Глава 7. Как Евлампий обрел пернатого соратника
Евлампий, словно пленник из древних времен, закованный в цепи невидимых страхов, был низвергнут в стальной лабиринт, блистающий холодным светом неоновых ламп. Это было не просто обиталище науки, но скорее зловещий алтарь, возведенный в честь самого непредсказуемого из человеческих проявлений – чихания. Это место, казалось, дышало тайной, пронизанное зловещими испарениями и предчувствием неизбежной беды, что делало подвал Григория, с его бессвязным набором непонятных приборов и банок с соленьями, подобием уютного чулана. Здесь же, где не было ни единой пылинки, где стерильная чистота резала глаз, царило напряжение, которое можно было ощутить почти физически.
Одетые в белые, словно саваны, халаты, ученые, казалось, потеряли человеческое обличье. Их движения, лишенные всякой индивидуальности, походили на механические действия шестеренок в огромном механизме. Они были одержимы лишь одной целью: превратить Евлампия Насморкина в оружие, способное переписать ход истории. Его нос, источник бесконечных страданий и неловких ситуаций, теперь стал орудием, которое, по их мнению, могло перевернуть весь этот мир. Он чувствовал себя персонажем мрачной антиутопии, где его чихание, словно проклятие, стало причиной всеобщего хаоса.
Его усадили на стул, холодный и твердый, словно камень, который, казалось, специально создали, чтобы усилить ощущение беспомощности. Его руки и ноги были зафиксированы безжалостными ремнями, и перед его взглядом возник огромный экран, на котором разворачивался бесконечный парад аллергенов: от летящего тополиного пуха, похожего на рой беспокойных мушек, до пыльцы неведомых, ядовито ярких цветов, от пушистых, очаровательных котиков, которые казались милыми ангелами, до макросъемки морской свинки, которая, как ни странно, вызвала у Евлампия странное отвращение.
Главный ученый, чье имя он так и не смог запомнить, а может просто не хотел, как-то он слышал, что его звали то ли доктор Шмыгалов, то ли доктор Хрюкалов), начал свою зловещую лекцию. Его голос, монотонный и бесцветный, словно журчание ледяного ручья, проникал в самую душу Евлампия. "Евлампий Насморкин, – сказал ученый, – ты нечто уникальное. Твое чихание, как показало наше исследование, способно нарушить ход исторического течения. И мы намерены использовать этот дар, в интересах... скажем так, "правильной" истории".
Евлампий попытался возразить, его голос дрожал от отчаяния: "Но я не хочу ничего менять! Это обычная аллергия! Я не контролирую это! Это просто... Апчхи!" Его чихание, казалось, стало последней каплей в чаше его бессилия.
Доктор Шмыгалов, так решил Евлампий звать этого странного доктора, лишь презрительно скривился, словно укушенный змеей: "Контроль, это вопрос времени и, конечно же, наших научных усилий, мой бедный друг. Совсем скоро ты будешь чихать тогда, когда мы тебе прикажем, и как мы тебе прикажем. Мы создадим чихательную армию, способную по нашему усмотрению вносить коррективы в ткань прошлого и будущего!" От этих слов Евлампия пронзил ледяной ужас. Его чихи, эти нелепые и досадные чихи, которые всегда были источником его бед, теперь могли стать причиной глобального хаоса.
В последующие дни началась нескончаемая череда мучительных и унизительных экспериментов. Ученые, словно алхимики из далекого прошлого, смешивали непонятные жидкости и вводили их в его кровь. Он должен был лавировать в лабиринтах, где его нос постоянно испытывали пыльцой и раздражителями разных форм и размеров. Он был вынужден слушать громкую, режущую слух музыку, смотреть на мигающие, сводящие с ума лампы, и даже, о небо, его заставляли читать стихи о чихании в стиле рэп! И это был вовсе не тот рэп, который он мог бы слушать с удовольствием.
