Встреча
I
Десятое октября 1896 года по алиосскому летоисчислению
«Если хочешь меня найти, то я там, где мне, по-твоему, самое место»
Моя компаньонка не говорила эту фразу мне лично, но каждый раз в моем сознании она раздавалась ее звучным голосом, ее обиженной, отрывистой интонацией.
У меня была только эта фраза, только эти слова. Я не мог вспомнить имени компаньонки или ее фамилии, не знал, где она живет и сколько ей сейчас лет. Я с точностью мог сказать, что у нее были карамельные волосы, но искать рыжею девушку в Валтонии сродни поиску зеленого дерева в лесу. Еще я отдаленно припоминал воробьиные, дерганые повадки и привычку перебирать пальцами, но осталась ли она такой за четыре нескончаемо долгих года?
Эти мысли переполняли меня всю дорогу от моего имения до Герцавы.
Теплая Валтонская столица встретила меня дождем и отвратительно тягучим туманом, что устилал улицы и нес за собою нескончаемую неясность и до омерзения усложнял путь.
Я шел по той же самой улице, что и тогда. Ужасно узкая, экипаж не проедет, а брусчатка скользкая, словно недавно прошел дождь. Тогда я искал Роцель и пытался выйти на набережную. Сейчас – компаньонку. Конечно, я не ожидал, что встречу ее у статуи Каяле Третьему, или у того уродливого дома. За все это время компаньонка, могла переехать, выйти замуж, умереть, найти достойную работу, разжиться деньгами, чтобы ловить извозчиков. Но даже не зная ее имени, я не считал, что ее поиски невозможны.
Я вышел на набережную и повернул налево. Там раньше стояла переездная маленькая пекарня, где я покупал рийдки – маленькие сладкие или острые булочки из миндальной или кедровой муки. Здесь же компаньонка вытащила у меня из сумки Кижо, прочла о моем незавидном положении и стала шантажировать меня этими знаниями. Ах, славные времена моей юности, когда любая девка с улицы могла начать меня шантажировать!
Сейчас маленькой пекарни не было. Я не любил рийдки, но расстроился.
И, конечно же, компаньонки здесь так же не нашлось.
Я двинулся дальше. Там была часовня местной валтонской веры. Честно, я не помню, была ли компаньонка верующей. Но, согласно часам на главной башне, через три минуты заканчивалась вторничная служба, и я решил подождать ее окончания, быть может, компаньонка выйдет вместе со всеми и я узнаю ее в лицо.
Толпа продвигалась достаточно медленно, ведь последнему выходящему из хелданской церкви даровалась удача до четверга. Но вдруг среди множества закрытых капюшонами лиц я вдруг увидел нечто знакомое. Мои глаза встретились с до одури ведомыми мне серовато–зелеными глаза. Мне помнилось, что у компаньонки глаза были синими, но я мог ведь и обмануться.
Я ринулся сквозь толпу к девушке. Девушка заметила меня, застыла и ее едва не сшибли с ног прихожане. Когда между нами осталось лишь дюжина шагов, я осознал, что никакая та не компаньонка. Я мог обмануться с цветом глаз, мог не отличить карамельный оттенок рыжих волос от иного оттенка, но я понимал, даже помнил, что компаньонка не могла стать высокой – при нашей встрече четыре года назад она еще была отроком, но едва ли за это время она могла вырасти так сильно – статной девушкой с дорогим колье на шее из изумрудов.
Впрочем, девушку не одолело смущение и она произнесла:
– Здравствуй, Фейне.
Мое имя было достаточно редким в Валтонии, оно принадлежало хелдовским писания, и если полную форму, Фениксилиан, еще упоминали, то домашнее сокращение мне приходилось уточнять самому при близком знакомстве. И то, что девушка назвала меня Фейне, говорило о былых наших близких отношениях. Но я ее не помнил.
– Здравствуй, – ответил я.
Девушка выглядела заинтересованной, удивленной, но, главное, обрадованной.
– Мы так давно не виделись, Фейне, – продолжила она. – Больше четырех лет. Ты помнишь, как мы расстались?
Я призадумался. Перед расставанием с компаньонкой она привезла бессознаного меня в родительский дом и оставила на заботу родни и нанятых ими врачей. Едва ли компаньонка заходила ко мне попрощаться, но если и так, я все равно не мог отделить фантазии больного измученного сознания от того, что происходило на самом деле ни тогда, ни сейчас.
– Нет, не помню.
Меня мало интересовала внешность девушки, но на колье я смотрел не отрываясь.
– Ты заметил? Твой подарок, Фейне, – она подошла ко мне ближе. – Помнишь, как нам было по семнадцать и мы всерьез думали о свадьбе?
Что–то в моем сознании переменилось, и мне вспомнилась молодая повеса, такой же младший ребенок богатых родителей, как и я, которую я отчаянно хотел считать своей первой любовью. Да, это она, и имя ее... я не мог вспомнить.
– Помню, конечно, ммм, дорогая. – В семнадцать лет я был действительно опрометчив, глуп и излишне горяч. Хотеть жениться на девушке, которую уже не помню сейчас, вполне в духе тогдашнего меня.
Но вдруг девушка заметно изменилась в лице и задала мне именно тот вопрос, который я боялся услышать как от компаньонки, так и от этой девушки:
– Фейне, а помнишь, какое прозвище ты дал мне? Ты считал, что мое имя слишком длинное и стал называть меня кратко. Так помнишь, Фейне?
Я удрученно вздохнул, и, решив не вводить ее в заблуждение, проговорил:
– Нет. Я совсем тебя не помню.
На лице девушки отобразились обида и гнев.
