Не упасть бы в эту яму!

— Молчать, я вас спрашиваю! Вы офицеры или где? Прекратите нарушать безобразие! Разберусь и накажу кого попало. — орал в трубку генерал Мокрухин Борис Борисович, промакивая платком лысину. Физиономия его была отчетливо красной. Со всей географической сеткой кровеносных сосудов.

— Мать-перемать. Тра-та-та. Пи-пи-пи! — орал он. (ненормативная лексика — запикано).

В конце концов, он сбросил звонок и положил телефон на стол.

— Перемать-мать. Пи — ии!

Подытожил генерал уже просто в воздух.

Он снова вытер платком из кармана брюк пот на лбу. Тяжела жизнь в отставке. Орденов да медалей полно, только на спине нету. А ни подчиненных, ни казенного автомобиля. Ни стола дубового в своем кабинете, чтобы ка-а-ак хряпнуть по нему так, чтобы стакан подпрыгнул. Ни штабного, чтобы его распекать за всю армейскую братию и технику. Ни, тебе хотя бы, резинового танка или игрушечного КПП. Или какого-нибудь ансамбля песни и пляски. Вот раньше были времена. А сейчас — мгновения.

Генерал был генералом статических войск в отставке. Статические войска — это войска, которые, если их поставить на карту, вернее привезти на местность, они расположатся на ней, оборудуются, окопаются и отступать им никак нельзя. Никак.

Человек с животиком и лампасами. У него была круглая мордастая лысая голова. Для нее

у него была большая фуражка–аэродром, которая очень нравилась генералу. Но, просто никто со стороны не сказал ему ничего ни о корове, ни о седле, хотя все всё видели.

Генерал чего так раскочегарился с утра. Внук у него в кадетском училище на спортивном мероприятии разбил мячом стекло. Классика жанра. И гора бывшей военной мощи, вспомнив былое, через телефон пыталась таким образом отмазать внучка от неминуемого хоть и легкого, но наказания. На том конце провода ничего, конечно, не поняли, но на этом направлении, на всякий случай выставили засаду.

Борис Борисович подтянул ремень на живот, чем уменьшил его выпирающую часть. И уже было направился к зеркалу, но зараза телефон зазвонил снова.

— Равняйсь–смирно! — пробубнил генерал и снова взял трубку.

— Слушаю, генерал Мокрухин. — сказал он, пытаясь приладить смартфон к уху.

— Борис Борисыч, многие лета, все бухаете? — возвестила трубка.

Генерал опешил.

— Кто это?

— Не узнал ты меня, Боря. Уже хорошо. Богатым буду. Семен Евграфович это. Из Приморска.

— Ну, елки-палки. Отлегло. «Бухаете..». Ты в армии служил? Так не начинают телефонный разговор. Привет.

— Извини. Доложить обстановку забыл. Ты чего? Не в духе? Или поругались с Ольгой Фёдоровной? — вслух допытывался Подливайло с того конца провода, а сам про себя думал при этом, что генералу «огурцов, маринованных хочется, а голова в банку не лезет». Да. Просто так рассказывали про то, почему у генерала лицо всегда красное.

— Да, нет. Все в порядке. Чего ты звонишь? — Мокрухин спрятал раздражение в карман.

— Ладно. Да. Слушай, я вот чего звоню. Вы там не обалдели еще в своей Москве? Делите безделье на двоих.

— А вы там еще не утонули, из моря не вылазите, в своем Мухосранске. Мы тут в музеи ходим.

— Знаю, с пузырем не расстаетесь.

— Короче. — пробасил генерал. — Чего ты хочешь?

— Я хочу пригласить тебя и твою дражайшую вторую половину на одно важное для меня событие к нам. Сюда. В Мухосранск, как ты говоришь. В Приморск наш. Предлагаю оторвать задницы и лететь к нам сюда. Перестать выкладывать с помощью солдат–срочников слово «...опа». А в место этого в отпуск съездить. Отдохнете от ваших четырех стен в вашем шумном, бестолково суетящемся городе.