С утра проснулся, нос щекочет,
Чихну разок — и мир меняет точку.
Эй, bro, не стесняйся, это нормально,
Чих — это ритм, это звучит фатально.
Его постоянно заставляли чихать, измеряя силу и дальность его чихов. Они пытались усилить его "чихательную энергию" с помощью странных устройств, которые напоминали шлемы космонавтов, увешанные проводами и датчиками, больше похожих на орудия пыток. Это был настоящий кошмар наяву.
Евлампий чувствовал, как его воля и разум постепенно угасают. Он становился лишь подопытным кроликом, лишенным своей индивидуальности. Он был всего лишь "чихательным механизмом", предназначенным для манипуляций. Он уже забывал, что такое нормальная жизнь без аллергии и безумных ученых. Его единственным утешением было воспоминание об Ирме, о ее доброте и теплых объятиях, но даже это теплое воспоминание, с каждым днем, становилось все более блеклым.
Именно в тот момент, когда Евлампий был на грани отчаяния, произошло нечто совершенно невообразимое. Из соседней клетки донесся тихий, но четкий голос: "Не отчаивайся, miser homo! ("бедный человек")", – произнес кто-то, с явной театральной интонацией, словно актер, читающий Шекспира.
Евлампий повернулся и увидел... говорящего попугая. Он сидел на жердочке, гордо выпятив грудь, и рассматривал его с нескрываемым любопытством. Этот попугай не просто умел говорить, он говорил на безупречной латыни, еще и с явным саркастическим оттенком.
О, Боже! Это был Иннокентий - попугай Григория, который, также попал в плен к этим безумным ученым. Но, в отличие от Евлампия, он не выглядел подавленным. Напротив, он получает удовольствие от сложившейся ситуации. Теперь этот попугай требовал, что-бы его звали не просто Иннокентий, а Клювонос Сатурний. И этот самый Клювонос, который, казалось, просто наслаждался своим положением, вдруг заговорил с Евлампием.
"Привет Евлампий, я Клювонос Сатурний, и я здесь для того, чтобы ободрить тебя в эти нелегкие времена, – произнес попугай, спустившись на нижнюю жердочку и склонив голову вбок. – Хотя, если честно, я больше здесь, чтобы наблюдать этот балаган."
"Ты... ты здесь? – пролепетал ошеломленный Евлампий - Как? Зачем они тебя тут держат?" – спросил Евлампий попугая.
"О, это долгая история, – ответил Клювонос, вздохнув, как будто немного притворяясь. – Они говорят, что я очень умен, и что мои знания латыни могут помочь в каких-то экспериментах. Глупости, конечно. Но, зато здесь неплохо кормят, хотя и без моих любимых печенек. Heu me miserum ("увы, мне бедному")".
Клювонос, порывшись клювом в своих перьях, посмотрел на Евлампия с выражением, полным сострадания: "Ты, я так понял, здесь для других целей? Чихаешь тут, словно безумец, бедный homo nasutus ("человек с большим носом"). Знаешь, раньше я считал, что "апчхи" это просто звук, а теперь понимаю, что он может изменить мир. И не факт, что в лучшую сторону. Perfer et obdura, dolor hic tibi proderit olim! ("Терпи и держись, когда-нибудь эта боль тебе пригодится!"). Хотя, что я тебе говорю, ты ведь, наверняка, ничего не понимаешь из моего философского латинского".
"Ну, не все, но большую часть понимаю, – ответил Евлампий, к удивлению самого себя, и Клювоноса. Он понял, что за последнее время, латинские фразы как-то автоматически запомнились.
"Хм, весьма впечатляет, magna cum laude ("с величайшей похвалой"), – прокомментировал Клювонос. – Похоже, что мы с тобой понимаем друг друга. Ну, или почти. В любом случае, nil desperandum ("не отчаивайся"). Даже в самых темных временах можно найти повод для шутки. Ну, или хотя бы для саркастичной ремарки. Мы еще покажем им всем, этим безумным ученым! Veni, vidi, vici! ("Пришел, увидел, победил!") Ну, может быть, не совсем в таком порядке, но, главное, не унывать!"