– Урод, – кратко оскорбила она, развернулась, но затем все же бросила мне через плечо: – И зовут меня Рета Лирис.
Не сказать, что я был расстроен, но вместе с тем и веселее мне не стало.
Свою печаль я пошел запивать в местную пивнушку. На удивление сомнительное заведение для столь приличного района. Я умел казаться незаметным, и местная официантка не подавала меню довольно долго. Возможно, я и не был столь скрытен, а сама официантка лишь дурно выполняла свои обязанности, но нет. К слову, эта девица была хорошенькой. Даже очень. У меня не было времени, чтобы заигрывать с ней, но я задержусь в городе надолго. Возможно, у меня найдется для нее часок–другой завтра или через неделю. Жаль, что официантка не обратила на меня никакого внимания, даже отдав мне меню и приняв заказ.
Я постарался вспомнить о компаньонке что–нибудь еще. Она была дочерью военного хирурга, но с этим хирургом, ее матерью, фамилии у них были разные, хотя едва ли это имеет хоть какое–то значение. А так же ей точно меньше, чем мне: не более двадцати одного года.
Я прекрасно понимал, что могу воспользоваться связями отца и выяснить всех дочек врачей в округе. Вот только вряд ли отцу эта мысль понравиться. Право, столь не хотелось заниматься уговорами! Неужели компаньонка просто не могла понять, что я ее ищу и появиться на пороге моей комнаты на постоялом дворе? Было бы неплохо.
Я продолжил пить.
За пять лет я научился отличать дешевое пойло от хорошего алкоголя. И я с уверенностью могу заявить: в том заведении был отменный абсент, но отвратное вино. И именно последние я виню в том, что ночью, вместо поисков странной дочери врача, я занялся выпивкой, развратом с официанткой, легким дебошем, а на постоялый двор явился только к двум часам ночи. Возможно, стоило остановиться после третьего стакана, но проклятое вино принесли в подарок. Вторую бутылку, по крайней мере, точно.
На своем выпускном вечере я знатно перебрал с выпивкой, после чего сестра еще неделю приговаривала, какой же я у нее дурак, что смешал вино с абсентом. Прошло уже много времени с того дня, а умнее я не стал.
Нет. Стал, конечно же.
Алфранда – именно так зовут сестру – частенько говорила, что я слишком неотесан для человека, выросшего под началом столь творческой особы и в окружении столь красивых женщин. Она причисляла себя к красавицам столь же естественно, сколь люди обычно говорили, что они валтонцы или обладают рыжим цветом волос.
Сестра была на три года старше, и именно она была наследной дочерью. В Валтонии наследство делилось по принципу перворожденных, поэтому будущим губернатором Герцавы должна была стать Алфранда, чему я всю свою осознанную жизнь был нескончаемо рад. Она как нельзя великолепно подходила на эту роль: вечно думающая о своем долге, преданная стране, хитрющая. Люди прибавили бы, что Алфранда к тому же и прекрасна, как рассвет, но не я.
Пока Алфранда помогала отцу управлять губернией и пользовалась титулом кродл–офицера, я жил более чем великолепно. Всеми требованиями ко мне были поступить хотя бы куда–нибудь, дебоширить и пить по ночам не под своим именем и зарабатывать хотя бы на своих пассий. И все из этих трех условия я выполнял практически правильно: я не имел ни малейшего представления о том, где я учился, дебоширил и пил я не называя имени в принципе, а мои пассии менялись так часто, что зарабатывать на них не приходилось.
Я был молод и беззаботен.
Четыре года назад.
А потом я натворил глупостей.
Оглядываясь на себя того времени, у меня просыпается лишь одно желание: бежать до той поры, пока силы не покинут меня, а усталость не выжжет из памяти все те ужасные вещи, что я сотворил и что привели к моим страданиям.
Страдали ли окружающие люди, мне не известно. Но страшные последствия до сих пор преследуют меня. И чтобы избавиться от них, я вынужден найти компаньонку. И время не желало ждать.
В моей комнате на постоялом дворе было темно и пыльно. Треклятая пыль оседала столь быстро, что забытый мною в комнате утром золотой серп выглядел так, будто пролежал на одном месте тысячелетия. Я хотел договориться с ветрами, чтобы они пролетали иногда у меня, но часть уже переманили до меня, часть упрямилась.
День был в разгаре, когда я подошел к окну и стал присматриваться к уличной жизни. Знатные лираны, томясь ожиданием еженедельного среднего бала, пришивали к платьям новые ожерелья, сидя на балконах и верандах своих домов. Слуги семенили по улицам, кто из прислужных домов, кто из хозяйских квартир. Прачки из прислужок с завистью смотрели на квартирниц, но продолжали при этом спорить, кому достанется лучший кусок мыла, а кто собьет сегодня руки в кровь. Не знаю, как другие лирии это терпят, однако, если мне и приходилось покупать рабочий день прислужки, то я всегда выбирал самую наглую: ходить в прокровавленных рубахах было, как по мне, отвратительно.
Карет или лошадей на улице практически не было, а потому на ржание вороной кобылы оглянулись многие, в их числе и я повел головой. Хуже робкой прислужки могла быть только замужняя служанка. И было не столь плохо, если мужем ее был гофмейстер или хотя бы странтарский кад – эти иноземцы обожали брать себе в жены низкородных валтонок, завороженные их совершенно чуждой для странтарцев красотой – но на повозке приехали кучер и крикливая горничная, что отчитывала супруга с яростью опаленного льва.
Мне показалось странным, что горничную на хозяйской повозке привозит на работу муж. Этот кучер не работал на постоялом дворе, иначе бы я уже услышал бы о его страданиях от дворецкого, с которым допивал бутылку вина, когда официантка ушла, напечатав мне свой адрес на единственной печатной машинке здесь. Мой прекрасный собутыльник поведал мне обо всех местных слугах, при том что я не испытал ни малейшей заинтересованности в этом. И с лошадьми на постоялом дворе разбирался старый веменедец.
