Подарок
Тридцать три пушистых комочка на полке, освещённой флуоресцентной лампой.
Каждый день мимо проносятся сотни лиц, несколько раз за сутки их перетаскивают с места на место. Иногда какой-то счастливчик не возвращается, а остальные радуются за него, как умеют. Завидуют. Боятся. Беззвучно просят Великую Торговую Силу о снисхождении.
Он сидит в стороне от толпы, в самом углу, в тени – тридцать четвёртый. Не поднимает взгляда блестящих пуговиц, не пытается пробиться поближе, почти ни на что не надеется. Только мечтает, что однажды...
Ах, «однажды» — прекрасное слово. Книжки с соседней полки, у которых на первой странице красуется волшебное «однажды, давным-давно» — самые прекрасные в мире. Это известно даже новеньким радиоуправляемым машинам.
Однажды и он окажется в чьих-нибудь нежных руках, и его не закинут подальше. Сама старая конвейерная лента пророчила ему «незавидную судьбу», но кто же слушает её, захлёбывающуюся собственными зубчиками? Вместе с братьями и сёстрами он около сотни раз за одно только утро возносил молитвы к Покупателям и верил, верил в Торговое Чудо. До сих пор верит, из своего пыльного-пыльного угла.
Белую двадцать вторую с длинной шёрсткой забрали первой.
Они не соревновались — какой в этом смысл? – но она всё равно умудрилась кинуть на оставшихся взгляд победителя. Сейчас она наверняка украшает полку какой-нибудь хорошенькой девочки, и та дважды в день расчёсывает её пластмассовой розовой расчёской и кормит с ложечки пластиковыми костьми. Не жизнь, а сказка.
Последним забрали коричневого с пятном на шее. Никому и в голову не пришло, что это его брак: разлитая и въевшаяся краска, предназначавшаяся для динозавров. Все считали это милой особенностью. Тридцать четвёртый страшно завидовал. Его особенность не была милой. Даже с натяжкой.
Погасли лампы, замолкли книги, по гладкому полу зашуршали швабры. Ещё один день подошёл к концу. Ещё пара сотен лиц промелькнула в отражении чёрным пуговиц. Ещё несколько заводных черепашек неизбежно отправились в утиль.
Тридцать четвёртый – и последний – лежал на полу, под стойкой, на которую его принесли вместе с остальными. Не сразу с конвейерной ленты: он ещё помнил складскую пыль и тесноту ящиков. Он пытался убедить себя, что не боится темноты, но всякий раз закрывал пуговицы мягкими лапами и вспоминал ушедших до него.
Тридцать три пушистых комочка: ни одного похожего, готовые служить любому хозяину, заплатившему установленную сумму. Белые, тёмные, рыжие, даже вызывающе фиолетовые. С глазами вышитыми, нарисованными, приклеенными. С одной на всех мечтой.
Заберите же меня отсюда.
Три дня пролежал тридцать четвёртый в самой густой тени из всех, которые только повидал за свою жизнь. На утро четвёртого стажёрка, какая-то совершенно крошечная и похожая на птичку, выудила его из-под стойки и положила на опустевшую полку. В самый первый ряд, ближе всего к свету, представляете? Ярко-жёлтая бумажка возвещала о скидке и приятном дополнении к покупке.
После общения со страхом перед темнотой и неизвестностью вера тридцать четвёртого вспыхнула с новой силой.
Он теперь сидит на самом краю, он теперь самый заметный! Гордый, выделяющийся даже на фоне книг и их призывных картинок.
Через пару часов какой-то мальчишка досадливо хмыкнул, обнаружив дефект, и понимающе покосился на сообщение о скидке. Тридцать четвёртый вернулся в угол и вспомнил, что милым его уже не назовут. Лучше бы сразу выкинули, чем мучить призывными знаками и яркостью магазинных лампочек.
Магазин уже закрывался, когда тёмная спешащая фигура ворвалась в двери и ураганом пронеслась к полкам с мягкими игрушками. Никто не успел произнести даже «Эй», не говоря уже о «мы уже закрываемся».
