Глава 12.1 Ошибка, изменившая всё
Тьма. Она обволакивала его сознание, густая и липкая, как смола. Тегмен не понимал, где находится, не чувствовал своего тела — только тяжесть, давящую на грудь, будто кто-то невидимый придавил его каменной плитой. Потом — резкая, пронзительная боль. Он застонал, и звук собственного голоса вернул его к реальности. Голова гудела, будто в черепе завелся рой ос, яростно бьющихся о кость. В ушах стоял высокий, противный звон, словно кто-то вонзил в барабанные перепонки две тонкие иглы и оставил их там, вибрирующих, зудящих.
Тегмен попытался пошевелиться — и тут же ощутил, как адское пламя охватило его рёбра. Будто кто-то взял их тисками и вывернул наизусть, оставив внутри лишь рваные, горячие осколки боли. Он лежал. На чём-то мягком, но сыром. Кровать. Пахло плесенью. Гнилью. Застоявшимся временем.
Он заставил себя открыть глаза — и мир предстал перед ним мутным, расплывчатым, будто смотрел он сквозь толщу мутной воды. Потолок. Знакомый потолок. Трещины, которые он когда-то замазывал своими руками. Узор, который он разглядывал, лёжа на полу с Эли и представляя, что это карта далёких земель. Этот дом. Его дом. Тот самый, который он покинул много лет назад. Который никогда не собирался посещать вновь. Но он здесь.
Тегмен с трудом перевернулся, и тело ответило ему новой волной боли. Он рухнул на пол, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Холод. Гнилой ковёр под пальцами, когда-то мягкий, а теперь пропитанный сыростью, разлагающийся на глазах. Он лежал, сжавшись в комок, пока волны тошноты и боли не отступили хоть немного. Потом, с тихим стоном, упёрся ладонью в пол и поднялся.
Комната. Изнанка комнаты. То, что когда-то было наполнено светом, смехом, жизнью — теперь лежало в руинах. Стены, некогда оклеенные обоями с цветочным узором, теперь покрыты чёрными пятнами плесени, тянущимися вверх, словно щупальца. Окно — разбито, и сквозь него лился багровый свет. Лунный свет. Но такой луны Тегмен не видел никогда. Она висела в небе, огромная, кроваво-красная, будто глаз какого-то исполинского существа, взирающего на мир с холодным, безучастным любопытством. Её свет падал на пол, на стены, на них.
Рисунки. Детские рисунки Ани. Тегмен опустился на колени, дрожащей рукой подняв один из них. Бумага рассыпалась под пальцами, но он всё ещё мог разглядеть контуры — кривые, неестественные, неправильные. Где-то там, под слоем гнили, угадывался смешной человечек, который Аня когда-то нарисовала и с гордостью показала ему: «Пап, это ты!»
Теперь это было нечто другое. Что-то, что смотрело на него с листа. Что-то, что ухмылялось. Он швырнул бумагу прочь и, стиснув зубы, поднялся.
Тегмен: Эли... Эли!
Голос его был хриплым, слабым, будто годами не использованным. Но он звал. Снова и снова. Только эхо ответило ему, отражаясь от пустых стен. Тегмен шагнул к двери, опираясь на тумбочку — ту самую, что когда-то принадлежала Элизабет. Дерево прогнило, и под его весом мебель развалилась, рассыпавшись в труху. Он едва удержался на ногах, схватившись за стену.
Дверь. Закрыта.
Но не просто закрыта — будто запечатана. Дерево почернело, покрылось странными наростами, словно дом сам не хотел его выпускать. Тегмен упёрся плечом и толкнул её. Боль взорвалась в теле, белая и ослепляющая. Он рухнул на колени, сдавленно кряхтя, чувствуя, как рёбра снова напоминают ему — ты сломан.
Но он не остановился.
Второй толчок.
Треск.