Кучер определенно не из прислужного дома. Иначе бы времени, чтобы подвести жену, у него не нашлось: если в прислужном доме кто–то задерживался после шестнадцати лет, то жилось ему не столь хорошо. Обычно мальчишкам было легче выбраться из этого мерзкого места. Их нельзя было продать в бордель, а потому времени для отработки долга у них было больше. Не меньше, чем работящим мальчишкам, везло тем, кого родители продали за бесценок, некрасивым девушкам и услужливо–угодливым.
Если кучер работает на господ, то он, скорее всего, знает почти всех слуг в округе. Я задумался. У компаньонки был кучер, я помню это кристально точно. Быть может...
Я схватил плащ и спустился вниз.
Жены кучера уже не было, когда я выбежал из гостиницы и окрикнул его.
– Лирий Фениксилиан? – В глазах кучера мелькнуло узнавание. Так и есть: это Лойнер, кучер моей знакомой. Какая удача! – Сотню лет не видал вас, лирий!
– И тебе добрый день, Лой, – кивнул я в ответ. – У тебя на редкость громогласная супруга, тебе уже говорили об этом, друг мой?
Никаким другом мне Лойнер не был, но я постарался сделать вид, будто бы это не я чуть не отдал приказ уплатить его любимым конем и им самим пошлину несколько лет. Лойнер был скорее простаком, чем дураком, поэтому мог рассказать мне «господскую тайну» только если сочтет, что я пришел с благими намерениями и неплохо к нему отношусь. И я действительно считал Лойнера неплохим человеком. Малообразованным и иногда путающим значения слов, но вместе с тем все–таки неплохим.
– Какая супруга? Нет у меня супруги. Я весь в службе моей лиране, – ответил Лойнер и услужливо чиркнул пяткой. За последние четыре года он явно изменился в лучшую сторону. – А это я подвез сюда Рнежку, выросли мы вместе. Огонь–баба, я так вам скажу. Она как узнала, что вы приехали, так тут же подорвалась, чтоб, говорит... – Лойнер осекся. Я удивленно повел бровью.– Ну, вы–то ее едва ли запомнили, а она вот...
– Что она? – Я был искренне удивлен и заинтересован. Не каждый день служанки рвутся, чтобы увидеть конкретно тебя.
– Ну... – От смущения, как мне думается, Лойнер слегка покраснел и долго мялся. – Баба–то, она, огонь, конечно, но дурында такая! Вбила Рнежка в голову себе, что влюблена в вас по все свои очаровательные уши. Чего с молодухи взять? Как вбила, так и выбьет, Рнежка у нас такая.
Странно, откуда этой Рнежке меня знать? А, в прочем, неважно.
В последнее время я старался избегать внимания горничных. Не оттого, что меня как–то задевало, что я сплю с человеком, которого собственные родители буквально продали, а лишь оттого, что при всем моем мерзком характере мне искренне не хотелось, чтобы этим в большинстве своем юным девушкам попадало от их лиран. Я останавливался, по своему обыкновению, в домах мелких купчих и аристократов, которые просили за комнаты меньше, а обслуживание давали большее, и там за горничными следили достаточно упорно. На постоялом дворе совсем иное, естественно, дело, однако, оглядываясь на истеричное поведение Рнежки, мне едва ли захочется с нею сближаться.
Пожалуй, стоило спросить у Лойнера, откуда служанка в принципе могла прознать, что я приехал, но в разы важнее сейчас был другой вопрос.
– Отлично, Лойнер, а сам ты как здесь оказался? Лирану в городе встретить нужно?
– Да нет, что вы, лирана дома сейчас. Она меня отправила за гранатами, братец ее через неделю вернется, надобно все в наилучшем виде к этому моменту сдать, как раз гранаты дозреть успеют. Такой сорванец вырос, вы бы видели! – Лойнер рассмеялся.
– Был бы не против, – улыбнулся я. Это была не настоящая улыбка, но мне крайне не хотелось тратить еще больше времени на поиск той девушки. – Ты не завезешь меня к твоей лиране?
– Ох...– Лойнер тяжело выдохнул. – Вы знаете, вчера приходила лирана Леревета Лирис, рассказала, что вы приехали. Вы не подумайте, мы с Рнежкой не подслушивали, но лирана так разволновалась, так разнервничалась, что очень громко говорила. И как она вас, Фениксилиан, проклинала! Как она вас называла!.. – Лойнер отвернулся и, еще раз вздохнув, проговорил: – Лирана сейчас плоха очень. Ее жених – ужасный, мерзкий человек. Я... я отвезу вас, конечно, но вы это, не говорите лиране пожалуйста, что это я сделал. Вы ведь знаете, да? Знаете?
Лойнер заглянул ко мне в глаза с неподдельной надеждой.
Знал ли я? Да, я знал, что тогда, четыре года назад, совсем юная баламутная девица решила, будто бы полюбила меня. И я прекрасно знал, что я сделал и почему она так сильно меня возненавидела.
А Лойнер – нет.
Быть может, стоило оставить бедную девочку в покое, но я прекрасно знал, что уже не обману сам себя, и мой эгоизм все равно возьмет верх, только добраться к ней будет уже достаточно сложно.
Я коротко кивнул Лойнеру и неуклюже залез в повозку. Иногда я буквально ненавидел свое больное, костлявое и слишком худое тело, дававшее слабину в самые неподходящие минуты. Я всегда был худым, но настолько тощим стал лишь недавно.
