самообладания не впасть в панику.

Его глаза видели очертания полости пещеры — больше похожей на желудок огромного каменного чудовища, дракона из сказок, который слопал его, как мышь, и оставил томиться внутри себя. Вверху, там, где едва мерцал свет луны, была его глотка.

Но впереди, чуть дальше, чем Тобиас мог рассмотреть, в темноте скрывалось нечто еще. Там был путь в пустоту, и диакон попытался ухватиться за интерес, что находится дальше его возможности видеть, чем отдать себя страху.

Как хочется пить...

Тобиас простонал, прикоснулся рукой ко лбу, не ощутив даже намека на лихорадочный жар, и тут же ее одернул. В носу засвербело от неожиданного запаха — кислого и чуть сладкого, снова пыльного, такого неправильного здесь, на его пальцах...

Он поднес руку к глазам, пригляделся в темноте пещеры.

Кожа на руках его загрубела не от грязи, хотя это было похоже на грязь. Темно-коричневая, в неясном свете кажущаяся почти черной, превращенная временем в пыль.

На его руках была кровь, много крови.

Откуда это, Боже? Что это?

Тобиас дернулся прочь, будто тело могло отстраниться от собственных рук, опустил их на колени и туда же потянулся взглядом, не в силах оторваться от этого зрелища.

Его литургические одежды тоже были в крови. То была не пыль — засохшая кровь, и ее было столько, что хватило бы омыть ступени костела.

Что с ним стряслось, откуда столько крови на его одеждах, на его руках, Господи!

— Молю, ответь мне, — просипел Тобиас почти беззвучно. Голос был слаб, тих, словно покидал его.

Он приложил дрожащую руку к сердцу и испытал страх сильнее: сердце, молчавшее все это время, молчало не просто так.

Оно не билось.

Тобиас зашарил рукой по груди в поисках стука, но того не было, и, хотя он дрожал, трясся в беззвучной панике, хотя он боялся так, как никогда в своей жизни, его верное сердце, его сомневающееся, глупое, мягкое сердце молчало и более не отвечало его молитвам.

Сердце, должное стать сосудом для его истовой веры и любви к Богу, молчало.

Ответ на его молитвы явился на своих двоих. В дорогих туфлях, одеждах из гладкого сукна, в шелковых перчатках и с тростью в руках. С бледным лицом, голубыми глазами и печальной улыбкой.

— Вы просили показать вам иной путь, друг мой.

Габриэль появился из пустоты, той, что привлекла Тобиаса часом — нет, вечностью ранее. Смотреть на него было сложно, будто весь мир опускал диакону голову и не давал поднять глаз. Но Тобиас поборол и сковавший все его тело холод, и страх, просочившийся под кожу вместе с воздухом, вмиг заледеневшим от одного только появления Габриэля. Не был ли он тем чудовищем, что поглотило Тобиаса?..

Он не сумел найти других слов и только выдохнул:

— Вы убили меня?..

Габриэль опустился к нему, сгорбленному под тяжестью внезапно обретенной правды, и мягко взял за подбородок. От прикосновения его пальцев, даже сквозь шелковую перчатку, Тобиас почувствовал мороз и дрожь, словно все в нем ожидало нападения, словно все в нем, умершем, ожило на единственный только миг — этот. Стало тоскливо. Печально, точно та улыбка на лице Габриэля. Пусто.

— Вы не умерли, друг мой. Да, сердце ваше больше не бьется, а кровь не бежит по венам, но вы все еще здесь, со мной. Вы мыслите, а, значит...

— Не пытайтесь говорить со мной, цитируя философов, Габриэль! — взмолился диакон. Он дернулся прочь, упал на спину и пополз от Габриэля в темноту. Пусть она укроет его от этого холода и гнетущей пустоты. Тобиас вечно бежал от нее, прятался в лоне церкви, спасался в любви к Господу — и все равно оказался перед ней лицом к лицу, словно она никогда его не покидала. Словно ждала момента, чтобы напомнить о себе.

— Что со мной?..

Габриэль встал, оставив трость на земле, сделал шаг к Тобиасу.

— А вы не помните, святой отец?

— Нет, я...

И тотчас чернота, в которую он упирался до этого, растаяла пред его мысленным взором, и ему явилась страшная, ужасающая картина из недавнего прошлого.

Его пожирал дикий голод, разъедало изнутри отчаяние — никто, никто не придет ему на помощь, никто не станет для него спасением, а пани Савикова больше не станет его отрадой, и он навечно останется одиноким!

Он бросился из костела, ведомый ее запахом, и оказался у ее дома буквально через миг, и там всюду пахло ею, и в аромат ее поющей, зовущей крови примешивался чужеродный запах, густой, терпкий, неприятный.

Он разделался с паном Петшаком в два удара, прямо на пороге дома пани, и кровь хлынула у него из горла прямо ему на руки. Пани закричала и тут же умолкла: он выпил пана Петшака у нее на глазах, и она потеряла сознание.