Дверь поддалась, распахнувшись с глухим стуком. Темнота. Длинный коридор, погружённый во мрак. Облезлые обои свисали клочьями, обнажая прогнившую штукатурку. Где-то в глубине дома что-то шевелилось.
Тихий скрежет.
Шорох.
Будто кто-то осторожно переступал с ноги на ногу, наблюдая. Тегмен встал, сжимая ладонью грудь. Боль была не только физической.
Сердце.
Оно ныло, сжималось, будто кто-то сдавил его в кулаке. Он знал этот дом. Каждый угол. Каждую трещину. Но теперь всё было не так. И он чувствовал взгляд. Чей-то холодный, безжалостный взгляд, следящий за ним из тьмы. Он повернул голову — и на мгновение ему показалось, что в конце коридора что-то мелькнуло.
Тень? Силуэт?
Нет.
Ничего. Только мрак.
Но оно было здесь. Оно ждало.
Тегмен шагнул вперёд. Гостиная встретила его ледяным молчанием. Массивный зелёный диван, некогда такой уютный, теперь стоял, покрытый слоем пыли и плесени. Напротив — телевизор. Старый, плазменный, который они с Элизабет купили в первые годы брака. Экран мерцал. Белый шум. Но не обычный — красноватый, будто сквозь помехи просачивалась кровь.
Тегмен медленно обвёл взглядом комнату. Никого. Только ветер за окном, тихо поющий свою жутковатую песню. И где-то он чувствовал его. Того, кто наблюдал. Того, кто дышал где-то рядом.
В углу — лестница наверх. Но ступени прогнили, некоторые вовсе отсутствовали. Подняться невозможно.
Тегмен: Аня...
Его голос дрогнул.
Тегмен: Прошу вас...
Никто не ответил. Только тишина. Только красная луна, смотрящая в окно. Тегмен опустился на колени, охватив голову руками.
Боль.
Воспоминания?
Нет.
Нечто большее.
Обрывки. Картины. Он поднял голову, глядя в тёмное окно. За ним — лес. Густой, чёрный, бесконечный. Но они никогда не жили рядом с лесом. Тегмен замер. Белый шум. Он заполнял собой всё — громкий, пронзительный, как визг металла по стеклу. Тегмен вскрикнул, вцепившись пальцами в виски. Боль накатила волной, острая и жгучая. Голос его сорвался в хрип. Он рухнул на пол, корчась в судорогах, чувствуя, как сознание ускользает, как тёмные воды смыкаются над головой.
Неужели всё?
Последнее, что он увидел перед тем, как тьма поглотила его полностью — это красный свет телевизора, мерцающий, будто смеющийся над его агонией, а затем...
Свет.
Резкий, белый, безжалостный. Он вскрикнул, зажмурился, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Где он? Тегмен медленно открыл веки, моргая, пытаясь осознать, что перед ним.
Комната.
Узкая, с выцветшими стенами, заставленная шкафчиками и потрёпанным кожаным диваном. Запах — старый кофе, дезинфекция, что-то ещё... что-то знакомое. Больница. Но не просто больница. Его больница. Комната отдыха, в которой он проводил редкие минуты передышки, когда ещё работал здесь. Когда ещё был... нейрохирургом.
Тегмен замер, ощущая, как сердце бьётся где-то в горле. А потом увидел его. На диване, вполоборота к нему, сидел... Он сам. Лихо Тегмен. Тот самый, каким он был тогда. Усталое лицо, тени под глазами, глубокие морщины у рта.
Лихо откинулся на спинку дивана, веки тяжелели, пальцы непроизвольно сжались в воздухе — старый рефлекс, привычка держать скальпель.
Тегмен шагнул ближе, не веря своим глазам. Это воспоминание? Но почему он видит его со стороны? На экране собственного сознания мелькнули обрывки — бесконечные операции, ночные дежурства, тот самый день...
Нет.
Он не хотел вспоминать.
Не сейчас.
Но его двойник уже закрывал глаза, губы шевельнулись в беззвучном вздохе.