Лойнер не переставал говорить. Я не слушал его. Мои мысли занимали воспоминания.
Лирис, лирана Леревета Лирис не была моей бывшей компаньонкой. У меня с ней был роман, примерно за пару месяцев до знакомства с лираной Лойнера. Отчасти, благодаря Леревете я познакомился с той девушкой – они были подругами по родительской профессии. И действительно имели малую внешнюю схожесть.
Ах, Рета! В силу семнадцати лет я подумывал на ней жениться. Впрочем, я еще много забавного творил в те годы. К примеру, довел родителей до той степени, что меня выгнали из дому в воспитательных целях.
– Алукий человек вообще плохой, скажу я, – краем уха я слышал слова Лойнера, – даже упоминать нечестивца этого не хочу. Лирана, она же по расчету идти собралась. Не хорошо господ своих осуждать, но и она тоже дуреха. Не такая, как Рнежка, но все ж.
Я пренебрежительно фыркнул, но вовремя спохватился и сделал вид, словно бы неудачно чихнул. Никогда не понимал, как мать умудряется лицемерить на балах и приемах несколько раз в неделю, получая от этого удовольствие. Я не терпел приемов. К сожалению, положение в обществе, титул отца и театральная известность матери вынуждали меня бывать на публичных мероприятиях, однако я всеми силами старался сократить их количество до двух в год. В отличие от Алфранды, я не делал себе образа. Она хотела казаться дерзкой и холодной. Но у нее скверно получалось: нельзя лишь казаться той, кто ты уже есть. На балах блистала тень Алфранды, но не она.
Как бы я ни хотел увлечься мыслями о сестре и ее образе в обществе, о скупости познаний Лойнра в дворянских нормах, о предстоящей встрече с компаньонкой, я не мог выкинуть из головы то, что не узнал Леревету. Я же любил ее в юности. Любил? Любил. Так от чего я так скоро забыл ее лицо? Я вполне осознавал, что забытые имя и внешность компаньонки не менее ужасная вещь, но ее я хотя бы презирал, а Рета... Искренне не могу понять, чем столь привлекла меня в свое время она. Я был повесой, Рета тоже. Мы прожигали деньги родителей, пили дорогой алкоголь, щеголяли в модных костюмах и коллекционировали необычные места, где успели поцеловаться. Я даже не могу припомнить, как мы рассорились, но Рета была ужасно зла, я – в ярости. Кто кому первый изменил, и было ли это изменой в полном понимании этого слова, не имеет значения. Рета все это время жила в моей памяти светлым воспоминанием, безликой прекрасной девушкой, близкой, как рубаха, но далекой, как луна. И все же мне бы хотелось представлять временами хотя бы ее улыбку.
Видимо, не так уж и много стоила моя любовь.
Кукольник, сестра, дух, компаньонка... все они были правы.
Дом компаньонки остался таким же. Я мог с точностью назвать порядок книг в местной библиотеке, но не мог выстроить в ряд десяток букв, из которых состояло имя девушки. Забавно.
Лойнер словно бы крался, украдкой оглядываясь. Виноватый и виновный одновременно, так бы я сказал. Жалкое зрелище, скажу я вам. Не знаю, сколь часто Лойнер выглядел подобным образом, но на месте компаньонки я предпочел бы на это не смотреть и сослать кучера куда подальше.
Я не испытывал особого трепета, когда подошел к двери гостиной и оказался в каких–то десяти метрах (если кресла до сих пор стоят по середине просторной комнаты) от компаньонки. Мне не хотелось чувствовать себя виноватым, как Лойнер, но я прекрасно понимал, что моя вина гораздо сильнее вины кучера. Сколько бы я не успокаивал себя мыслью, что я бы вернулся, но все–таки то, что я сделал, прощению не поддавалось.
В какой–то момент я прислушался. Компаньонка говорила тем спокойным и рассудительным тоном, который обычно обозначал, что она в ярости. Ей вторил голос мужской, довольно взбешенной, но умоляющий. Она не одна. С нею жених.
Еще было не поздно уйти.
Но я не ушел.
Компаньонка была прекрасна. Нет, дело было не во внешности девушки. Она решительно смотрела на добротного молодого человека со злыми водянистыми глазами, готовая в любой момент вонзить ему в руку пусть даже собственную расческу. И, святая Хелд, сколь же прекрасен был этот момент. Лишь представьте: большая гостиная с высокими окнами, свет из которых освещает половину лица компаньонки; опрокинутый журнальный столик, близь которого беспорядочно лежат на полу бумаги; два кресла, тоже опрокинутых, но от этого лишь похожие на дремавших оленей, как бы глупо это не звучало; молодой человек в неопрятном дорогом костюме, похожий на стервятника и нависшей над сильно уступающей ему в росте девушкой; и компаньонка. Не испуганная, не красная от злости, но готовая защищаться.
При виде меня лицо компаньонки преобразилось. Сначала удивление, потом – самодовольная улыбка. Вместо проклятия, она подошла ко мне. Вместо пощечины я получил объятие. Вместо того чтобы приказать мне убраться из дома, она выгнала жениха. И все это в одну несчастную минуту и не словами, а жестами. Я был не готов к этому и, признаюсь честно, мне было бы легче, встреть компаньонка меня так же, как встретила Леревета.
Молодой человек вышел из комнаты.
Но вполне заслуженной пощечины все равно не последовало.
Компаньонка ловко взяла мою руку и закатила рукав. Я не сопротивлялся.
– Все–таки, шрамы остались, – сказала она, кивнув на безобразные красноватые полоски. Затем девушка так же поступила со второй моей рукой. – И здесь тоже.
Четыре года. А она просто говорит, что я весь в шрамах.