К ней подойти ему не дал Габриэль — остановил, приказал уйти. Он подчинился, хотя все его тело, все существо рвалось к ней, теплой, зовущей, ждущей.

— Вы возненавидите себя, если попробуете ее, друг мой.

Он разозлился, зарычал, взвыл — из лавки напротив выскочили братья Камински. В горло старшему он впился первым, младший закричал и рванул к лавке за вилами и огнем, но успел только вбежать внутрь, где был остановлен им и тоже выпит.

Все в нем кипело, стонало, горело, все рвалось оставить бренное тело, оно сковывало и не давало двигаться свободнее, дышать свободнее, быть, наконец, свободнее...

После того, как он насытился, Габриэль взял его за окровавленную руку и увел из города. Там едва ли оставалась сотня людей.

Они пришли сюда, в пасть пещеры, которую когда-то давно использовали чумные доктора. Габриэль приказал ему спуститься вниз и ждать, и он повиновался, пока разум засыпал — а потом отказало и тело.

Он заснул долгим сном и пока спал, его облик менялся, принимал прежнюю форму — длинные пальцы превращались в родные, острые клыки во рту становились обычными зубами. Он спал, а сердце его останавливалось окончательно, костенела кожа, наливались свинцом мышцы.

Когда он проснулся, то больше не был диаконом.

— Что я? Что я такое, Боже?

Тобиас вскинул голову к Габриэлю, но тот молчал. Потому что Тобиас знал ответ.

Как знал, что Бога нет, ведь иначе он не отвернулся от него и спас бы до того, как преданный ему сын превратился в чудовище. Тобиас всю жизнь был один, но прежде Господь был с ним и принимал его и прятал от отчаянного страха быть одиноким. Теперь же он знал, что никого нет за его спиной. Никто ему не поможет.

Его молчащее, умершее сердце, прострелила боль. Точно иглу вонзили ему в самую грудь и оставили острым концом царапать под ребрами.

— Что вы сделали со мной, Габриэль? За что?

— У вас было два пути, и вас раздирали они оба, — ответил Габриэль — и вновь этот печальный тон полоснул Тобиаса так, будто был тут уместен. — Вы сами просили меня показать иную дорогу.

— Вот эту? Превратив меня в монстра? Что я сделал вам, Габриэль, что вы обратили меня таким?

Он молчал долгую минуту, за которую Тобиас решил умереть сейчас же, если сумеет вырваться из каменной клетки и найти способ. Он умрет, как только получит ответ, и только правильные слова позволят ему найти в прежнем друге хоть каплю доброты и теплоты, знакомые ему ранее.

— Вы мне понравились, святой отец.

Позже Габриэль повторял это не раз, словно этот факт мог исправить все сотворенное им ранее, и Тобиас временами почти верил ему и его наивной добродетели, лежащей на поверхности так, будто она прикрывала глубинное, темное, страшное предназначение, ради которого Тобиас стал монстром.

Они провели в этой пещере долгие дни: Тобиас не мог выйти наружу при солнечном свете, а по ночам ему хотелось пить, и природу этой жажды он уже знал, а потому сам удерживал себя на дне тюрьмы, в которую сам себя заключил.

Днем они спали: Габриэль уходил в самый конец длинного тоннеля и оставался там, вмурованным в стену — его первая колыбель, творение его отца-графа, куда тот запирал юного монстра, когда только создал.

— Я был диким монстром, — говорил он Тобиасу. — Вы не такой, святой отец. Я рад, что выбрал вас.

— Я больше не святой отец, — отвечал Тобиас. — И когда-нибудь я убью вас.

— О, у вас не выйдет, мой друг! Но я буду с любопытством и нетерпением ждать этого часа.

Гложущая пустота, отчаяние, съедавшее и плохие, и хорошие воспоминания о днях, проведенных при церкви, заполняли все его существо. Тобиас гадал, чувствовал ли Габриэль себя точно также и, наблюдая за ним ночь от ночи, понимал природу этой печали в его глазах: он был бесконечно одинок и покинут, равно как Тобиас был покинут Богом.

Он следил за Тобиасом долгие дни. Смотрел, как тот набирается сил, превращается в подобного ему монстра и усмиряет собственных демонов.

— Зачем вам это? Что вы хотите?

— Того же, чего и вы, мой друг. Хочу, чтобы когда-нибудь вы смогли убить меня.

Он говорил, что бессмертен: уничтожить его не способны ни святая вода, ни чеснок, ни кол в сердце — в мире больше не росло осиновых деревьев, корни которых послужили бы для создания идеального оружия. Позже Тобиас узнал, что Габриэль врал ему — просто убивать себя осиновым колом он бы не позволил.

Слишком просто. Слишком грязно.

— Благодатный огонь, — проговорил Тобиас однажды, избавляясь от комжи и сутаны. Габриэль принес ему новую одежду, и теперь старая, означавшая его прежнюю жизнь, сгорала перед ним в самодельном костре на дне ненавистной пещеры.