Лихо: Всего на минуту... всего на...
И тут – стук в дверь. Резкий, настойчивый, как тогда. Тегмен вздрогнул. Дверь распахнулась, и в проёме возникла фигура в белом халате. Любовь Ивановна. Медсестра. Её лицо было бледным, глаза — широко раскрытыми от адреналина.
Люба: Доктор Тегмен, срочно в третий операционный! Девочка, восемь лет, открытая ЧМТ, вторичный стволовой синдром!
Голос её резанул, как нож.
Лихо вздрогнул, резко выпрямился. Ладонь провела по лицу, смахивая остатки сна. Холодный пот на лбу. Горький привкус во рту — недопитый кофе, двадцать часов на ногах, и снова в бой. Он поднялся, голос его был хриплым, но твёрдым:
Лихо: Сейчас, Любочка...
И тут Тегмен понял. Он знал, что будет дальше. Знал слишком хорошо. Этот случай. Эта операция. И то, что случилось после.
Тегмен: Нет...
Прошептал он, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Но время уже повернулось вспять. И он не мог это остановить. Коридор больницы растягивался перед ним, неестественно длинный, будто сплющенный и вытянутый в бесконечность зеркалами. Яркие лампы резали глаза, превращая зрение в месиво белых пятен и чёрных теней. Стены — слишком белые, слишком стерильные — давили, сужаясь с каждым шагом, словно пытаясь раздавить его, запечатать в этом воспоминании навсегда. Где-то плакал ребёнок — высокий, надрывный звук, от которого сжималось сердце. Где-то стонал старик, хриплый, прерывистый, словно смерть уже водила пальцами по его горлу. Обычный фон его прошлой жизни.
Но сегодня...
Сегодня что-то было не так.
Тегмен шёл следом за своим двойником, ощущая каждый его шаг как удар по нервам. Он знал, что будет дальше. Помнил. И от этого ком в горле рос, мешая дышать.
Лихо: «Просто устал. Всего одна операция — и домой. Элизабет ждёт...»
Мысль его прошлого «я» прозвучала в голове как чужая, но узнаваемая до боли. Он хотел закричать: «Нет! Не иди туда!», но слова застревали где-то между мирами, не долетая до того, кто уже обречён на этот путь.
Приёмный покой. Хаос. Медсёстры метались, врачи переговаривались отрывистыми, профессионально-холодными фразами. Запах крови, антисептика, страха. И она.
Девочка.
Маленькая, хрупкая, как сломанная кукла, брошенная на каталку. Её лицо наполовину скрыто окровавленными бинтами, но та часть, что видна — слишком бледная, слишком безжизненная.
Тегмен замер, сердце ударило так сильно, что казалось — оно разорвёт грудную клетку. Он знал её. Не по имени. Не по истории болезни. Но по тому, что случится потом.
Гоша: Автокатастрофа...
Механически пояснил дежурный врач. Его голос звучал как из-под воды — глухо, далёко.
Гоша: Родители в шоке, но в сознании. Умоляют спасти. Справишься?
Лихо взял историю болезни, пробежался взглядом по цифрам. Всё плохо. Очень. Тегмен видел, как его двойник сжимает челюсть, как лёгкая дрожь пробегает по пальцам. Но голос его прошлого «я» звучал уверенно, почти спокойно:
Лихо: Я справлялся с ситуациями и похуже!
Ложь. Самовнушение. Напрасная надежда. Тегмен сжал кулаки, чувствуя, как гнев и отчаяние поднимаются в горле. Но его двойник уже кивал, уже отдавал приказы, уже шёл к операционной, игнорируя слабость в руках.
Операционная встретила их ледяным сиянием. Свет хирургических ламп падал безжалостными лучами, превращая всё вокруг в стерильную пустыню. Инструменты, разложенные на синем поле, блестели холодным металлическим блеском – острые, точные, бездушные. Монотонный писк кардиомонитора отсчитывал секунды, каждый звук словно вбивал гвоздь в виски. Воздух был пропитан резким запахом антисептика, перебивающим даже медный привкус страха.