– Ты рада меня видеть? – спросил я, испытывая не то облегчение от того, что компаньонка не злиться, не то смятение.
– Нет. Я все еще тебя ненавижу. – Девушка непринужденно заправила прядку коротковатых волос за ухо, прислонилась к стенке, сложила руки на груди. Ее тонкие, аккуратные губки едва заметно сжались. Я провел с ней всего три месяца тогда, четыре года назад, но все еще помнил, как понять, в каком она настроении. И я мог с уверенностью сказать: компаньонка раздражена, но не более. – Говори, зачем пришел.
Я не мешкал ни секунды:
– Мне нужна твоя помощь.
Девушка передернула плечами, словно бы испытывая отвращение, отошла от стены, перевернула легкое кресло и села. Ее движения были плавными и резкими одновременно.
– Пойми, я больше не тот человек, которым был, и я...
– Ты остался прежним, – проговорила компаньонка. Я почувствовал, как начинаю закипать, но сделать ничего не мог. Вспышки гнева периодически накрывали меня с головой всю мою жизнь.
– С чего ты вязал?
– А ты не помнишь, что кое–что мне задолжал? – Компаньонка грустно улыбнулась.
– Да, ты спасла мне жизнь, спасибо, – проговорил я сквозь зубы. Извинения были необходимы, но необъяснимым образом раздражали меня. – Я твою тоже спасал. Теперь ты довольна? Так вот, моя сестра...
– Та мерзкая стерва? – Компаньонка подошла ко мне и взглянула прямо в глаза. Ее водянисто–синие глаза против моих серых. – Все такой же эгоист. Ты задолжал мне настоящие извинения.
Извинения? В конце концов, я ведь собирался вернуться потом и... Соглашусь, за это стоило бы принести извинения. Но принести их такой, как компаньонка? Она меня оскорбила, и дальше унижаться я не собирался.
– Ладно, извини, – бросил я. – Может, перейдем уже к делу?
Компаньонка расправила плечи, взяла меня за воротник и резко дернула, заставив оказаться с ней на одном уровне. Я злобно нахмурился, отпрянул от нее и был готов закричать. Но компаньонка просто спокойна сказала:
– Таких извинений мне мало, Фейне. Либо ты исчезаешь из моего дома, – девушка мерзко усмехнулась, – либо падаешь на колени. – Она отошла от меня на пару шагов. – Ну же, я жду.
Я осерчал еще сильнее. Я дворянин, а не деревенский мужик, и вполне мог сдержаться и не накричать на девушку, но, право, ужасно хотелось высказать ей все, что я думаю о ней.
Упасть перед ней на колени? Перед ней?!
Я собрался уходить.
Но голос компаньонки меня остановил:
– Возможно, ты действительно веришь, что стал другим. Но ты все еще винишь других в своих грехах. Мне жаль тебя, Фейне. И свое проклятие ты все–таки заслужил.
На постоялом дворе меня ожидал дворецкий. Он весело махнул мне и фамильярно улыбнулся. Я был рассержен и лишь грубо выхватил конверт из его рук, не поприветствовав и не поблагодарив.
Святая Хелд, что же это такое? Я ведь понимал, что не прав и должен извиниться. Падать на колени все равно бы не стал, но моя гордыня в очередной раз сыграла со мной злую шутку.
Мое настроение было ужасным. Через два дня мои страдания приумножаться и мне нужно найти болеутоляющее, без компаньонки это невозможно, и у сестры не столь много времени.
Я догадывался, что в конверте, но не мог предположить, что сегодня был именно тот из двух баллов, на котором мое присутствие было обязательно.
Сухое официальное приглашение, якобы написанное самой линерой, гласило:
«О, Фениксилиан Аскрил Элиний Рикрон Кнарске!..»
Я остановился на первой же строчке. Для официального приглашения здесь забыли прибавить «накр Орлока». Меня это возмутило. Моя мать, не смею спорить, не самого древнего рода, но она дочь Завоевателя севера и героиня странтаро–валтонской войны. Прибавить ее девичью фамилию через «накр» составитель приглашения был обязан.
«... Именем моего императорского величества Пирессы Герцавской...»
Еще одна ошибка. Герцавский и Герцавская – прозвища губернатора валтонской столицы Герцавы и его наследного ребенка, моих отца и сестры. Линер–принцесса Пиресса носила титул Герцская, «Единственная». Однако в народе, издеваясь, линеру прозвали Эл–герцской, то есть «почти единственной».
Я читал приглашение на ходу и от гнева на ошибки меня отвлекли тихие всхлипы, которые я услышал в коридоре. Свернув листок и сунув его за ремень, я огляделся и увидел едва заметный силуэт горничной. У нее была такая грива каштановых волос в крупных кудрях, что даже тугие кожаные ленты, которыми крепили обычно прически, не могли их удержать. В тот миг я залюбовался ими, но вскоре здравый смысл взял верх и я осознал, что такая растрепанная и заплаканная горничная скорее принесет за собой больший беспорядок, нежели пользу.
К тому же, плач этой девчонки меня раздражал.
Я подошел к ней.
– Катись ко вс... – Горничная говорила агрессивно и не столь безвинным тоном, каким, мне казалось, она должна была говорить. Когда девушка увидела меня, то удивленно раскрыла темные глазки и умилительно вздохнула. – Ах, лирий... извините.
Потупленный взгляд, мечтательное выражение лица.
– Перестань реветь, – чуть ли не рявкнул я. Но попытался успокоиться и спросил уже более дружелюбно: – Ты Рнежка? – Не слишком располагает к себе. Я немного подумал и прибавил: – У тебя красивые волосы.
– Хорошо, лирий. Да, лирий. Спасибо, лирий.