Борис Борисыч замолк, размышляя. Чего-то, ему не хотелось ехать никуда. Это же ближний свет...

Но смекалка, в поисках халявы махом помогла ему сообразить, что нужно согласиться, а потом уже думать. Уж, как-то пахнуло чем-то таким, которое он уже начал забывать. Рестораны. Пирушки. Официантки. Да и на подъем он по–армейски был легок.

— А что за дата? — спросил он, чтобы потянуть время для размышления. — День рожденья у прораба? Девочки в касках будут.

— Ха-ха! Нет. Борисыч, не могу я тебе сказать. Приедешь — узнаешь, что за дата.

— Не понял. Тайна Мадридского двора, что ли? Или военная? — сыронизировал генерал. — Что я Ольге-то скажу?

— Нет. Не мадридского. Но сказать не могу. Уважь. Не допытывайся. Приедете — узнаешь. Отметим, погуляем, в море покупаетесь. Кстати, привет твоей дражайшей половине. Как она там?

— Хорошо. Твоя как?

— А-а. Также. Давайте. Собирайтесь. Сейчас 9-е. А к 11-му и подъезжайте.

— Ну ты не бери так быка-то за рога-то. Мне нужно с Ольгой поговорить. Чего так? С кондачка-то.

— Знаешь? Мы вас ждем. Борис Борисыч. Комнату вам выделим. Давайте. Все. Мы вас ждем. — торопливо проговорил Подливайло и скорей бросил трубку.

Генерал тоже положил телефон и высморкался в платок.

— Ну, ядрит–твою через коромысло! — подытожил он этот эпизод.



Семен Евграфович решил-таки наказать сына и его невесту за последнюю пьянку. Особенно его впечатлила поза невесты, уснувшей за рулем кверху ногами.

Кира Михайловна сказала, что сын, конечно, уже вырос, и ему самому решать. Но ей совершенно не понятно чьи это гены гонят ее кровиночку (с бородой. Ха-ха) в магазин за спиртным. В ее родне алкоголиков, якобы, не было.

На что Семен Евграфович сказал ей, чтобы она не наводила тень на плетень и прекратила разные тут происки.

В конце концов оба сошлись на том, что виноваты близкие и далекие, общество, экономика, правительство, президент. Последнего Кира Михайловна не обвиняла. Лишь бы не было войны.

Семен Евграфович уже решительно переместился и даже открыл дверь в комнату наследника. Но, тот спал вместо учебы в институте–академии, а его Гага отсутствовала, как и авто сына на стоянке перед домом. И он решил, что наказание подождет.

Он и сам сегодня не идет на работу, и он еще вчера всех предупредил, что его не будет. Что он будет по делам в другой организации.

Потом шепотом договорился с секретаршей Анечкой и написал себе отгул.

— За прогул. — улыбнувшись подумал Семен Евграфович, слегка удивляясь. Как все легко было проделано.



Вера Ивановна Краснознаменная, мать Семена Евграфовича Подливайло, бабушка Кена Семеновича, была худой и достаточно вредной пенсионеркой со всеми вытекающими от этого пенсионными последствиями. Четкое знание всех живущих в своем подъезде. Сидение летом на лавочке. А жила она со своим мужем, а также отцом и дедом, в обычной не ремонтированной хрущебине в двушке на третьем этаже с окнами во двор. Жили мирно, хотя к ее командирскому характеру прибавилась харизма мужа, Евграфа Виленовича Подливайло. Который считал себя профессиональным партизаном и ветераном всех войн. Считал себя коммунистом, но, конечно же, не тем, которые засели в Думе и помогают продавать Россию на Запад. Почти дословно. А истинным и настоящим. Всю жизнь он проработал простым электриком в разных больших и малых организациях.