Лихо сделал глубокий вдох, ощущая, как кислород наполняет лёгкие, принося с собой привычную ясность. Его пальцы сомкнулись вокруг скальпеля – продолжение его воли, его разума. В этот момент он не был просто человеком. Он был механизмом, идеально отлаженной системой, где каждая клетка, каждый нерв служили одной цели.
Лихо: Начинаем!
Произнёс он, и мир сузился до операционного поля. Часы перестали существовать. Время текло не минутами, а каплями пота на лбу, сменой инструментов в руках, ритмичными командами ассистентам. Его сознание работало с чёткостью часового механизма, анализируя, решая, действуя. Каждый разрез – точный, выверенный. Каждое движение – отточенное годами практики.
Лихо: «Ещё немного... Ещё...»
Мысль пульсировала в такт его сердца. Но тело, даже самое тренированное, имеет пределы. Пот заливал глаза, заставляя моргать чаще. Спину сводило от напряжения – двадцать часов на ногах давали о себе знать. В пальцах появилась лёгкая дрожь, которую он упорно игнорировал. И тогда случилось то, что не должно было случиться.
Кровь. Ярко-алая, горячая, хлынула внезапно, заполняя операционное поле с пугающей быстротой. На мгновение его сознание отказалось понимать происходящее.
Лихо: «Что...»
Мысль застряла в горле.
Оксана: Доктор, вы задели базилярную артерию!
Голос ассистентки прозвучал как удар. Его рука... дрогнула? Нет, этого не могло быть. Он никогда не дрожал. Никогда не ошибался.
Лихо: Зажим! Гемостатик! Быстрее!
Его собственный голос прозвучал чужим, резким. Но кровь не останавливалась. Алая река продолжала изливаться, затапливая всё вокруг. Его руки двигались автоматически, пытаясь исправить ошибку, но было уже поздно.
Монитор завыл длинной, непрерывной нотой, возвещая о конце. В операционной воцарилась тишина – тяжёлая, давящая. Он стоял, уставившись на маленькое тело, которое уже не было ребёнком, а стало просто оболочкой, пустой и безжизненной.
Лихо: Я... убил её...
Голос звучал странно спокойно, почти бесстрастно. Но внутри всё кричало. Каждая клетка его тела вопила от ужаса, от осознания непоправимого. Где-то в глубине сознания уже формировалась мысль, которая будет преследовать его все последующие годы.
Тегмен стоял в углу операционной, не в силах отвести взгляд. Его губы беззвучно шевелились, повторяя слова, которые он так хотел крикнуть своему прошлому "я", но не мог. Его руки сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони, но боли он не чувствовал – её перекрывало всепоглощающее чувство вины, знакомое до боли.
Он видел, как его двойник медленно опускает руки, как его плечи ссутуливаются под невидимым грузом. Красные пятна на белом халате. Тихий плач медсестры в углу. Глухой стук падающего инструмента. Эти образы навсегда врежутся в память, станут частью его личного кошмара.
А потом – раздевалка.
Лихо смотрел в зеркало. Чужое лицо. Пустые глаза. Кровь под ногтями, въевшаяся в кожу, как клеймо.
Лихо: Как я посмотрю в глаза Элизабет? Как я скажу Ане, что её папа...
Первая слеза за десять лет скатилась по его щеке. Он не смахнул её. Тегмен стоял рядом, сжав кулаки, чувствуя, как его собственное сердце разрывается от боли. Он знал, что это только начало. Начало кошмара, который никогда не закончится.
Дверь операционной открылась со скрипом старых петель, будто больница сама не желала выпускать его наружу. Этот звук — скрежещущий, протяжный — навсегда врезался в его память, как ножевой надрез на совести.
Коридор.