Мужчина остановился у полки, и плюшевое сердечко радостно йокнуло. Взгляд заскользил по рядам зелёных жутковатых крокодилов, ядовито-оранжевых жирафов, ещё чуть-чуть и... Какой славный джентльмен. Такой мог бы, например, подарить его своей девушке. Посмотрел... Посмотрел! Улыбнулся, взял в руки, повертел, рассматривая...
Ну всё, сейчас точно заметит! Нельзя не заметить грубый неровный шов, этот шрам на судьбе любого набитого ватой существа. И чересчур короткую правую лапу. И совсем уж косые блестящие пуговицы.
— Таких больше нет, последний остался, — новенькая продавщица появилась словно бы из ниоткуда и словно бы извиняясь протараторила. — Чуть подальше есть ещё птицы... Вы кому...
Но мужчина уже стоял у касс и притоптывал ногой, а оттоптанные шнурки танцевали ритуальный танец. Похоже, и ему был известен секрет телепортации, которым пользовались многие сотрудники магазинов.
— Товары по скидкам возврату и обмену не подлежат, — на всякий случай уточнил засыпающий кассир – впрочем, уже после того, как напечатал чек.
— Ей понравится, — зачем-то объяснил припозднившийся покупатель и опустил в стаканчик с надписью «Спасибо» завалявшуюся в кармане мелочь.
«Ей понравится». Ей! Тридцать четвёртый не считал себя предсказателем, но теперь версия о девушке казалась ему вполне правдоподобной. Такая красивая, с каштановыми волосами и юной улыбкой. Настоящая леди. Но шов! Но всё остальное... Подобный подарок расстроил бы кого угодно. Ещё запустит его прямо в лицо дарителю!
Но, может, он женат? Тогда не запустит, жена у такого мужчины, должно быть, добрая. Умилится и поставит на полку, к остальным подаркам. А говорят, стеклянные статуэтки очень дружелюбны!
А самое прекрасное, самое замечательное, если у него есть дочь. Или даже две дочери. Или три. И у одной из них день рождения, а остальным тоже дарят подарки, чтобы не обидеть. Не такие дорогие, не такие особенные... Но не бракованные же!
Тридцать четвёртый мрачнел и жался поближе к шуршащей стенке пакета. Почему-то это шуршание успокаивало его – самую малость. Может, потому, что походило на шорох родной конвейерной ленты?
Было холодно. Середина ноября, иначе и быть не могло. Морозы уже ударили, а снега нет и нет. Пришла пора воспаления лёгких и тяжёлых воспоминаний. С последним бор
выходило не так хорошо, как с первым.
В эту часть города, с частными домами и огороженными садиками, он не заходил уже слишком долгое время, но всё ещё помнил здесь каждый поворот и каждый дорожный знак. А на этом перекрёстке ещё и каждую полоску пешеходного перехода, даже стёртую временем.
В её комнате была целая стая плюшевых собачек. Всех форм и размеров, всех цветов и повадок, тявкающие и молчаливые, тяжёлые и лёгкие. Она тратила на них свои карманные деньги и всякий раз так искренне улыбалась, стоило достать из-за пазухи ещё одного войлочного щенка...
— Прости, милая, он немного помятый...
Как крыло автомобиля.
— ...и самый последний в магазине. Последняя собака на прилавке.
Последняя... Он хохотнул, уткнувшись в шарф, боясь выдать себя с головой. Никогда не умел говорить — не научился и теперь.
— С днём рождения, дорогая.
С тем самым, на котором не будет целой кучи гостей, задуваний свечей и искреннего смеха из-за плюшевой собачки. И уж точно не будет никаких желаний. Теперь желания уже не исполняются.
«Она» в самом деле оказалась маленькой девочкой.
Маленькой мёртвой девочкой.
Порывы холодного ветра могли бы сдуть тридцать четвёртого с повешенного на дорожный столб венка, но мягкие лапки держались крепко. Даже самая короткая.
И сквозь ноябрьский мороз ему казалось, что по его пушистому боку кто-то осторожно проводит рукой. Кто-то, очень любивший плюшевых собачек и своего отца.