Евлампий слабо улыбнулся. Эта улыбка была неуверенной и робкой, но это все же была улыбка. Впервые за долгое время он почувствовал, что не все потеряно. Он понял, что даже в этом кошмаре можно найти то, за что стоит держаться. И этим кем-то, или чем-то, как ни странно, оказался попугай-латинист по имени Иннокентий, тьфю ты теперь Клювонос.
Пока Клювонос, подбадривал Евлампия своей латинской мудростью, в их камере произошел забавный случай. Однажды, когда один из ученых-ассистентов проходил мимо их клетки с подносом, полным какой-то странной, ярко-зеленой жидкости, Клювонос, вдруг, неожиданно выкрикнул на всю лабораторию: "Cave canem! ("Остерегайся собаки!"). Ассистент, испугавшись, вздрогнул и выронил поднос, вся жидкость пролилась на пол, и поднялся ужасный смрад. Клювонос, в это время, заливался хохотом. "Risus abundat in ore stultorum! ("Смех изобилует в устах глупцов!") - сказал Клювонос, указывая на ошарашенного ассистента, который, с растерянным видом, пытался вытереть жидкость.
В другой раз, когда доктор Шмыгалов, с важным видом, зашел в лабораторию, чтобы проверить ход экспериментов, Клювонос, глядя на него сверху вниз, громко произнес: "O tempora, o mores! ("О времена, о нравы!"). Шмыгалов, нахмурив брови, непонимающе посмотрел на попугая, а тот, подмигнув Евлампию, продолжил: "Asinus asinum fricat_ ("Осел трется об осла!")". Все это время Евлампий пытался сдержать смех, но у него это плохо получалось.
Были еще случаи, когда Клювонос во время обеда, сидя на своей жердочке, начинал читать стихи Вергилия на латыни, а после произносил: "Panem et circenses! ("Хлеба и зрелищ!") – глядя на свою миску с зерном. Как будто, в знак протеста, из-за скудности своего рациона.
"Почему ты всегда все комментируешь на латыни?" — с легкой долей иронии поинтересовался Евлампий.
"Это же язык богов, Dominus ("Господин"), — ответил Иннокентий, гордо выпятив свою крошечную грудь, словно генерал на параде, — Latina est lingua aeterna! ("Латынь – вечный язык!"). "Разве не очевидно? Латынь - это же язык богов, а кто сказал, что попугаи не могут быть богами? Cogito, ergo sum ("Я мыслю, следовательно, существую"). Это же логично."
Однажды Клювонос подслушал разговор ученых о своих уникальных способностях к имитации речи, а также о его "неуязвимости" для воздействия аллергенов. Ему, по замыслу профессора Шмыгалова, отводилась роль "живого переводчика" для общения с различными животными, которых тоже использовали в экспериментах.
"Понимаешь, — стал объяснять Клювонос Евлампию, — меня хотят использовать для установления контакта с одной белкой и её зовут - Пикси, она живет в соседней клетке. Она, оказывается, очень умна. Но пока ученые не придумали, как ее заставить говорить, она успела обчистить их лабораторные запасы орехов. И все это под моим одобрительные возгласы, естественно. "Vivat Пикси! ("Да здравствует Пикси!") Она – настоящая героиня!"
Клювонос, как оказалось, хоть и был неплохим союзником, но что может сделать один маленький говорящий попугай и один страдающий аллергией офисный работник против целой армии безумных ученых? Именно это им и предстояло выяснить. И чем быстрее, тем лучше. Ибо даже Клювонос, с его театральным пафосом, знал, что время идет, и если они не предпримут никаких мер, то их ждет неминуемая катастрофа.