Учись любить меня [РЕДАКТИРУЕТСЯ]

Следующие несколько дней прошли, как в полусне. Всё вокруг казалось не совсем настоящим — слишком тихим, слишком ровным, будто кто-то убавил громкость жизни.

Лив просыпалась с тяжестью в груди, как будто внутри всё ещё что-то сжималось. Иногда ей чудилось, что за дверью стоит Мелисса — что шаги в коридоре, скрип ручки, короткий вдох — это снова она. Но каждый раз Лив напоминала себе: всё закончилось. Мелиссы больше нет.

Она почти ежедневно ездила в участок. Следователи задавали вопросы, просили вспомнить, уточнить, подтвердить. Всё снова и снова. Слова Мелиссы. Взгляд. Письма. Их разговор в машине. Иногда Лив отвечала сразу. Иногда — долго молчала, будто внутри всё цеплялось за эти воспоминания и не хотело выпускать.

Но рядом была Элизабет — всегда, как якорь. Джеймс ждал её у выхода и молча провожал до дома. А Крис... Он просто был. Не лез с разговорами, не пытался "помочь". Он просто сидел рядом, когда Лив не хотела ни с кем говорить, — и этого хватало.

Через несколько недель состоялся суд.

День был серым, будто сам воздух знал, что будет происходить. Судебный зал пах старой древесиной и чужими страхами. Когда ввели Мелиссу, Лив едва заметно вздрогнула. На ней была больничная форма, волосы собраны, лицо — бледное, отрешённое. В глазах не было ни злобы, ни страха. Только странная отстранённость, как у человека, который проснулся в чужом месте и всё ещё пытается понять, где он.

— Это ошибка, — пронзительно выкрикнула она, и голос её отразился от стен, как плеть. — Они всё перепутали! Она украла мою жизнь! Это всё она! Я — Оливия Беннет!

Лив сжала руки на коленях. Её взгляд встретился с глазами Мелиссы — и вдруг она увидела не врага. Не монстра. А человека, который потерялся внутри себя.

Медэксперт говорил спокойно, но от его слов по спине бежали мурашки:

— Пациентка утратила связь с собственной личностью. На протяжении длительного времени она не просто имитировала, а проживала жизнь, полностью встроенную в чужую идентичность — Оливии Беннет. Это состояние относится к тяжёлой форме диссоциативного расстройства, в котором происходит вытеснение собственной личности и замещение её новой, сконструированной на основе внешнего объекта. В данном случае — Оливии. Для пациентки Мелисса перестала существовать. Она не притворяется, не играет. В её восприятии она и есть Оливия Беннет — всегда была. Любое несоответствие этой картине воспринимается как ложь, как предательство, как агрессия. Мы имеем дело с глубокой дезорганизацией личности, сопровождающейся бредом идентичности.

Лив смотрела на неё — и не видела врага. Только пустоту. И страшную, невыносимую боль, которая однажды должна была куда-то деться. Но не нашла выхода. И вылилась в неё.

Когда Мелиссу уводили, она пыталась вырваться. Кричала. Плакала. Говорила, что Лив — это обман. Что всё, что случилось, — заговор. Что она вернётся. Что её заставили забыть. Что она вспомнит.

Кейт, стоявшая рядом, дрожала от злости. Алекс крепко держал её за плечи.
— Отпусти, — прошипела она. — Я должна сказать ей. Пусть знает, что с ней никто не играл. Что она сама себя уничтожила.

Но когда их взгляды пересеклись — Мелиссы и Кейт — всё стало ясно. Там уже не было понимания. Ни вины. Ни осознания. Только провалы. Только чужая реальность, в которой они были — просто враги, отнимающие её жизнь.

Когда за Мелиссой закрылась дверь, наступила тишина.

Суд закончился. Приговор вынесен. Бумаги подписаны. Но внутри Лив всё ещё было что-то тревожное. Как будто часть её всё ещё блуждала где-то по тёмным коридорам, где пряталась тень Мелиссы.

Ей предстояло не просто вернуться домой. Ей нужно было вернуть себя.

Новую комнату им дали почти с боем. Каждая неделя ожидания казалась вечностью, пропитанной тем же напряжением, в котором Лив жила с тех самых пор, как всё началось. Она и Элизабет писали заявления, ходили к куратору, объясняли, на пределе сдерживая голос, почему не могут вернуться в то пространство, где стены всё ещё помнили страх. Где когда-то пряталась Мелисса. Где в шкафу стояла камера, а за дверью — затаилась тьма.

Когда пришло одобрение, это не было облегчением — скорее, коротким, вымученным выдохом. Как будто кто-то сжал горло, а теперь чуть ослабил хватку.

Комната оказалась на другом этаже, в другом крыле — с другим светом, другими окнами и чужим воздухом. Всё здесь было незнакомо, и в этом незнакомом было спасение.

Лив вошла первой. Сделала пару шагов вперёд — и замерла. Пол был пуст, стены ещё пахли краской. Здесь никто не жил. Здесь не дышали страхом. Здесь не было Мелиссы.

