Целым миром больна
Я навещала Танагру по вторникам и субботам в течение шести месяцев. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что эти визиты были для меня не наказанием, но тогда... Мне было шестнадцать, и вечера субботы хотелось проводить в другом месте. Друзья шутили надо мной из-за моего альтруизма, который, к слову, не был настоящим. Да, я согласилась отработать в компании, подбирающей сиделок, но только потому, что до этого попалась на мелкой краже. Если подумать, это было безумно странно: пускать вора в дом Танагры. Может, они действительно знали, что мне совестно.
Танагра – это не настоящее её имя, но она просила называть её именно так. Никаких «миссис» или «мисс», никаких «мадам» или «леди» - только имя, которое больше походило на прозвище.
Чаще всего мы молчали. Я приносила ей еду до следующего раза, чистое бельё, носки и прочие необходимые вещи. Танагра не была беспомощной. Она и очень старой-то не была, просто привыкла не выходить из дома. Не как те паникёры, которые затыкали даже щели под входной дверью, нет. Скорее, она просто боялась окружающего мира. И, чёрт, любой бы её понял!
Она жила в небольшой квартире в доме, который был старше моей матери, если не бабушки. Прежде он был загородным особняком, но потом город разросся и поглотил его. Удивительно, с какой скоростью растут города. Это называют цивилизацией? Ту скорость, с которой маленькие уголки природы становятся парками, стиснутыми со всех сторон высотными зданиями?
Соседями Танагры были пожилая пара, которых я иногда видела в парке – они частенько кормили голубей или уток – и молодой парень, грезящий о карьере актёра.
Сейчас эти старички лежат в двухместной могиле, рядом друг с другом, и, кто знает, может, они кормят призрачных уток в заводях Стикса. Актёр снялся в нескольких рекламах, а потом основал школу актёрского мастерства: ничего не добившись сам, он принялся учить этому других таких же, как он сам, полных грёзами о лучшей жизни и свете софитов, вылавливающих их из темноты безвестности. А Танагра...
Одним ясным зимним утром она исчезла. Не оставила ничего: ни записки, ни завещания, ни даже тела. Растворилась в открытых окнах. Я тогда подумала, что её унёс
ветер: ведь она была такой хрупкой и тонкой, один порыв – и прощай, земля!
Но я знала... В глубине души – я знала, что с ней случилось. Но рассказать об этом хоть одной живой душе? Только раз. Один-единственный, когда придёт время. И пусть меня засмеют, пусть махнут рукой – тогда уже будет неважно.
Танагра говорила мало, но даже когда раскрывала рот, выпадавшие оттуда слова звучали неправильно. От них расстилался по коже мороз. От них хотелось убежать и спрятаться, и чем дальше, тем оно лучше.
Летом Танагра говорила о том, что лето заканчивается, и она заканчивается вместе с ним. Тут уж ничего не поделаешь. Ведь она больна целым миром.
Да-да, целым миром, всем вокруг, всем, на что хватит глаз.
И рекой, что видно из окон – Танагра чувствовала, как вода подтачивает камни моста. И небом – каждое облако чуть-чуть её щекотало. И расстроенным фортепиано в гостиной – каждая фальшивая струна жгла крапивой. И пудингом на тарелке, и самой тарелкой, и – да, даже тобой, милая сиделка.
Я старалась не обращать внимания: мало ли что может бормотать старушка. Но именно эти разговоры я помню так хорошо, словно они высечены где-то у меня под черепушкой огненными рунами.
Танагра говорила:
— На самом деле во мне нет ничего.
И я пыталась убедить её в обратном. В молодости Танагра рисовала картины, и рисовала хорошо: я приносила из студии пару полотен и показывала ей. Бывали дни, когда она не верила, что это она их написала. Бывали дни, когда она рассказывала мне о былых днях: за каждой картиной была своя история.
Она шептала:
— Я — пустая. Я даже не оболочка. Меня грубыми мазками нарисовали на стекле и забыли о моём существовании. Первый же дождь смыл бы меня, если бы я была по ту сторону окна.
И мне было жаль её. За окном действительно хлестали по стёклам осенние дожди, но Танагру невозможно было стереть. Хотя за последнее время она исхудала и потихоньку теряла свои цвета. Её тёмная кожа истончалась, и только глаза оставались чистыми и сияли, как алмазы в деревянной короне.
