3 глава
Солнце медленно садилось за крышами. Воздух стал прохладнее, асфальт выдохнул дневное тепло, и улицы начали пустеть.
Яна вышла из «Лайма», плотно застегнув куртку. Пальцы были холодные от чашек, в голове гудело от шума, но в кармане — бумажка. Свежая. Тёплая ещё от рук.
Пятьсот рублей.
И чаевых немного.
Для кого-то — мелочь. А для неё — свет.
На молоко, на таблетки для мамы, на хлеб, на что-то простое. Главное — на что-то настоящее.
Она шла быстро, мимо витрин и ларьков, не останавливаясь. Шум города отступал. Всё казалось будто притушенным — как лампа в комнате, где кто-то спит. И только внутри — пульс. Всё ещё тревожный, всё ещё с мыслями о том странном человеке из кафе.
Но сейчас — не о нём.
Сейчас — дом.
⸻
Подъезд был как обычно: запах сырости, пыль, облупленные стены. Она поднялась на четвёртый этаж — шаг за шагом, тихо, стараясь не скрипеть ступеньками. Ключ повернулся в замке с привычным щелчком. Дверь открылась.
Тишина.
Яна быстро вошла, стянула куртку, повесила на крючок.
Сняла кроссовки.
Постояла. Прислушалась.
С кухни пахло тушёной капустой. Глухо работал телевизор.
Она прошла по коридору и замерла.
На диване сидел отец. В трениках, в мятой майке, с бутылкой водки в руке.
Лицо опухшее, глаза мутные. Он даже не повернулся. Просто хрипло пробурчал:
— Пришла? Молча идёшь... Как тень, ей-богу...
Она ничего не ответила. Просто прошла мимо.
Тихо, почти неслышно.
В комнате — мама. Сидела на краю кровати, перебирая бельё. Плечи опущены, руки уставшие. Свет горел слабый, желтоватый.
Яна вошла, достала из кармана аккуратно сложенную бумажку и молча протянула.
— Что это? — мама подняла глаза.
— Пятьсот. И ещё немного мелочи осталось. — Яна опустилась рядом.
Мама взяла деньги, будто боялась обжечься.
— Ян... Зачем ты?..
— Просто. На еду. На всё. Я потом ещё подработаю.
Мама смотрела на неё.
Смотрела долго, как будто пыталась что-то сказать, но слов не находила.
— Ты... Ты у меня не дочка. Ты у меня — свет, — прошептала она и прижала её к себе.
Яна молчала. Просто сидела рядом. Просто чувствовала тепло.
А за стеной снова что-то брякнуло — отец выронил рюмку. Мама вздрогнула, но ничего не сказала.
Они обе привыкли.
Но в этом маленьком моменте — в тишине, в бумажке с цифрами, в том, как дочь приносит то, что должен был приносить отец, — было всё, что нужно знать о Яне Зайцевой.
Она не жаловалась. Она просто держала этот дом на себе.
Петя сидел на капоте бмв и смотрел, как его люди уходят в темноту.
Ночь была сырая. Низкая.
Пахло сыростью, бензином и чем-то, от чего дрожит кожа.
Он курил. Молча. Словно втягивал в себя этот вечер, чтобы не думать.
Но мысли были.
Про неё.
Перед глазами всё стояло, как на кадре:
Белая рубашка.
Кофе в руках.
Голос — вежливый, спокойный.
Волосы в тугом хвосте.
Глаза — ясные, не трусливые. Такие... настоящие.
Он узнал от Артура, что её зовут Яна Зайцева.
Что ей двадцать четыре.
На два года старше его.
И странно: раньше бы он злился. Не любил, когда кто-то старше. Сразу — дистанция, раздражение. А тут — наоборот.
В этом было что-то чистое.
Как будто она не из его мира, но он бы хотел быть рядом — просто молча сидеть, не врать, не прятаться за оружием и привычным взглядом.
Он вспомнил, как она смотрела на него.
Не испуганно. Не лукаво.
Просто — видела, и всё.
И именно поэтому он сказал Артуру, чтобы её отпустили раньше.
Именно поэтому дождался, пока она выйдет.
Потому что не хотел, чтобы она оказалась там... когда всё начнётся.
⸻
Ровно в 00:17 на Петроградке вздрогнули окна.
БАХ.
Кафе «Лайм» разорвало изнутри.
Огня почти не было — только дым, треск и фонари, освещающие обломки стекла, дерева и музыки, которая больше никогда не заиграет.
Прохожие выбежали из соседних домов.
Кто-то закричал. Кто-то вызвал пожарных.
Но было уже поздно.
Кафе, где пили латте, где Яна смеялась с официанткой Ксюшей и записывала заказ под музыку — не существовало.
⸻
Яна узнала об этом утром.
Мама будила её:
— Ян... Включи радио. Там... Что-то с Лаймом.
Она резко поднялась, включила старый приёмник — помехи, треск, и голос диктора:
«...в результате взрыва на Петроградской пострадало помещение кафе. По предварительной версии — умышленный поджог или установка самодельного устройства. Пострадавших нет. Кафе уничтожено полностью...»