В молодости у Веры Ивановны, тогда Верочки с Евграфом Виленовичем, которого называли почему–то просто Женей, состоялся, как-то, диалог. Она сказала:

— Я пришла к тебе из сказки!

— Из какой? — уточнил он.

— Из доброй!

— Что. Выгнали?

Она посмотрела на него пристально и сказала:

— Да. Никогда. Никогда я не буду Подливайло. Я останусь навсегда Краснознаменной.

На том и порешили.

Характеру крутизны у нее добавило то, почти всю свою рабочую жизнь она проработала в воинской части в штабе в строевом отделе. Командирские навыки влились в ее натуру навсегда. Да и фамилия родителей этому способствовала.

В это утро, точнее уже, ближе к обеду она считала на бумажке какие–то свои пенсионные пересчеты, связанные с очередной индексацией. В расчете вывести на чистую воду пенсионный фонд России, президента и правительство. Дед был где-то во дворе.

Она закончила очередной расчет, выдав на-гора опять совершенно новое число, как зазвонил ее простой кнопочный сотовый телефон.

Трубка намекнула, что это сын звонит.

— Да, сынок. — ответила она.

— Привет, мамуля — возвестила трубка.

— Привет, привет. Давно, чего-то не звонил.

— Ой, мамуль все дела, да заботы. Работа, работа. Я чего звоню-то. Не пытайся выяснить, что за дату я сейчас назову. Она ничего тебе не скажет, хотя она связана со мной. Я хочу ее отметить и приглашаю вас с папой к нам 11-го августа, через несколько дней. Будут гости из Москвы. Оденьтесь хорошо. Я за вами заеду или Кен. Но, вы будте готовы. Мы вас ждем.

— Ничего не поняла. Что за дата-то? Родила я тебя в другой день. Чего ты опять нагородил? Я сейчас Кире позвоню. Что за гости? Что это за тайны такие?

— Я так и знал, что ты, как настоящий разведчик, будешь допытываться. Ты этой даты не знаешь. Кира тоже. Можешь ей не звонить. Вернее, можешь, конечно, звонить, разузнавать. Бесполезно. Кира тебе ничего не скажешь. Все. Как там дед?

— Да я все равно узнаю. Нормально дед. Во дворе где-то. Ладно. Сейчас я ей позвоню.

— Звони–звони. Ладно. Пока. Привет папе.

Трубка умолкла, и Вера Ивановна отключила свою. Она поправила накидку и подошла к окну, высматривая мужа.



Дома Семен Евграфович положил телефон на стол в гостиной и обвел помещение взглядом. Естественно, это будет не первое собрание человек 10-ти в этой комнате. Здесь отмечались дни рождения, разные другие юбилеи и праздники не раз. И просто были сабантуи и пьянки. Дети постарались. Единственный повод собрать родственников и друзей, которого не было в этой зале, Бог миловал, — это поминки. Здесь не было никогда поминок.

Семен Евграфович от этой мысли непроизвольно поежился, хотя опытный взгляд на него уловил бы какую-то, прямо-таки, дьявольскую ухмылку. Или ее след. Может, конечно, и показалось.

Он вспомнил последний свой день рождения, все поздравляли, говорили тосты и речи, даже попугай, воздвигнутый почти в самый центр праздника, пытался что-то говорить или поздравлять. Пили и ели. Нарядили их добермана Гая в собаку–поздравляку с колпаком и со свечками на голове. Все смеялись. А у него мельтешил в мозгу ослик Иа из мультфильма, который смотрел на свое отражение в воде и грустно думал: «Ну вот, еще один бессмысленный год прошел!»

Он понимал, что такими звонками и неизвестной никому датой толи юбилея, толи еще чего-то он создаст нервозную атмосферу какой-то тайны или бзика главы семьи с неизбежной потерей авторитета для себя, который он блюл, как зеницу ока. Но он решил. Да. Это тайна. И это условие. Он не должен никому ни раскрывать суть встречи, ни дать, даже, малейшего повода для чьей-либо догадки. Иначе все сорвется и все будет впустую.