— Я буду вечно смотреть глазами-дырами прямиком к тебе в душу! — кричала Танагра в забытьи, смотря в тот угол квартиры, где никого не было, и старички-соседи взволнованно стучали в дверь – всё ли в порядке?
Всё было в порядке. Танагра прожила долго, и было немало людей, которых бы она с радостью прожгла взглядом.
В моменты просветлений мы говорили о книгах. Об искусстве. О музыке. О парнях, конечно, тоже. Танагра давала неглупые советы, когда не кричала о своей пустоте. Голос у неё был бархатистым и спокойным – как у моей давно почившей бабушке, тихо рассказывавшей мне сказки. Это было так давно – будто в прошлой жизни.
Однажды я заговорила с Танагрой и об этом.
И она вдруг сказала:
— Я больна целым миром. Весна и лето – дивное время, но стоит наступить осени, и я чувствую, что уйду вместе с зимой.
Она говорила о том, как несёт всё, что есть вокруг: не как Атлант, на плечах, но внутри, в себе, как мать. Что чувствует тот, что ответственен за целый мир?
Удивительную лёгкость.
Мир не давит на плечи.
Он просто есть. Несправедливый, неуклюжий, может быть, и не вечный.
Но ты знаешь: без тебя этот год не прошёл бы. Это знание такое же древнее, как инстинкт выживания, а, может, и ещё древнее.
Танагра смеялась, гадая, кто же установил эти правила, зачем миру мать,
вынашивающая его четыре сезона. Зачем ему кровь, по которой струятся все его реки, зачем жилы, которые чувствуют землю, зачем кожа, наполненная огнём, зачем лёгкие, способным вобрать в себя всё небо?
Может, кто-нибудь ответит ей на эти вопросы. Сразу после того, как закончится зима. Её последняя, её собственная зима.
Весну Танагра так и не увидела.
Она умерла во сне, тихо отпуская все реки, все океаны, все леса и пустыни, всех людей, все города, всё стекло и все на свете часы, всех крокодилов, дьяволов и кроликов – всё, чем она болела за прошедший год.
С приходом весны я почувствовала, как заболеваю целыми миром.
И тогда я нашла себе новое имя. Имя, больше похожее на прозвище.
***
На мне красное платье, и я знаю: сегодня тот день, когда всё умрёт.
Всё-всё, до чего бы ни дотрагивались мои руки, изъеденные алыми рукавами, испещрённые красными нитями, которые вскоре достанут до моих босых ног.
Сегодня мне запрещено смеяться, но я всё равно смеюсь. Никто меня не остановит. Даже те, кто выдал мне красное-красное платье.
Это была твоя семья? Те, что вытащили меня из-под обломков машины? Они походили на носильщиков из Древнего Египта: такие же суровые и сосредоточенные, знающие, что вскоре моё сердце окажется на весах и, конечно, перевесит перо. Я молода, но уже успела наделать всякого.
Их я, конечно, не убью – иначе, кому потом сдавать надоевшую одежду? Кто разгладит мне ленточки, кто заплетёт косу? Кто убаюкает ласковыми словами, кто поставит будильник на конец света?
Кто похоронит меня в белесой тишине, чтобы вместе с пробивающимися из земли ростками поднялась новая больная целым миром? Кто проследит за ней, за каждым её шагом в её последний год на земле?
Не вешай нос, дитя. Я знаю, что ты старше меня, но называть тебя иначе не могу. Я знаю, ты и слова не понимаешь из моих бормотаний, как я – ни слова из твоих. Нужно было учить в школе языки, а не бегать за мальчишками. Но в шестнадцать лет не думаешь о смерти. Тяжело знать, что восемнадцать тебе не исполнится никогда.
Умирать за целый мир – не так уж и страшно. Просто тяжело.
Я боюсь, но не за себя, вовсе нет. Я думаю: а вдруг что-нибудь пойдёт не так? Что, если мир вокруг совсем закончится? Я ведь этого уже не узнаю.
А если не узнаю, то, наверное, не стоит об этом и волноваться. Ведь я прожила свою последнюю зиму.
Пришло время твоей весны.
____________________________
танагры — цветные птицы из отряда воробьиных.