Оливия и Элизабет стояли в новой комнате, среди коробок, с простынями в руках и глухим молчанием между. Лив провела пальцами по подоконнику — чужой гладкости, холодной и ничем не примечательной. Такой, какой и должен быть подоконник. Никаких трещин, в которые можно провалиться.

— Здесь ничего нет, — прошептала она. — И это... хорошо.

Элизабет кивнула, сглатывая.

— Впервые за долгое время — это хорошо.

А пока длилось это затянутое, нервное «время ожидания», Лив жила у Криса. Не то чтобы они как-то это обсуждали — всё произошло само собой, без слов, словно мир просто сдвинулся на полтона, и новые границы стали естественными.

Сначала она осталась у него на одну ночь. Потом — на две. Он забирал её после лекций, они подолгу сидели в кафе или прятались от шума в библиотеке, а потом, молча, шли к нему. В первое время Лив чувствовала неловкость, словно вторгается в чужое пространство, навязывается, оставляет за собой слишком много следов.

Но вскоре его футболка — стала её. Он молча достал вторую зубную щётку и поставил рядом со своей, будто она всегда там и стояла. Эти мелочи не обсуждались — просто происходили.

В братстве её присутствие больше не вызывало удивления или усмешек. Напротив, будто все уже давно смирились: она здесь. И будет. Как будто её место — именно тут.

Словно она вернулась домой. Или впервые его нашла.

Лив не замечала, как заполняет его пространство. Она оправдывала это тем, что живёт тут временно, просто пока не дадут новую комнату. Но от «просто осталась на ночь» до «вторую неделю не уходила» прошло как-то подозрительно быстро.

И вот однажды Крис, лениво откинувшись на подушки, уткнулся в ноутбук, но, краем глаза заметив, как она возвращается из душа — с полотенцем на голове и очередным свёртком одежды — сказал с ленивой усмешкой:

— Ты в курсе, что твои вещи начали вытеснять мои? Мои носки сегодня утром чуть не подрались с твоим шарфом за территорию.

Она расхохоталась — неожиданно легко, будто внутри треснула плёнка сдавленного напряжения, и сквозь трещину впервые за долгое время хлынуло что-то настоящее. Живое.

— Скажи спасибо, что я ещё не притащила увлажнитель воздуха и ароматические свечи. А то я могу.

Он оторвался от экрана и посмотрел на неё, сузив глаза, как будто пытался разоблачить.

— Подозреваю, ты уже где-то спрятала один. Иначе почему в комнате теперь пахнет, как в спа для единорогов?

Лив закатила глаза, бросила мокрое полотенце на спинку стула и, не раздумывая, нырнула под одеяло, вытесняя Криса к самому краю кровати. Это было так естественно — лечь рядом, коснуться коленом его бедра, дышать в унисон. Словно она всегда делала это. Словно ей было разрешено.

— Потому что ты плохо убираешься, Блейк. Я просто нейтрализую ущерб, — бросила она невозмутимо.

Крис подвинулся с преувеличенным вздохом, изображая страдание.

— Я думал, ты хотя бы оставишь мне пару сантиметров личного пространства.

— Я оставила. Подушку можешь забрать. Остальное — временно моё. Как и твоя футболка. Как и... половина шкафа.

Он не удержался и засмеялся. Его смех был хрипловатым, чуть смазанным, как будто затронул что-то глубже обычной шутки.

— Ага. Просто вторжение без объявления войны.

Лив повернулась к нему. В мягком полумраке её лицо казалось уязвимее, чем обычно. Она долго молчала, прежде чем заговорить. И когда заговорила — голос стал тише, надломленней:

— Если что... ты скажи. Что я мешаю. Что надо вернуться. Я понимаю.

Он замер. В его взгляде что-то изменилось — будто на секунду всё перестало быть игрой.

Он протянул руку и убрал мокрую прядь с её щеки. Касание было почти нечаянным, но его пальцы задержались. Тепло от его кожи разлилось по ней медленно, как первый глоток после долгой жажды.

— Лив, если бы я не хотел, чтобы ты осталась, ты бы уже спала на лавочке у библиотеки. Или на худой конец — в комнате Кейт. А это, как ты понимаешь, совсем крайний случай.

Она улыбнулась краешком губ — не от шутки, а от облегчения. Но глаза её оставались серьёзными, будто что-то важное ещё висело в воздухе, не произнесённое.

— Просто мне здесь... спокойно.

Он кивнул. Медленно, как будто на весах внутри себя согласовывал нечто большее, чем просто разрешение остаться.

— Тогда оставайся. Столько, сколько нужно.

Пауза. Тихая, наполненная чем-то зыбким, как дыхание перед признанием.

— Только предупреждаю: если вдруг я однажды проснусь, а ты уже сменила шторы и убрала мои фигурки «‎Звездные войны»‎ — я не удивлюсь.

— О, ты почти разгадал мой коварный план, — прошептала она, прижимаясь лбом к его плечу. Её голос стал шелестом, и всё, что она не сказала словами, будто впиталось в этот жест. — Осталось прописаться здесь официально.