Как, якобы, государственный чиновник или, точнее, ответственный работник в прогосударственной организации, можно сказать, партии, он не имел права на суеверия и мистику. Но, как просто человек, он даже (никому не говорите) маленько верит в Бога.



Кот Граф, как самый сообразительный, по его мнению, из всех животных в доме, болтаясь везде и наблюдая за всем, начал смутно подозревать, что старый хозяин (так животины называли между собой Семена Евграфовича) затевает какой-то очередной сабантуй. И замурлыкал от предвкушения.

Редко, когда столы в таких случаях убирались сразу, как все закончится или когда все вместе или по одному, или группами уходили спать.

Или оставалась одна хозяйка за огромным, большим столом, составленным из других столов и накрытых неисчислимым количеством, конечно же, уже початых или ополовиненных блюд («уж полночь близится, а Германа все нет!»). Которая тоже, как правило, уже не в состоянии была гоняться за котом, собакой, да еще, и выпущенным кем-то из гостей на свободу попугаем. Так, что вторая серия праздника–сабантуя, была уже про животных. И выглядела, конечно же, поскромнее. Да еще и безалкогольная.

Граф вспомнил, как он однажды, разлегшись в центре такого стола на пузо, расставив во все четыре стороны все свои четыре лапы, мило обнимался с копченой курицей на тарелке, нашептывая ей разные разности на ушко. А потом, уболтав ее, утащил к себе. Ой, что там было..!



У Гаги была подруга студентка–одногруппница. Они были настолько дружны, что губы у них были совершенно одинаковыми и большими. Ее звали Света Позднякова. Но Свете не давало покоя модное и необычное имя подруги. «Гага! Как романтично!» — завидовала она. И обязала Гагу, да и всех, кого-ни-поподя звать ее Наной. Гага и Нана. «Вышка! Прикольно!». Таково было их и общее женское мнение на курсе.

Согласиться можно. Эти две блондинистые современные модели, когда бывали вместе и просто прохаживались в перерыве между парами по коридору академии в дорогих кожаных костюмах производили впечатление.

Но, они составляли такую пару подруг только во время учебы, потому что Гага ездила на учебу на машине Кена, с ним или без него. Да и вообще большее время жила у своего любимого.

И вот сегодня, когда Гага приехала в «школу» и поставила авто на стоянку, они встретились в вестибюле и расцеловались. Может, конечно, через незаметные плевки. Неизвестно. Внешне такого было незаметно.

Они прошли в кафешку и взяли кофе. И Нана поспешила скорей открыть Гаге новость.

— А папаню твоего Кена заметили у одной гадалки.

— В смысле? — спросила Гага, подняв прозрачные большие очки на волосы, а заодно и приподняв брови.

— Без всякого смысла. Его видели, как он ходил к гадалке. Я не знаю, что это за гадалка. Я у нее никогда не была. Но, инфа достоверная. Я могу поручиться за этого человека, который его видел.

— Наш папаня...? Папаня Кена ходил к гадалке? Пурга! Нонсенс! Туалет! Он и гадалки на разных планетах живут, — сказала Гага совершенно уверенная, что инфа липа. Смыть и забыть.

И откусила сладкую булочку.

— Я тебе врала когда-нибудь? Ты! Ващще! Я ей вру. — запротестовала Нана. И отодвинула от подруги чашку кофе и тарелочку с булочкой.

— Врала. — сказала ей Гага. — Не знаю, что он там забыл? Я, конечно, скажу Кену. Может спросит у папы. — Слушай! Я не хочу об этом говорить. — добавила она, решив пострелять голубыми глазками по мужским мишеням.

— Давай сменим тему.

Не известно, что так напугало или насторожило Гагу, но они дисциплинированно сменили тему, чтобы не спорить и не разругаться. И наоборот, объединились, чтобы выступать в борьбе за лидерство на подиуме красоты единым длинноногим блондинистым фронтом.