03.03.1897
С трудом дождался ночи. Каждый час тянулся для меня невыносимо долго, будто кто-то специально подкрутил часы. Даже люди, казалось, делали всё медленно и скучно, без доли энтузиазма, как лунатики.
Но ночь таки настала, а вместе с ней и моя возможность что-то написать. Мысль о том, что пишешь ради чего-то — в моём случае для наказания преступника — непременно двигает тебя дальше, не позволяя останавливаться.
Руки болят даже меньше прежнего. На этот раз я положил верёвку ближе к себе и затянул часть на руке — вдруг кто-нибудь нагрянет. Понимание того, что с каждой строчкой я продлеваю себе карцерное время, сделало меня чуть ли не параноиком. Каждый шорох, каждый вздох, любое дуновение ветра — всё это заставляет меня нервно оборачиваться, а сердце — подпрыгивать. Пока писал это, уже сделал две ошибки, хотя до этого — ни одной. Надо успокоиться и взять себя в руки.
Завидев, сколько уже исписал, я невольно заколебался. Две третьих листка с одной стороны были заняты ровными строчками, как будто заштрихованы. «Я пишу слишком много, слишком развёрнуто, — говорил я себе, кладя листик на стол. — Теперь только самое главное».
Я буду писать ещё мельче, буду сокращать слова там, где это очевидно. Главное — быть спокойным. Ты не сумасшедший — нет!
Ещё пять лет назад я жил в небольшом городке Уимблридж вместе со своей женой Офелией. Жизнь наша текла спокойно, вертелась вокруг дома и работы, не забегая никуда дальше. Работали мы с женой учителями местной церковной школы. Я преподавал литературу, моя благоверная — латынь. Но Уимблридж, состоящий по большей части из стариков грубых и упрямых нравов, не принимал нас в своё общество, предлагая лишь мирное соседство. Мы не участвовали ни в городских собраниях, ни в чём-либо подобном. Никто из наших знакомых не заходил никуда дальше приветствия.
Только одного человека мы могли называть другом, и то, только потому, что он был в таком же положении, как и мы. То был разорившийся купец из Лондона, который переехал в глушь, дабы залечить финансовые раны и открыть здесь своё дело — небольшой ювелирный магазинчик. Звали его Джон Миссер. Семья его была большой и состояла из жены и трёх дочерей: двух близняшек, которым тогда было года по четыре, и на год младшей девочки, Кэти. Миссис Миссер была бледной неразговорчивой женщиной, довольно угрюмой и всегда серьёзной. Она носила тёмные одежды, иногда на ней был платок того же цвета. Руки её были опущены, и издали она напоминала монашку, как по поведению, так и по внешнему виду. Большую часть времени эта дама сидела дома, приглядывая за детьми и не желая интересоваться миром вокруг. Мистер Миссер, сущности которого я тогда ещё не знал, выглядел полной противоположностью своей супруги: упитанный, краснощёкий, всегда с улыбкой на лице, в костюме с тонким галстуком да в коротких широких штанах — он так был похож на человека своих кругов, будто только сошёл с карикатуры.
Магазин не занимал у Джона много времени, и что есть, то есть — управлял он им отлично. Прибыль, по меркам нашей глуши, была очень большой. Вне финансовых дел он заходил к нам, потому что другое общество в этом городе было ему чуждо. Больше всего времени он проводил с моей женой, иногда даже больше, чем того дозволяет английское приличие, но я никогда её не ревновал. Их долгие беседы всегда заканчивались до полуночи. Они жали друг другу руки и расходились, а Офелия, вся довольная и счастливая, с упоением рассказывала мне в постели перед сном обо всём, что они обсуждали. Эти разговоры наводили на меня невыносимую скуку. Я лишь зевал и кивал в ответ, ничего при этом не говоря.
Так продолжалось около года, пока семью купца не постигло несчастье: жена Джона умерла от горячки — так она была слаба и худа. Мне абсолютно не было дела до этой женщины. Она оставалась для меня загадкой, поэтому я лишь из вежливости изображал приличие. Миссер, стоя перед гробом, не пустил даже слезы — его хладнокровию можно было позавидовать, ибо он любил свою жену, и в этом у меня сомнений нет.