Длинный, бесконечный, утыканный взглядами. Каждый шаг давался с трудом — ноги стали ватными, будто кто-то выкачал из них все силы. Флуоресцентные лампы мерцали над головой, отбрасывая резкие тени, превращая лица проходящих мимо медсестер в размытые пятна.
Родители девочки вскочили с пластиковых кресел — те самых, на которых столько людей ждали приговора. Мать сжала в руках смятый платок, ткань была мокрой от слёз и пота. Отец впился в него глазами, полными немого вопроса — того последнего, хрупкого, детского: «ну как там?».
Лихо остановился в двух шагах.
Его рот был сухим, как пустыня. Язык прилип к нёбу, став чужеродным куском плоти.
Лихо: Мы... сделали всё возможное.
Голос звучал чужим, словно это говорил не он, а кто-то другой — кто-то, кто ещё мог произносить такие слова и не рассыпаться в прах.
Мать замерла. Отец шагнул вперёд.
Лихо: Она... Простите.
Тишина.
Секунда. Две.
Потом — Женский крик.
Пронзительный, животный, разрывающий душу. Мать рухнула на колени, билась головой о линолеум, выла, как раненый зверь. Отец стоял как истукан, лицо исказилось в немой гримасе ужаса — мышцы дергались, губы дрожали, но звука не было.
Мужчина: Вы... обещали...
Прошептал он, и в этих двух словах была вся вселенная боли. Лихо не нашёл слов.
Удар.
Костяшки кулака врезались в скулу, отбрасывая его назад. Он не сопротивлялся, принял второй удар, третий.
Мужчина: Ублюдок! Убийца!
Кровь текла из носа, тёплая, солёная, капала на белый халат, оставляя яркие алые пятна.
Медсёстры бросились разнимать, оттаскивали обезумевшего отца.
???: Держите его!
???: Вызовите охрану!
???: Доктор, вам нужна помощь?
Лихо стоял на коленях, смотря в пол.
Лихо: «Он прав»
Где-то рыдала мать, кто-то звал охранника, но всё это было далеко-далеко, за толстым слоем ваты, в которую превратилось его сознание.
Он поднялся.
Вытер лицо рукавом.
Пошёл прочь.
Не оглядываясь.
Не останавливаясь.
Не чувствуя боли.
Только пустоту.
И кровь на руках.
Настоящую.
Тегмен шёл за ним, шаг в шаг, и в его глазах отражалось не только происходящее сейчас, но и то, что будет потом.
Тегмен: «Это только начало...»
Думал он, глядя на спину своего двойника. Только первый камень в лавине, что похоронит тебя заживо. Но его прошлое "я" не слышало. Оно просто шло вперёд — туда, где его ждало падение.
Настоящее. Бездонное. Безвозвратное.
***
Двигатель захрипел в последнем усилии, будто старый пёс, пытающийся встать на дрожащие лапы, и заглох с тихим стоном. Лихо Тегмен сидел в машине, сжав руль так, что костяшки пальцев побелели, проступая под кожей, как мраморные надгробия. Дождь барабанил по крыше, стучал в такт его мыслям, смывая с лобового стекла остатки дорожной грязи, но не смывая того, что навсегда въелось в его руки.
Кровь.
Он уже трижды вымыл их в больнице. До скрипа. До боли. До того момента, когда кожа на пальцах покраснела и начала слезать. Но она всё ещё была там - в порах, под ногтями, в каждой линии на коже, словно проклятие. Он поднёс ладони к лицу, вдыхая запах антисептика, смешанный с тем, что уже никогда не смоется.
Раньше он возвращался домой с улыбкой. Даже после самых тяжёлых операций, даже после ночей без сна, когда мир расплывался перед глазами, как акварель под дождём. Он входил на цыпочках, стараясь не разбудить дом, целовал спящую Элизабет в плечо, вдыхая её тёплый, знакомый запах. Потом заглядывал в комнату Ани - поправлял одеяло, убирал упавшую игрушку, иногда задерживался, наблюдая, как её грудь поднимается в ровном ритме. Стоял в дверном проёме, слушал их дыхание и думал:
Лихо: «Я спасаю жизни. Я делаю мир лучше».
