02.03.1897
— Ну, как он?
— Всё по-прежнему. Налицо все признаки болевого шока: бессвязная отрывистая речь, частая жестикуляция, неспособность сосредоточиться — хотя раны уже зажили, и физиологические показатели в норме.
Послышался кашель, сдавленный хрип.
— Ах, проклятье. Никак не проходит, уже даже горло першит, будто я туда перцу насыпал.
— А что дальше будем делать?
— Как обычно: успокоительные, разговоры с психиатром, убеждение в собственной неправоте, в переоценке себя. Вот и всё.
«Ха, вот идиоты. Просто придурки, а ещё доктора, — с ехидной ухмылкой заметил я, убирая ухо от двери. — Они ещё станут мне говорить, что подслушивать нехорошо. Эскулапы!»
Я прошёл два шага вбок от двери, присел на колени и лёг на кровать боком, дабы руки, связанные верёвкой за спиной, не болели. Но... всё равно они уже онемели, потому что приходится ходить так весь день. Доктора, которые могут нагрянуть в любую минуту, осматривают меня, иногда дёргают за толстые верёвки, проверяя узел на прочность. Кисть ещё не совсем зажила и иногда даёт о себе знать.
«Вряд ли эти узколобые носители белых халатов о чём-нибудь догадываются, — размышлял я, разглядывая одинокий бесцветный стол под наискось падающими лучами дневного света, — они считают меня идиотом. Думают, что таких, как я, стоит держать в белой комнате, за широкой белой дверью, с завязанными руками. Но нет, я вполне нормален, и каждый поймёт всю степень собственной нормальности и вменяемости, как только попадёт в психиатрическую больницу или подобного рода заведение, где мозгопромывание есть основа любой работы с пациентом. Их бы самых заставить тут полечиться!»
Комната моя, бледная и квадратная, находится на втором этаже одной из провинциальных лечебниц, такой же грязной, неухоженной и вычурной, как и во всей провинции этой вшивой Англии. Из всего убранства есть лишь стол да стул, оба белые, как свежая сметана. И на фоне побелённых стен они до того гнетут мне душу, что иногда хочется встать на колени и завыть. На этом описание комнаты могу закончить, ибо больше тут нет ничего.
Под кроватью с железным каркасом лежит карандаш и листок бумаги, иначе я никак не смог бы написать эти строки. Писать здесь — сущий ад, но оно того стоит. Вы, быть может, покуривая сигарету, попивая кофе и примостив задницу где-нибудь в своей дорогой квартире в одном из районов Йоркшира, осудите столь нелепое, на ваш взгляд, рвение — но мне наплевать. Если это, как я хочу, когда-нибудь опубликуют в «Таймс», тысячи людей будут способны высказать своё мнение насчёт меня, но пусть они хоть слюной подавятся. Мне лишь нужно привлечь своим скромным очерком внимание полицейских Скотланд-Ярда, которые должны взять за грудки да посадить в тюрьму одного мерзкого и совершенно невменяемого, обезумевшего типа — мистера Джона Миссера. Но обо всём по порядку.
Единственная моя связь с внешним миром осуществляется через крошечное решетчатое окно почти под потолком. Оно настолько мало, а решётки расположены так близко и туго, что не то чтобы пролезть — даже руку просунуть не сможешь. Острые лучи дневного света освещают лишь четверть комнаты и не достают даже до кровати. Встать на стол и заглянуть в окно тоже невозможно, ибо стол здесь низкий, а окно высокое и вбито глубоко в стену, словно полотно на старой иконе. Только во время минутных походов по коридорам к психиатрам краем глаза я могу глянуть на широкий двор, засаженный рядами разных деревьев. В центре находится фонтан, белый и побитый по бокам, — единственная архитектурная достопримечательность.
Но писать я решил только по ночам, ибо врачей в это время здесь нет. Только дежурный, но тот храпит ещё громче охранников, поэтому никакой опасности не представляет.
Где-то в полночь (я уже умею интуитивно определять это время), когда все пациенты, даже самые буйные и дерзкие улягутся спать, я встаю и неспешными движениями развязываю привычный узел толстых ниток, опираясь на угол кровати. Один моток, второй, повернуть — и сложный узел превращается в груду верёвок. Стоит только выпрямить руки перед собой, как мышцы начинают недовольно ныть, извергая чуть ли не судороги при каждом движении. На запястьях видны глубокие, иногда кровоточащие следы. Стиснув зубы, я начинаю медленно водить ими вверх и вниз, взад и вперёд, дабы немного размять, иначе буквы получаются столь кривыми и непонятными, что кажется, будто их писал слепой.
К слову, забыл упомянуть, что писать здесь или заниматься чем-то другим, не предписанным всемогущими эскулапами, строго запрещено. Так что во время очередного похода к психиатру, пока охранник на посту с кем-то разговаривал, мне пришлось стащить небольшой, уже исписанный карандаш, похожий на наконечник стрелы, и спрятать его у себя в штанах. Всю дорогу туда и обратно, да и в самом кабинете, я ни на секунду не мог выкинуть мысль о том, как бы этот огрызок не выпал. Это вызвало бы много вопросов, но что хуже — меня посадили бы в комнату в подвале, затхлую и вонючую, в которой не имеется даже кровати и которая играет здесь роль карцера. Но мне повезло: я пронёс карандаш к себе в комнату, где после ухода сопровождающего доктора положил огрызок под матрас. Туда иногда заглядывают, но я заранее знаю, когда это произойдёт (общий обход только по вторникам, и я мысленно веду счёт дням недели), а у тех, кто ранее ни на чём не попадался, обыск проходит быстрее и менее тщательно. Каждого проверяющего я провожаю спокойным взглядом, мысленно желая ему сгнить в подвале.