Служаночка кокетливо хихикнула, утерла слезы и полуприщурилась. Святая Хелд, какая же дура! Вернее, влюбленная дура, что еще хуже.
Впрочем, к тому же еще и красивая дура... Пожалуй, на ее счет можно будет подумать. Но потом, потом!..
II
Вчера сутра в дом к Елинейи Лойнер привел свою подругу по прислужному доме, некую девушку, назвавшуюся Рнежкой Альган, и попросил нанять ее на какое–то время.
Вчера к обеду к Елинейи зашла старая подруга Леревета и рассказала, что их общий знакомый, общее отвращение к которому еще сильнее сплотило девушек в свое время, лирий Фениксилиан Кнарске объявился в городе и, дескать, ищет кого–то. Елинейя прекрасно слышала, как Рнежка шикала на Лойнера и бормотала что–то на веменедском, чтобы он не мешал подслушивать, но решила ничего не делать.
Сегодня днем к Елинейи заявился уже и сам Фениксилиан. И добром эта встреча не кончилась.
А прямо сейчас служанка затягивала на Елинейе тугой корсет и в голову к лиране Ласиц приходили достаточно интересные вещи. Мода на неестественно тонкие талии давно прошла, потому как врачи доказали их вред, но Елинейи было все равно. Сегодня ей хотелось блистать назло Алукию.
Мама Елинейи сразу сказала, что брак с лирием Алукием будет неудачным. Но даже она не предполагала, что молодые предприниматели разругаются сразу же после помолвки. Алукий хотел, чтобы Елинейя не притворялась настоящей невестой дома и не отчитывала Алукия за измены. Елинейе же хотелось, чтобы Алукий не выдавал фиктивность их союза хотя бы до свадьбы. На этот аргумент Алукий начинал злиться и говорил, что с радостью бы отстал от куртизанок и уединился бы с невестой, не будь она столь категорически против. А Елинейя сравнивала жениха с безмозглым жуком-однодневкой. От такого примера Алукий злился еще сильнее, и Елинейя выгоняла его из дому. Потом жених возвращался, извинялся, а Елинейя принимала поцелуи, но резко отстранялась, когда Алукий начинал просить большего, и ссора повторялась вновь.
Сегодня Елинейя хотела прекратить порочный круг. И когда Алукий придет с букетом желтых гвоздик, то служанка только разведет руками и скажет, что «лираночка Нейя» уехала на балл и не скоро вернется.
Не меньше Алукия Елинейю разозлил Фэнн.
Фэнн был мерзким человеком. Не пропускал ни одной юбки, играл с чужими судьбами, относился к тем, кто был ниже его по статусу, как к людям третьего сорта, и абсолютно все сходило ему с рук, потому что у него были деньги и знатное происхождение.
Но к своему удивлению Елинейя ненавидела Фэнна не настолько сильно, как ей хотелось бы. После того, что он сделал с ней, вирд Кнарске заслуживал умереть на полу сокровищницы, но Елинейя была слишком добра тогда и слишком хорошо выполняла врачебный долг, хоть врачом так и не стала. Но вспоминая, как Фэнн корчился на сиденьях кареты, пока она везла его в Герцаву, Елинейю не покидало чувство, что вирд уже получил по заслугам.
Так Елинейя успокаивала себя все четыре года, если случайно вспоминала о бывшем напарнике. И, конечно же, она пришла в ярость, когда Фэнн попросил помочь снять проклятие. Елинейя не подала виду, ее спокойствие раздражало людей, но невероятно хотела забрать у него и часы, и золотой серп.
Елинейя была расстроена и служанка, пышная немного вульгарная женщина за сорок с очаровательно подходящим ей именем Эльра, стала приговаривать, что нечего из–за мужчин так расстраиваться, что все они не блещут умом, и что всем им только одно и нужно. Хоть Елинейю это и развеселило, но она попросила Эльру принести вино. Сама того не подозревая, Елинейя, как и Фэнн, глушила боль алкоголем. Только вирду он приносил физическое облегчение и пил он каждый день, хотя бы по бокалу.
Лойнер был добрейшим человек, какого Елинейя только знала. И, не раздумывая особо долго, Елинейя позвала его к себе, приказала ему одеться в аристократическую парадную одежду и позвала с собой на бал. Принимающему при входе Елинейя скажет, что это ее дальний родственник, но, может быть, если Елинейя продемонстрирует Алукию, как выглядит он со стороны со своими куртизанками, то все наладиться?
– Знаешь, Елина, все, – неожиданно закричал Алукий на весь бальный зал. – Я устал. Ты – психованная сука, Елина. Я уже не могу. Определись, наконец, чего ты от меня хочешь. А иначе, я ухожу.
Столкновение с Алукием на балу сложно было назвать удачным. Лойнер всеми силами старался не допустить этой встречи, но Елинейя была непреклонна. И теперь весь зал смотрел на пару, на чьей помолвке гулял всего три недели назад, на именины Елинейи.
Елинейя не была пьяна, но в этот раз Алукий ее довел. Терпеть его выходки стало невозможно.
Елинейя хотела уладить все мирно. Но все быстро переросло в ссору, а ссора – в этот выкрик Алукия.
– Нет, это я от тебя ухожу, – крикнула Елинейя в ответ. Сначала Алукий, потом Фэнн... она уже не могла спокойно и уравновешенно отвечать на чужие истерики. Всего один стакан вина, выпитый полтора часа назад, разрушал все ее спокойствие, весь ее образ, все, чем Елинейя дорожила. – Лойнер! – подозвала Елинейя парнишку к себе. – Смотри, Алукий. Мой кучер, помнишь? – спросила девушка, держа руку на плече Лойнера. – А теперь, смотри внимательно.