Сегодня он боялся переступить порог. Дверь скрипнула предательски громко, будто обвиняя его в возвращении. В доме пахло корицей - Элизабет пекла пирог, тот самый, с яблоками и коричневым сахаром, который он любил. Тёплый свет лампы в гостиной рисовал на стенах уютные тени, мягкий плед лежал на диване, сложенный в привычном беспорядке, разбросанные карандаши Ани на столе говорили о том, что перед сном она рисовала. Всё как всегда.
Всё - кроме него.
Эли: Ли?
Голос жены донёсся с кухни, перекрывая шум дождя за окном. Он не ответил. Не смог. Слова застряли в горле, как кость. Зеркало в прихожей. Обычное, в деревянной раме, перед которым он каждый день поправлял галстук перед работой.
Сегодня он взглянул - и увидел не себя, а какого-то измождённого незнакомца с пустыми глазами, в которых поселилась тьма. Лицо было серым, будто пепельным, морщины вокруг рта казались глубже, чем утром.
Лихо: «Какой же я идиот».
Раньше он верил, что его руки творят чудеса. Что эти пальцы, такие точные и уверенные, могут чинить то, что сломала жизнь. Теперь он знал - они могут убивать.
Эли: Ли?
Элизабет вышла из кухни, вытирая руки полотенцем с вышитыми подсолнухами. На её лице уже расцветала улыбка, но замерла, не успев раскрыться.
Она уже открыла рот, чтобы сказать что-то ласковое, но замолчала, вглядевшись в его лицо. Её брови сдвинулись, губы слегка разомкнулись.
Эли: Что-то случилось?
Он отвернулся, чтобы не видеть её глаз - этих тёплых, карих глаз, которые всегда смотрели на него с любовью и доверием.
Лихо: Я... не могу.
Голос сорвался, стал чужим, как будто его рвали изнутри когтями.
Лихо: Я убил ребёнка...
Тишина. Такая густая, что в ней можно было утонуть.
Потом - шаги. Мягкие, осторожные, как приближение к раненому зверю. Она подошла, обняла его. Её руки обвили его плечи, прижали к себе, и он почувствовал, как её сердце бьётся под тонкой тканью домашней блузки.
Эли: Ты сделал всё, что мог...
Он зажмурился, но образ девочки не исчезал - её бледное лицо, её маленькие руки, лежащие на операционном столе, её кровь, так много крови...
Лихо: Нет. Я ошибся. Это из-за меня...
Тёплая ладонь Элизабет на его щеке. Он помнил эту ладонь - помнил, как она прикасалась к нему в их первую ночь, помнил, как она гладила его лоб, когда он болел.
Эли: Ты не Бог, Лихо. Ты человек.
Он отстранился, почувствовав, как что-то внутри надламывается с тихим хрустом. Как будто в груди лопнула последняя струна, державшая его в вертикальном положении.
Лихо: Я не могу... Я не...
Слёзы жгли, как кислота, оставляя на щеках следы, которые он не мог скрыть. Впервые за десять лет - он плакал.
Аня: Папа?
Тоненький голосок прорезал тишину. Аня стояла в дверях, прижимая к груди потрёпанного плюшевого зайца. Её большие глаза, обычно такие весёлые, были полны испуга. Он не посмотрел на неё. Не смог бы выдержать её взгляда - чистого, незамутнённого, такого доверчивого.
Эли: Иди спать, солнышко.
Прошептала Элизабет, и её голос дрогнул лишь слегка. Девочка послушно кивнула, но перед тем как уйти, бросила на него растерянный взгляд - тот самый, который дети бросают, когда видят, что мир взрослых дал трещину.
Лихо: «Она никогда не видела меня таким».