Untitled Part 1
Шёл май 1942 года. Оле в апреле исполнилось одиннадцать, а её сестре Паше было или, может, только предстояло исполниться шестнадцать. Её рождение не записали в документах — это было не так важно, как ежедневная забота о том, как прокормить ещё один рот. День рождения не был праздником, а проходил как очередное бытовое испытание в борьбе за выживание.
— Оля, вставай, — Паша толкала полусонную сестру.
— Не хочу, — Оля натянула одеяло на голову, прячась от сестры.
— Вставай. Пойдёшь с коровами луг пахать — молока тебе перепадёт, — прошептала Паша, наклонившись к сестре.
При упоминании еды желудок Оли сжался в болезненный узел и издал долгий, недовольный гул. Медленно стянув одеяло с лица, она вздохнула, и её тёплое дыхание превратилось в маленькое белое облачко.
— Холодно, — прошептала она.
— Зажги солому в печи, нагрей воды, — ответила Паша. Она была одета по-мужски: в широких штанах и фуфайке на несколько размеров больше её исхудавшего тела. Повязав платок на свою голову, она расчесала жиденькие волосы младшей сестры и заплела их в тонкую косичку.
Оля терпеливо сидела на краю кровати, рассматривая свои отёкшие, почти неузнаваемые ноги с лоснящейся кожей. Старшая сестра присела на корточки и надавила пальцем на голень младшей, оставив глубокую впадину, которая медленно выправлялась.
— За работу держись. Отработаешь трудодни — не пропадёшь, — Паша задержала взгляд на больших голубых глазах младшей сестры и ласково погладила ее щеку.
Оля кивнула, не желая, чтобы сестра переживала и они крепко обнялись.
— Я тебя буду ждать. Я всё смогу сама. Когда ты вернёшься с джайляу? — в который раз спросила она, хотя знала ответ.
На джайляу, как называли казахи отдаленные пастбища, кормили мясом, но Ольга была ещё слишком мала и слаба, чтобы работать с сестрой. Паша уходила на пастбище на полгода. Работа со скотом была тяжёлой, но все мужчины ушли на фронт, и вместо них остались женщины и дети, которые делали всё, чтобы выжить.
— В октябре вернусь, — Паша ещё раз крепко обняла сестру, встала, надела большие галоши и, бросив последний взгляд на младшую, вышла из дома, построенного их отцом.
Оля выпила стакан воды и погрела руки у печи, где маленький пучок соломы быстро вспыхнул и погас. Натянув вязаный матерью костюм, она почувствовала привычный зуд. В каждом любовно связанном ряду кишели вши. Оля давно перестала обращать на них внимание, лишь иногда ругаясь шёпотом, когда зуд становился невыносимым.
Утреннее майское солнце ещё не успело нагреть землю, когда босая Оля торопилась к полю. Её огрубевшие подошвы защищали от мелких камней и веточек.
Дядя Матвей уже впряг двух коров в плуг и докуривал папиросу, когда запыхавшаяся Олья добежала до пашни. В глазах у неё темнело, и она присела, чтобы отдышаться.
— Работать можешь? — спросил дядя Матвей. Его маленькие глаза словно всегда насмехались над чем-то, а усы, которые он то и дело поглаживал и закручивал, скрывали, улыбается он или нет. Жена его умерла, двоих сыновей он отправил на фронт. Сам бы пошёл, но ему, как комбайнёру тыла, дали бронь.
— Я смогу, — сказала Оля, вставая на ноги. Она пошатнулась, но дядя Матвей вовремя её подхватил.
— Э-э-э, девонька, так дело не пойдёт. А ну, садись.
Он бросил папиросу на землю и придавил её ногой. Оля снова присела на корточки. Она должна была встать и работать. Другого выхода не было. Без работы — смерть.
— Я чуток подышу и встану, дядь Матвей. Я всё сделаю.
Он вздохнул и присел рядом. Его тёмные глаза внимательно разглядывали щуплую девочку с серьезным лицом и ясными голубыми глазами.
— Паша ушла? — спросил он, и Оля кивнула. — От матери твоей слыхала?
— Дядя Степан должен нынче зайти, сказать. Она в районной больнице как месяц.
— Да, горе-то какое. Мать твою жалко, хорошая баба.
Оля не знала, что ответить. Запах горелой кожи до сих пор стоял у неё в носу.
— Закемарила она за вязаньем. Дюже устала. От брата мы давно не слыхали, от папки две недели как похоронка пришла. В ту ночь кошка на столе крутилась. Гоняла я ее как могла. Керосин в бутылке не перегорел весь, как я спать пошла. Думала хай так поспит. Видать кошка лампу опракинула.
— Слава богу, вы с сестрой и дом не сгорели. Мамка у тебя сильная. На, подкрепись.
Он встал и достал из кармана свёрнутый в комок платок. Развернув его, Оля улыбнулась горстке маленьких серых сухарей и кубику сахара. Чёрствый хлеб резал дёсны, но дал ей сил встать на ноги. Сахар она решила оставить на потом.
— Спасибо, дядя Матвей.
— Молоко не вздумай пить. Коровы сдохнут — тебя под суд. — Он строго погрозил пальцем.
— Мгм.
Он сплюнул, погладил и закрутил усы.
— Ты, девонька, смотри: жизнь — как река. Будешь грести — выплывешь, сдашься — как камень на дно пойдёшь. Поняла?
Оля догадывалась, что дядя Матвей учит чему-то важному. Плавать она пока не научилась и заходила в речку только по пояс.