После похорон он не заходил даже к нам. По вечерам, когда я возвращался с работы (Офелия всегда приходила домой на два часа раньше), видел свою жену, сидевшую за тем же столиком, где они с Джоном когда-то просиживали часы напролёт. Она пила кофе из небольшой белой чашки и посматривала на дом Миссера, который стоял прямо перед нашим, через дорогу. Газета в её руках беспорядочно болталась, она даже не заглядывала в неё. Порой она даже меня не замечала. Иногда мне казалось это ненормальным, но не потому, что Офелии было плохо, а потому как что-то изменилось для меня. Её не было рядом со мной, но я не старался даже заговорить с ней. В конце концов наши диалоги свелись к обычным приветствиям и коротким репликам по поводу профессиональных вопросов на работе.
Плохо ли мне было? Нет, потому что в жизни было всё, что меня устраивало. Мне было хорошо, и я был счастлив. Дом, в котором я обитал, работа, где я работал, жена, с которой я жил. Всё было просто, но люди способны усложнять эту простоту.
Так прошёл ещё один год. Джон Миссер ничуть не переменился, оставаясь верным своей печали и скорби. Офелия несколько раз заходила к нему, но их разговор длился не пять часов, как раньше, а от силы пять минут, после чего она выходила ещё более угрюмая и расстроенная.
Близилась зима, заметая снегом всё вокруг, сметая планы людей, загоняя их в узкие рамки и тесные куртки.
Однажды вечером, за несколько дней до Рождества, Офелия подошла ко мне и произнесла:
— Я не могу больше с тобой жить.
Я поднял голову, взял чашку горячего чая, стоявшего у ежедневной газеты, но по-прежнему молчал. Жена отрыла рот, хоть и не знала, что сказать. Слёзы брызнули из её зелёных глаз, пальцы сжались, будто её схватила судорога, и, громко рыдая, она упала на кресло.
Я отпил чая и поставил чашку на стол.
— Если тебя что-то не устраивает, ты можешь уходить, — спокойно проговорил я, переворачивая страницу газеты, отчего в комнате раздался шелест.
Офелия перестала плакать, убрала руки от лица и внимательно посмотрела на меня, пытаясь уловить в моих словах хоть капельку вранья. Но я не вру, никогда.
Она встала и, шатаясь, вышла из комнаты. В спальне гремели вещи, слышались какие-то проклёны, а я допивал свою чашку чая. Отличный был чай.
Наконец я увидел Офелию у порога. Бледную, с взъерошенными волосами, с красными, как смородина, глазами и с небольшим чемоданом в руках. Она посмотрела на меня в последний раз, без доли стеснения моля что-нибудь сказать.
— Я закрою за тобой, — произнёс я.
Девушка вновь разревелась и, вся дрожа, как мокрая кошка, выбежала из дому, хлопнув дверью со всей силы.
Я допил чай и направился к выходу, а открыв дверь, увидел проливной дождь, заливавший всё вокруг. По дорогам сплошной лужей текла вода. Они вдруг превратились в реки, а дома и участки стали островками, за которыми стояло залитое ручьями поле пшеницы.
По тропинке от нашего жилья шла Офелия, едва не проваливаясь в рыхлую почву. Её шляпка, надетая второпях набок, под дождём совсем согнулась, а чемодан то и дело опускался в грязное месиво из воды и глины.
— Счастливого пути, Офелия! — сказал я без доли злобы и мести, а скорее даже с благодарностью.
Я закрыл дверь, поднялся в спальню, разделся и лёг в пустую кровать. В тот день я почувствовал себя счастливым, потому что бельмо, мозолившее мне глаза, наконец исчезло. «Пусть она будет счастлива, — думал я. — Все должны быть счастливы».
В тот момент я по-настоящему осознал, что человек становится одиноким только тогда, когда из его жизни уходят все, даже враги.
Дни шли один за другим, пересекая недели и месяцы. Жизнь моя, в сущности, не поменялась, а стала даже проще. Мистер Миссер окончательно забросил свою ювелирную лавку, всё больше углубляясь в себя. Разговаривать в этом городишке я не любил ни с кем, а после ухода Офелии в этом пропала любая необходимость. Однако даже я стал замечать угрюмость Джона. Вечерами он подолгу гулял, прохаживаясь по сельской дороге до станции, которая находилась в трёх милях. Думаю, многие пытались с ним поговорить, вернуть его к жизни, заставить сделать это хотя бы ради дочек, но несчастный мужчина лишь мотал головой. В один прекрасный день на месте его ювелирного магазина появился магазин наручных часов от некой швейцарской фирмы — маленький провинциальный филиал. С той поры я видел вдовца всё реже и реже.
Лист исписан с обеих сторон, и на сегодня я решил закончить. Стоит рассказать, каким именно образом я хочу передать эти записи ищейкам Скотланд-Ярда, но об этом уже завтра.