И, не спрашивая у Лойнера разрешения, поцеловала его.
Аристократы ахнули. Алукий ужаснулся. Лойнер оторопел. Елинейя горько рассмеялась.
Вспоминала все это Елинейя отрывками, выпивая всего второй, но от этого не менее пьянящий, стакан за вечер. Не то чтобы Елинейя любила Алукия, но все равно было горько. Нужно было подождать всего три дня, до свадьбы, но теперь Елинейя осталась без жениха, общественного уважения и, наверное, даже без верного слуги. Почему она такая глупая? Зачем вообще поехала на этот бал? Для чего стала выяснять отношения?
Жалко, что мама уехала с миссией милосердия в далекие южные страны. Она бы не допустила такого, просто не дала бы Елинейи поехать. И жалко, что мамин муж уехал с супругой и прихватил с собой сына, сводного брата Елинейи. Тогда бы девушка постеснялась их и тем более осталась дома или даже не позвала бы Алукия в гости.
Как после такого позора Елинейя будет посещать Валтонский Естествоведческий Университет? На нее и без этого косо смотрели: пункт в личном деле о внебрачном происхождении отпугивал людей. Все уважали Ланию Кленку, маму Елинейи, хирургом она была хорошем, и ей наличие дочери до брака прощали за врачебные заслуги. А сама Елинейя такого заслужить не успела.
И вот, когда все наладилось, у Елинейи вновь не осталось ни капли уважения общественности.
От Алукия Елинейи был нужен только социальный статус. Ее бывший жених был сыном героя войны и обедневшим вирдом, настоящим дворянином. Алукий хотел поправить материальное положение, и Елинейя пообещала ему достаточную сумму. Но теперь даже такой способ стать значимой среди высшего сословия был для девушки закрыт: заключала один фиктивный брак, заключит и второй.
Нельзя стать геологом, если твои потенциальные коллеги тебя не уважают. Просто не позовут в экспедицию.
О Лойнере Елинейе хотелось думать еще меньше. Он был с ней четыре года, с того момента, как Елинейя купила его карету и повезла на ней больного Фэнна к губернаторской чете, чтобы лирий и лиране Кнарске сами разбирались со своим разбушевавшимся отпрыском.
В прошлый раз с Фэнном Елинейя связалась из–за жажды приключений. Прошло время, а спокойно сидеть дома Елинейи все еще не хотелось. Ради этого она и стала учиться на геолога, чтобы ездить в далекие валтонские колонии с исследовательскими группами. Теперь же и этот путь для нее закрыт.
Елинейя не плакала. Знала, что мама поможет устроиться в медицине. Но мечты о странствиях оставались.
Что ж. Терять Елинейи было нечего. Она оставила стакан на столе, надела плащ и отправилась ловить извозчика.
Плевать, что Фэнн за человек. Он – сын губернатора. Если у Елинейи и остался шанс стать значимой или хотя бы просто снова испытать тягости и радости путешествия, то только смерившись с тем, что ее компаньоном будет такой человек, как младший вирд Кнарске.
III
Бал знатно меня повеселил и озадачил. Принимающий опознал мое письмо как подделку, но, не противясь моему статусу и роду, впустил меня и оповестил линеру о моем прибытии. Выйти и поздороваться со мной Эл–Герцская была обязана по этикету, однако вместо этого произошел презабавный случай.
Компаньонка явилась на бал. Я наконец–то узнал ее имя, рурида Елинейя Ласиц. И узнал о ее женихе, Алукие Церке. А потом Елинейя, видимо будучи пьяной, рассорилась с Алукием и поцеловала кучера на глазах у всех. В лучших традициях нашей линеры, худшей из всех линер, какие когда–либо только были в Валтонии.
Как же забавно было смотреть на изумленных дворян! Но еще забавнее выглядел Лойнер. Раздосадованный, но довольный.
Я попытался поговорить с кучером после этого инцидента, но не нашел его. Как и не нашел Нейю.
Все это походило на анекдот. Я даже забыл выпить.
И весьма, весьма, зря.
Я забывал про свое проклятие только в двух случаях: если пил или если соблазнял девушку. Это было его частью: образ жизни семнадцатилетнего меня примерно так и выглядел. Само условие, при котором я оказался проклят, было довольно справедливым и я постепенно понимал, что именно я был повинен во всем произошедшим. И я впадал чуть ли не в безумие, когда появлялась хотя бы маленькая надежда освободиться от чар.
А еще страшнее было то, что совершалось с Алфрандой. Она, конечно, еще не поняла, что происходит, но, быть может, я еще успею вернуть Оанову ветвь на ее законное место, пока метаморфоза сестры не закончиться. Надеюсь, это поможет.
Несомненно, меня волновало, кто мог подделать приглашение. Но, право, благодаря этому человеку я здорово развлекся.
В номере меня ждал сюрприз. Рнежка с взволнованным лицом и запыхавшись стояла у шкафа.
– Рнежка? Что ты тут делаешь? – удивленно спросил я. В номере уже было прибрано, но девушка все еще находилась тут. Без тряпки и каких–либо средств для приборки.
Служаночка растерялась, но быстро собралась и попыталась соблазнительно улыбнуться.
– Вас ждала, лирий.
Я улыбнулся, а девушка подошла ко мне и обняла.
Говоря от сердца, так наивно и смешно меня давно не соблазняли. Впрочем, спать я с ней не собирался – все–таки, она в меня влюблена и это будет просто не справедливо.
Я оценивающе взглянул на девушку. Она была достаточно высокой и доставала мне до подбородка. Персиковая кожа, почти черные глаза и уже распушенная и расчесанная грива морозно–шоколадных волос. А еще у нее был совершенно очаровательный острый носик. Но сути дела это не меняет.