— Ну, пошёл я. Как закончишь, коров распряги да в сарай загони.
— Хорошо, дядя Матвей.
— До свиданья, девонька. — Он развернулся и, что-то насвистывая, ушёл.
Коровы двигались медленно под тяжестью плуга — быки и лошади справлялись быстрее, но их давно забрали на фронт. Когда солнце поднялось над головой, ноги Оли словно якоря тянули её к земле, голова будто была сжата тисками, а губы и горло пекло от сухости. Оля осмотрелась — вокруг не было ни души.
«Или коровы помрут, или я. Мне на тот свет страшнее, чем в тюрьму».
Она сняла с головы платок и протёрла вымя коровы по имени Звёздочка — у той было белое пятно меж глаз, а сама она была чёрная, как ночь. Ведра не было, и Оля направила струю молока прямо себе в рот. Звёздочка не двигалась, лишь иногда махала хвостом, отгоняя мух. Набравшись сил, Оля закончила пахать, когда солнце уже покраснело и готовилось спрятаться за горизонтом.
Присев на лавочке возле дома, она осматривала свои отёкшие, грязные ноги, которые словно напитались свинцом. В это время бабка Арина, громко кряхтя и переваливаясь на ногах, поражённых артритом, выбросила что-то в канаву у дороги. Дождавшись, когда бабка уйдёт, Оля подошла к мусору и обрадовалась: горстка картофельной кожуры. Девочка предвкушала вкус тёплого супа, который сможет сварить, хоть в нём не будет ничего, кроме кожуры, воды и соли.
Рассматривая кожуру, она услышала знакомый голос дяди Стёпы, вызвавшего её по имени. Как и дядя Матвей, он имел бронь как тракторист и иногда помогал семье своей сестры. Радость встречи испарилась, как только Ольга повернулась и увидела его лицо.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сжимая кепку в руках и избегая смотреть ей в глаза. Еще в прошлом году он выглядел как молодой широкоплечий парень двадцати лет со здоровым загаром и блеском в глазах. Теперь его пиджак болтался на нем, а ремень был затянут на последнюю дырку. Его юность сменилась сероватой кожей и осунувшимся лицом.
Что-то кольнуло у Оли в груди, дыхание перехватило, но она с трудом, переставляя отяжелевшие ноги, подошла к нему.
— Что с мамкой?
— Нету у тебя мамки, — выдохнул он и поспешно вытер кулаком глаза. — Померла она перед рассветом.
Ольга не могла оторвать взгляд от его рта, произнесшего страшную новость. В голове эхом отдавался дядин голос.
— Ну, ты как? А? Сама теперь. — Он дотронулся до её плеча, вырывая из мимолётного транса. — Одна ты теперь. Как будешь?
— Я смогу, — прошептала она.
— Ты, это, слышь? Завтра приходи перед работой. Обувку тебе сделаю. На колхозной бойне я буду. Поняла?
Оля кивнула и молча пошла домой. Пока картофельная кожура варилась, она умылась и помыла ноги. Голова болела. Мысли спрятались куда-то глубоко, и в голове воцарилась тишина. Взгляд упал на камень, которым подпирали дверь. Бабушка везла его с Украины как семейное сокровище. Камень был точного веса и использовался как пресс для засолки капусты. По рассказам бабушки, на Украине камней не хватало, и она, думая, что в Казахстане будет то же самое, тащила его в бричке целый год. Оля подумала: может, и она как этот камень — её время ещё не пришло, но оно обязательно настанет, и её будут ценить или она тот камень который пойдет ко дну как говорил дядя Матвей.
После скудного ужина она провалилась в глубокий сон.
На следующее утро Оля нашла дядю Степана — он срезал шкуру с коровьей головы.
— Утро доброе. Тушу уже забрали, мяса не перепадёт. Давай ногу.
— Доброе.
Опираясь на дядино плечо, она подняла ногу. Взяв лоскут свеже снятой кожи, он примерил на Олину стопу и решив что он как раз привязал верёвкой.
— Не снимай, засохнет — хоть неказистая, но обувка будет. — Он повторил то же самое для другой ноги. Кожа мягко и влажно обхватывала ступни, и Оля чувствовала себя непривычно.
— Спасибо, — сказала она.
— Иди, Матвей коров на поле уже повёл.
Оля шла, срывая высокую траву вдоль дороги, когда почувствовала неприятный запах белены. Это растение она боялась с детства: ещё до её рождения её маленький брат и сестра умерли, объевшись ею по ошибке. Оглядевшись, Оля увидела, что вместе с травой она сорвала ядовитые жёлтые цветки с бордовым центром. Сердце заколотилось, она яростно начала тереть ладони о себя. Вокруг не было даже лужи, чтобы отмыть руки. Горло сжалось, из глаз брызнули слёзы. Оля плакала навзрыд, ноги подкосились. Упав на землю, она тёрла ладони о землю, пока не стало больно. Увидев тонкие кровавые полоски на ладонях, она замерла и присела. Слёзы высохли, только всхлипы сотрясали тело. Сжав руки в кулаки, она прошептала:
— Я смогу.
Шел май 2025 года. У Ольги болели ноги — уже от старости и артрита. Она смогла. Вырастила троих детей, шестерых внуков и десять правнуков. Грудь украшала медаль труженика тыла. Ее голубые глаза оставались добрыми и ясными. И, несмотря на трудности жизни, она умела смеяться. Побыв рядом с ней нельзя не зарядится ее силой духа и поверить что я смогу.