Яна стояла в коридоре в пижаме, босиком.
Слушала.
И не чувствовала тела.
Просто — пусто.
— Мам... — прошептала она. — Это... моё кафе. Там где я работала..
Мама подошла, обняла, но Яна не плакала.
Только стояла, глядя в одну точку.
— Там же всё было, — тихо сказала она. — Вся моя работа. Люди... Деньги... Всё...
— Ты жива, — прошептала мама. — И слава богу. Ты же вчера пораньше ушла...
Яна молча кивнула.
И только теперь поняла —
если бы не тот парень,
если бы не его странная фраза у стойки,
если бы не его взгляд...
Она бы была внутри.
⸻
В глазах потемнело.
Но она снова ничего не сказала.
Просто прошла в комнату.
Села на кровать.
И положила голову на колени.
Всё, что она строила —
взлетело в воздух.
После взрыва кафе Яна словно шла сквозь туман.
Целыми днями она молча ходила по городу: с папкой резюме, с отрешённым взглядом, с тихой надеждой в кармане.
Работы не было. Да и сил не было — снова начинать, снова с нуля.
Вечером сидела у окна с кружкой чая, и даже скрипку не брала. Руки не тянулись к струнам.
Но именно в такой вечер позвонила преподавательница по музыке.
— Яна, приходи. Просто так, посидим. Может, сыграешь немного. Не молчи, хорошо?
⸻
Она пришла через два дня.
Квартира преподавательницы была та же: уют, цветы в горшках, старое пианино, запах кофе и пудры. На столе — ваза с конфетами. У окна — кресло, где сидела та самая пухленькая, светловолосая женщина лет пятидесяти, которая учила Яну с детства.
— Ну здравствуй, — улыбнулась она, вставая. — Жива, и слава Богу.
— Здравствуйте, — тихо ответила Яна.
Они посидели, поговорили немного — о музыке, о жизни. Яна расстроенно сказала, что сейчас не играет. Преподавательница вздохнула:
— Тогда... может, споёшь?
— Я? — Яна даже не поняла сразу.
— Ну а кто же? Тебе нельзя в себе всё держать. Пой. Просто... как дышишь. Не для сцены. Для себя.
Яна хотела отказаться. Всерьёз.
Она считала, что петь не умеет. Всегда казалось: голос у неё слишком тихий, неуверенный.
Но преподавательница поставила перед ней микрофон — старый, с проводом, и включила минус-фонограмму на магнитофоне.
— Вот. Песня Тани Булановой. Ты любишь её.
— «Не плачь»?
— Она. Спой, Яна.
⸻
Музыка заиграла.
Яна стояла перед пианино, не зная, куда деть руки.
Закрыла глаза.
И запела.
"Не плачь, так получилось, что судьба нам не дала.
С тобой быть вместе, где же раньше я была?
Так поздно встретила тебя, но в этот миг
Я знаю, что теперь твоя и только крик сдержу я завтра
А сейчас побудь со мной в последний раз, в последний раз..."
Голос был не громким.
Не сценическим.
А каким-то близким, домашним. Тонким.
Он словно шёл изнутри, обволакивал, обжигал мягко.
Он был настоящим.
Когда Яна пела, в прихожей открылась дверь.
Тихо. Почти неслышно.
Это был Петя.
Он пришёл к своей преподавательнице по пению — но услышав голос, остановился.
Стал в дверях и не сдвинулся с места.
Он слушал.
И не верил, что этот голос — из неё.
"Не плачь еще одна осталась ночь у нас с тобой..."
Яна закончила песню.
Открыла глаза.
А преподавательница уже хлопала в ладоши:
— Это... это прекрасно. Яночка, да у тебя голос ангела. Нежный, тёплый. Ты обязана петь, слышишь?
— Нет... — тихо прошептала Яна. — Я не умею петь.
— Умеешь. Просто не знала.
Она смущённо отвела глаза, покраснела.
И вдруг почувствовала, что кто-то смотрит.
Повернулась.
Петя.
Стоял у двери.
Спокойный. В своей куртке, с тем же взглядом — тяжёлым, проникающим, но сейчас...
Мягким.
Его глаза были честными.
В них было удивление. И — восхищение. Без слов.
Яна замерла.
Ей стало стыдно. Будто он застал её голой, без защиты, без маски.
Она отвела взгляд, быстро собрала тетрадку, стянула пальто с вешалки.
— До свидания, — бросила в сторону преподавательницы.
— Ян, подожди... — начала та, но Яна уже шла к двери.
Она прошла мимо Пети, чуть коснувшись его плеча.
Он посмотрел ей вслед, и улыбнулся — коротко, чуть заметно.
А она — смущённо опустила глаза и вышла, будто её выбросило наружу порывом ветра.
⸻
Он стоял ещё пару секунд.
Смотрел в точку, где она только что стояла.
И только шепнул про себя:
— Голос как снег... тихий... но ты его не забудешь.