– Извини, я тороплюсь, – сказал я, отстраняясь. – В другой раз, милая.
Рнежка скорчила обиженное личико, но кивнула и послушно отошла, прошептав «Спасибо, Хелд». На мой вопрос, за что спасибо, она ответила, что за возможность меня хотя бы обнять. Наивная деревенская дурочка. Это было даже мило.
Я завалился на кровать не раздевшись. Спать не хотелось, но лежа лучше думалось.
У меня были серьезные подозрения о том, что же случилось с Алфрандой. Она, как я и мать, была достаточно худой, но в последние дни практически перестала есть. Ее волосы – не такого холодного оттенка, как мои, но все равно довольно светлые – потеряли всякий блеск, а Алфри это и не волновало будто бы. Ее, первую кокетку в городе, если не в стране. И, что было самым страшным, сестра начала пропадать не известно где. Мать была уверена, что Алфранда больна и пыталась расспросить у нее, что же происходит, но получала скомканные банальные фразы. Возможно, мать даже подозревала, что сестра беременна, но сохраняла спокойствие. Отец был бы раздосадован, будь он в городе, но, на счастье или на беду, он всегда редко появлялся дома. В один год мать подсчитала и выяснила, что в общем сложности отец пробыл вне разъездов всего два месяца, из которых половину по болезни. Сейчас, когда ситуация в стране наладилась, отец, конечно, бывал с семьей чаще, но все равно отсутствовал минимум по три недели в полугодье.
Я же подозревал в недуге Алфранды иную вещь. И повинна была Оанова Ветвь.
Первая корона первой императрицы Валтонии, Хелд Великой. Ради нее я рисковал жизнь, с нею обрек себя на муки, и ее же примерила Алфранда месяц назад. Не знаю, как много проклятий таила в себе диадема, но я хотел верить, что все закончиться, если вернуть ее туда, где я ее взял.
Но в сокровищницу во второй раз можно войти лишь с тем, с кем вошел в первый. А Елинейе совершенно все одно не только до меня, но и до моей сестры. И после этого рурида Ласиц считает себя врачом. Лицемерка.
Как же хотелось мне, чтобы все вернулось в тот июньский денек, когда я, стесняясь попросить жилья у тетки, ошивался у окон Лереветы, в надежде, что она меня впустит и простит. Но я получил отказ, побрел на набережную, заплутал и принял помощь какой–то местной, ужасно раздражавшей меня тогда, коей оказалась Елинейя Ласиц. Стоило тогда пойти сразу к тетке, или не окликать сгорбленную фигуру девчонки в платье до колена и с капюшоном на голове.
От безысходности моего положения я, тяжело вздохнув, достал из сумки Кижо. Семейная реликвия и единственная вещь, которая осталась неизменной. И я открыл книгу, прекрасно понимая, что последует за этим.
Сначала я увидел обычные пустые золотистые страницы. Потом на них проступил текст. Много текста. Настолько мелкого, что не прочесть без мощнейшей лупы. Это была многолетняя история разных семейств из разных столетий. Фамилии пестрили одна за другой, и тремя последними стояли: Арлока, Арлока–Кнарске, Кнарске. Я всегда находил это забавным. Два разных семейства, а их связующая ниточка, как часто повторял сам Кижо, – женщина, которая ни при каком ином раскладе, кроме произошедшего, не должна была получить сей артефакт.
– Так, кто–то перестал бездельничать? – услышал я вкрадчивый голос Кижо. Никогда не знал и не понимал, где у книги могут быть рот, глаза и уши, но Кижо прекрасно общался и без этого, только страницы едва колыхались.
Я предпочел не отвечать. Мне Кижо надоедал. Он был не слишком доволен мной и часто причитал, что по всем правилам я не должен быть его лирием. Но я был им. И во всех этих придирках какой–то говорящей книжки ко мне я решительно не видел смысла.
– Я открыл тебя не за этим, – проговорил я в ответ. С кровати встать я так и не удосужился, но позволить Кижо смотреть на меня сверху вниз я не мог и попытался рывком поднять свое тело, чтобы сесть, но, естественно, мне этого не удалось – мышцы слишком слабы. Если бы Кижо мог захихикать, то именно так бы и сделал. – Скажи, ты можешь найти Елинейю?
К слову, этот бумажный паразит в свое время отказался говорить мне имя компаньонки.
При желании я мог прочесть о любом важном в понимании Кижо дне из моего детства. И это влекло проблемы. В том, что твои потомки будут знать о твоем главном позоре, каковым является мое нынешнее положение, приятного мало. А они будут. Я никогда не смотрел ничего, что Кижо записывал о лиране Венделью или о том моем родственнике с ее стороны, но следующим владельцем Кижо может стать сестра, или ее дети, или, упаси Хелд, мои дети, а в этих людях я не уверен.
Я даже не понимал, что Кижо такое. Писарь в обличье сборника пыли? Оживленная энциклопедия? Сложно. «Старший ребенок у валтонцев наследник, третий считается прекраснейшим и умнейшим, а второму достаюсь я всегда» – так заявил мне Кижо. И это было единственным точным, что я о нем знал.
Кижо зашуршал страницами. Если бы Елинейя не хотела, чтобы ее кто бы то ни было нашел, у Кижо ничего бы не вышло. Но мне стоило попытаться, хотя бы попытаться. Может, еще не поздно принести ей вменяемые извинения, вместо того, что сделал я.
– Боюсь, лирий, вы сочтете меня за бахвала, но Елинейя... – договорить Кижо не успел.
– Я уже здесь, – усмехнулась стоящая на пороге моей комнаты девушка.