Так прошла неделя, в течение которой я думал, как же разыскать бумагу, хотя бы клочок. Однако любая пропажа даже немногочисленных черновиков была бы тут же замечена. Иногда я размышлял о том, чтобы начать писать прямо на стенах, где-нибудь в углу, но, к счастью, быстро отказывался от такой сумасшедшей идеи.
Раздобыть бумагу мне помог случай. Во время одного из походов к психиатру, когда угрюмая женщина с тёмными волосами и узкими хищными глазами медленно, будто повествуя сказку, начала задавать мне различные вопросы и приводить доводы, резко переводя разговор с темы на тему, из коридора послышался крик. Кричала одна из пациенток, имени которой я не знаю, но помню лишь её бешеные, как у волка, глаза и растрёпанные смоляные волосы. Она устроила очередную драку с охраной. Даже будучи женщиной, в порыве злости она способна уложить на лопатки любого из наших надзирателей. Это касается и здоровяка Билла, неформального лидера местной охраны, который нравится мне здесь больше всех, потому что не утратил ещё за горой мышц остатки человеколюбия.
Буйная дамочка, развязав узел тем же, видимо, способом, что и я, начала свою борьбу с охранниками. Слышал я и злобные возгласы, и проклятия, но всё это перебивал неистовый крик самой пациентки, желавшей, наверное, найти кого-то равного по силе. Первым из кабинета вышел охранник, но спустя несколько минут зашёл обратно, с рассечённой губой и выдранным куском светлых волос. Второпях он попросил достать успокоительное, и психиатр, довольно улыбнувшись его неспособности уладить ситуацию, достала банку с веществом, похожим на спирт. Женщина наполнила шприц, бросила взгляд на мой туго завязанный мною же узел, кивнула и удалилась в сопровождении охранника. Крики за дверью всё не стихали, драка переходила в новую фазу. И тут я вдруг заметил то, что искал: несколько листков бумаги беспорядочно упали на пол из-за неосторожности убегавшей врачихи. Я оглянулся назад, на покорёженную белую дверь, и руки мои задрожали. «Рисковать или нет?»
В тот момент послышался новый крик — теперь уже боли и неповиновения. «Не надо! — кричали за дверью. — Ненавижу!»
И я решился. Резко встал, развернулся, присел и стал пальцами собирать их. «Только два листика, больше и не нужно, — думал я. — Первый, второй... есть!»
Но стоило мне засунуть первый в штаны, как второй тут же выпал из дрожащих пальцев.
«Проклятье». Из-за двери теперь доносились стоны и монотонные удары. Один из охранников бил пациентку палкой, приговаривая:
— Теперь будешь знать, сука, как кидаться на людей! Дрянь сумасшедшая!
Я поднял второй листик и засунул его в штаны. Одежда была тесной, даже давила, так что листы, как и карандаш, выпасть не должны были.
Вскоре крики стихли, а после зашла психиатр, и за ней охранник, теперь уже с разбитым носом. Женщина окинула комнату взглядом. С раздражённым видом она собрала листки, положила их на стол, села и велела вернуть меня обратно в комнату. Хромая, мужчина доставил меня по адресу. Только к вечеру я смог насладиться своим триумфом: за весь день ко мне никто не подошёл, ничего не проверял, а разговоров только и было, что об этой сумасшедшей. Одни, как я слышал, говорили, что её прибили насмерть, иные возражали, что она лежит с подбитым глазом да с парой синяков в карцере, только и всего.
Наказание в виде избиения — довольно популярное здесь и самое простое по исполнению занятие. Охранник или даже врач, раздражённый любыми жизненными неудачами и всякого рода проблемами, может спокойно выплеснуть свою злость парочкой ударов палкой или розгами в лучшем случае. Сильные и резкие удары, от которых у многих ломаются кости. Причём предпочитают в этом деле буйных, как например, та женщина. Они считаются самыми неблагонадёжными и, в общем-то, вряд ли подлежат излечению, так что их хоть бей, хоть нет...
Другая группа пациентов, меньшая по составу, называется «тихими», потому что они зачастую замкнуты, неразговорчивы, очень боязливы, но, что самое главное, всегда повинуются воле охраны и докторов. Такое собачье поведение персоналу нравится, так что пассивные огребают меньше. Меня относят именно к таким.
Хочу уже скорее отвлечься от этой проклятой лечебницы. Жить в ней — так лучше умереть. Поэтому писать об этом злосчастном месте, изводить бумаги ради такого клоповника просто не хочу. Дальше я буду рассказывать о том, как узнал о жутких поступках Джона Миссера, но только не сейчас. Руки уже устали, и буквы, маленькие закорючки на белом полотне, становятся нечитабельными. Я сильно боюсь, что человек, читающий это после меня, не сможет ничего разобрать. Так что лучше пока отдохнуть, лечь спать и продолжить писать следующей ночью.