— Священный огонь из иерусалимского храма, чудо, свершаемое на Вознесение Христово, — согласился Габриэль. — Думаю, оно способно меня убить. Но помните, мой друг, убив своего создателя, умрете и вы.

— Думаете, я захочу жить после всего, через что вы заставили меня пройти? После всего, что я совершил...

— Она жива, — прервал его Габриэль.

— Я не...

— Нет-нет, мой друг, пани Савикова жива и невредима. Она покинула город, но я не скажу вам, где можно ее найти. Однажды вы захотите, я не сомневаюсь в этом. Но видеться с ней вам нельзя, иначе вы выпьете ее до капли.

Тобиас не собирался искать Еву. Ни теперь, ни потом, ни даже спустя несколько десятилетий, когда он обнаружил записи о ней и нескольких женщин, знавших ее — никогда более он не хотел отыскать ее, потому что знал, что не сдержится.

Если и оставалось в нем что-то святое, то лишь любовь к пани, что сковывала его и вместе с тем спасала.

— Я проклинаю день, когда пожелал увидеть ваш путь.

— Вы даже не знали, на что соглашались, мой друг! — восклицал Габриэль и вновь смотрел на Тобиаса с печалью во взгляде. — Вы чище и добродетельнее вашего предшественника, хоть крови на ваших руках больше.

Скольких людей, светлых душой, обратил в подобие себя этот монстр?.. Тобиас устал гадать, многих ли погубил сам, пока в беспамятстве метался по городу, и порой выпытывал у Габриэля имена тех, кто был до него — всякий раз жалея, что слышит о них так много.

— Это вы погубили отца Венчислава? — спрашивал он со слезами на глазах. И Габриэль соглашался, с удивлением отмечая, что его юный сын плачет.

Разве такие, как они, плачут?.. Воистину необычайных талантов диакон ему достался!

— Он сам умолял меня. Просил о вечной жизни в обмен на смерти других. Он знал, что сулит ему путь, который я мог показать, и знал, на что идет, отказываясь от Бога. Поверьте, Тобиас, в Венчиславе не было и половины той святости, какую излучаете вы.

— Но вы убили его! — стонал Тобиас. — Почему ему вы подарили вечный покой лишь после того, как обратили в чудовище?..

Габриэль качал головой, отворачивался, смотрел в пустоту, которая манила теперь их обоих и сулила забытье от всех мук.

— Он желал править миром. Наделенный такими силами, способный уничтожать города... Ему не нужен был Бог, и он не желал мне смерти. Ах, Тобиас, когда я понял, как ошибся в нем, было слишком поздно. Оставить его в живых мне не позволила совесть. Я не хотел делать монстром того, кто был столь пуст.

— А теперь не хотите подарить мне забвение, — выдыхал Тобиас.

— Не хочу, — соглашался Габриэль. — Вы не пусты, мой друг, в вас есть столько всего, что вы можете дать миру! Что вы можете дать мне...

— Вам я могу пожелать только гибели.

— И это будет ваш лучший дар.

Как только преображение завершилось, в первое летнее новолуние спустя три долгих года, проведенных в каменной тюрьме, Габриэль отпустил Тобиаса.

— Вы свободны и вольны делать, что угодно, мой друг.

— Я волен убить вас, когда пожелаю, — прохрипел Тобиас.

— И я искренне верю, что это у вас получится. Не в этом десятилетии, быть может. Не в этом веке. Но я желаю вам удачи. Надеюсь на добрые вести от вас, Тобиас. Вы слишком дороги мне, чтобы терять с вами связь, пусть и наша следующая встреча сулит нам обоим смерть.

Насколько сильно Тобиас ненавидел своего создателя, настолько же страстно желал понять: если все его слова правдивы, если он не лгал Тобиасу, то зачем показал дорогу, которая навсегда разведет их?..

— Мне грустно прощаться с вами, но я уже знаю, что когда-то мы встретимся, друг мой. Когда вы сумеете добраться до Благодатного огня, я буду ждать вас здесь, Тобиас.

— Благодатный огонь — дело православных, — сказал Тобиас, и Габриэль тихо рассмеялся.

Время лишило их луны, но ночи к лету стали светлее, и в сером влажном тумане, застилавшем предгорья в летний сезон, волосы Габриэля казались еще белее прежнего, а кожа блестела и почти наливалась живым цветом.

— Ох, ну не мне рассказывать вам о силе Благодатного огня. Католики почитают его не меньше, а папа Урбан трепетал пред ним, точно мальчишка.

Тобиас гадал, выглядит ли он сам теперь также, как его создатель и почти знал это наверняка: темные курчавые волосы выделяли его бледное точеное лицо теперь ярче, а глаза, потерявшие свой цвет после преображения, казались хрустальными.

— Он считал его божественным началом, — добавил Тобиас. — Но Бога нет.

Габриэль взглянул на него в последний раз — и мягкий изгиб его губ превратился в широкую искреннюю улыбку.

— Вы это знаете теперь с той же уверенностью, с какой знаю я. Но знание и вера — не одно и то же, Тобиас, и не вы ли мне говорили об этом?