Он чуть наклонился ближе. Их дыхание сплелось, как ночь и тишина.

— Сделай это — и я даже позволю тебе поставить на кухне свои проклятые кружки с котиками.

Лив усмехнулась, но что-то в её взгляде дрогнуло — не от смеха, а от чего-то глубже. От растущего в груди осознания, что дом — это не стены и не адрес на конверте. Это чьё-то дыхание рядом и голос, который зовёт тебя по имени, когда темно.

— Слишком щедро, Блейк. Надеюсь, ты потом не пожалеешь.

Он смотрел на неё долго, в тишине, не отводя взгляда, и в этой тишине было всё: и прошлое, и настоящее, и то, что пока они оба боялись назвать.

— Уже жалею, что раньше не предложил.

***

А потом пришёл декабрь.

Снега всё ещё не было — небо висело низко, тяжёлое, как непроизнесённые слова, а воздух щекотал кожу хрупким морозом, пах хвоей, зимним светом и тем тонким ожиданием, что замирает где-то под сердцем. Кампус постепенно преображался: на перилах появились гирлянды, окна украсили бумажными снежинками, а в кафе наливали горячее какао с липкими маршмеллоу, словно предлагая сладкое утешение тем, кто устал. Музыка, смех, лёгкое предрождественское волнение — всё будто говорило: скоро будет праздник, скоро будет свет, скоро будет что-то хорошее.

Лив заметила, как студенты обсуждают бал — мимоходом, на бегу, будто это просто очередное событие. Но для неё эти слова прозвучали, как нажатая клавиша памяти. Бал. Братство. Глупый спор. И он.

Крис.

Он был на тренировке. Поле сверкало от инея, трава ломалась под бутсами, как тонкое стекло. Свистки, крики, удары мяча — всё было в ритме, в движении. И вдруг — тишина. Потому что он увидел её.

Лив шла неторопливо, в тёплом пальто, с небрежно запутанными волосами и своей непокорной полуулыбкой, в которой скрывалась и нежность, и вызов, и прошлое, и настоящее. Она шагала, как будто знала: это её сцена. Её финал. И никто не отнимет у неё права поставить в этой истории свою точку.

Крис застыл посреди поля, как будто всё вокруг замерло вместе с ним. Она подошла ближе, чувствуя, как сердце шумит громче, чем зимний ветер.

— Кристофер Блейк, — сказала она громко, чтобы все слышали ее речь. — Ты пойдёшь со мной на бал?

Он моргнул. Мгновение — и весь мир снова задышал.

— Прости... Что?

— Мне нужно кричать как болельщица, чтобы ты меня понял? — она склонила голову. — У тебя есть ровно пять секунд, чтобы сказать «да», иначе я попрошу вахтёра.

Он рассмеялся — тот самый смех, из которого в её груди всегда рождалась весна.

— А если скажу «нет»?

— Тогда ты официально проиграл не только спор, но и здравый смысл.

Он подошёл ближе. Настолько, что ветер отступил.

— А ты не хочешь просто признаться, что влюблена в меня по уши?

Она сделала шаг к нему. Их дыхания встретились между словами.

— Может я просто не хочу видеть твою лысую голову и спасаю тебя от этого позора?

Крис улыбнулся. Не озорно — по-настоящему.

Как будто долго шёл домой и наконец вошёл.

Он не стал отвечать, а просто обнял её. Сильно, будто боялся отпустить. Поцелуй был не показным, не бурным. Просто — тихий, правильный. Как точка. Или — как новая строка.

— Я люблю тебя, Оливия Беннет, — сказал он ей в волосы. Голос его дрожал, но не от холода.

Она крепко сжала пальцами его куртку.

— Даже после всех моих «девичьих блогов» и «эмоциональных взрывов»?

— Именно поэтому, — усмехнулся он. — Потому что в тебе жизнь. Потому что ты умеешь чувствовать. Потому что с тобой у меня наконец есть сердце. Настоящее.

Она вздохнула и рассмеялась. Устало. Счастливо. По-настоящему.

— Ты знаешь, что теперь ты обязан быть моим кавалером? С цветами, в костюме и с улыбкой. Даже если на тебе будут дурацкие носки.

— Я выучу танец, — сказал он торжественно. — И буду нести твою сумку. Ради тебя я даже... потерплю маршмеллоу.

Она фыркнула, обняла его снова — и посмотрела в небо.

Оно всё ещё было тяжёлым, серым. Без снега.

Но внутри неё было светло.

Потому что теперь она знала:

Дом — это не стены.

Дом — это руки, что держат, когда ты больше не можешь.

Это голос, который говорит: «Я с тобой», даже в самый громкий шторм.

Это шаг, который делают навстречу, даже если страшно.

И этой зимой...

она была дома.

Будущее всё ещё было туманным, но Лив больше не боялась. Потому что у неё были они. Те, кто держал её, когда она падала. Те, кто не отпускал, даже когда она просила. Сердца, что бились рядом. И плечи, на которые можно было положить свою хрупкость. Этого было достаточно, чтобы снова начать дышать.