prologue
Терпкий запах кофе разлетелся по всей комнате, и Чимин спешно собирал вещи, укладывая потрёпанные книжки в рюкзак и на ходу стараясь причесать волосы. Выпить кофе было необходимостью: без этого напитка Пак едва мог продержаться до обеда. На улице царила весна, и раннее солнце отчаянно пробивалось сквозь тёмные занавески, пуская беспощадные лучи и раздражая хозяина. Глотнув всё ещё не остывший, к счастью юноши, напиток, Чимин облизнул губы и, кинув расчёску на место, бросил взгляд на зеркало. Очертания собственного лица и неказистого тела расстраивали, вызываямерзкую жажду остаться дома и запереться на восемь замков. Порой брюнет так и поступал: обманывая ушедшую на работу мать, он своевольно оставался дома, прячась под покрывалом и взвывая от бесконечной ненависти к себе. Но со временем нелюбовь к собственной внешности сглаживается, превращаясь в нечто по-странному обыденное: так с этим и бороться становится легче.Порывшись в огромной куче белых листов, в творческом беспорядке разбросанных по поверхности рабочего стола, брюнет выудил любимый карандаш, который оставил вчера где-то посреди этого хлама. Забросив его в портфель, он проверил наличие скетчбука и, оставшись более менее довольным, юноша покинул комнату, мгновенно мечтая очутиться в ней вновь.
Заперев квартиру, Чимин вышел на улицу и мгновенно скорчился от количества школьников, попарно и в компаниях шедших в школу; в такие, казалось бы, рутинные моменты, осознание одиночества настигало неожиданнее всего. И хотя брюнет осознанно выбрал участь невидимки, иногда даже собственные решения неприятно сказывались на его самочувствии. Вздохнув, он направился в сторону школы, по пути рассматривая деревья с едва набухшими почками и голубое небо, изредка пронзаемое белесыми облаками. По телу бежали мурашки от холода, но музыка в наушниках дарила спокойствие и безопасность от внешнего мира.
Почему внешний мир казался юноше царством опасности и злодейства, он и сам давно позабыл; чувство предосторожности настолько глубоко въелось в его сознание, что он уже и не помнил, откуда оно взялось. Может, из детства, проведённого в компании ссорящихся друг с другом родителей; может, из той самой песочницы, где его обсыпали песком и облили водой его некогда «лучшие друзья»; может, из собственного отражения в зеркале. Причин могла быть сотня, но в чём был смысл искать их, когда сам результат был на лицо: Чимин боялся людей. Но ещё больше он боялся самого себя и собственных желаний, которых он, как думал, не мог заслуживать.
Z Z Z
Чимин уныло стучал карандашом по парте, испытывая жуткое и непоборимое желание прийти домой и запечатлеть определённого человека на листе белой бумаги. Этот человек был единственной связью юноши с реальностью: хоть он и не контактировал напрямую, зато использовал прочие ему доступные способы. Будучи художником, Пак испытывал тягу ко всему прекрасному и, в его понимании, идеальному: по этой причине он рисовал исключительно особенных, внешне привлекательных людей; по этой причине он ненавидел себя и собственную внешность. На самом деле, не было ничего более ужасного для юноши, чем иметь высокие стандарты и низкое им соответствие.
Его взгляд вновь блуждал по одноклассникам, развлекающимся на общей перемене; казалось бы, что может быть веселее, чем проводить время с друзьями, пусть и в здании нелюбимой школы? Однако Чимин, в отличие от остальных, чувствовал нетерпение: юноше хотелось поскорее отсидеть уроки и очутиться дома. Собственные комплексы царапали его спину, оставляя глубокие порезы и заставляя вжиматься в самого себя как можно сильнее. Хотелось бы Чимину действительно стать невидимым. Прикусив губу от раздражения, брюнет остановил взор на двух подругах, громко обсуждающих «мальчиков постарше» и свои с ними связи. Интересно, каково это — гулять по вечерам с друзьями, испытывать чувство самозабвения и беззаботного восхищения окружающим миром, не мучаясь мыслями о том, как сам выглядишь на его фоне. Уж конечно они были уверенными в себе: такие девочки точно знают, чего стоят.
Как только в кабинет вошло трое одноклассников Чимина, юноша поднял на них свой угрюмый взгляд и неосознанно сжался ещё сильнее, испытывая желание совсем раствориться в пространстве. Осматривая одного из вошедших парней, Чимин ощутил, как его щёки загорелись, а в голове возникли вновь осуждающие мысли. Это отвратительно. Это неправильно.
Ему не нужно было останавливаться на деталях внешности юноши, он и без того знал каждую мелочь; более того, его скетчбуки были переполнены тонкой красотой находящегося перед ним парня. Отдельно прорисованные глаза, по-банальному таинственные и нечитабельные; губы, всегда алые и часто искривлённые в усмешке; пальцы, длинные и изысканные, увидеть которые можно у профессиональных пианистов; волосы, зачастую слегка небрежно уложенные и иногда завивающиеся у кончиков: всё это тайно хранилось на поверхности его некогда нетронутых листов. Школьная форма сидела на источнике вдохновения Чимина как всегда идеально: хотя, казалось бы, на этом парне даже самая уродливая пижама могла бы выглядеть не хуже, чем Gucci. Стройная фигура, идеальные параметры, не безукоризненные, но определённо особенные и тем привлекательные черты лица: Чонгук казался пиком совершенства Чимина.
Со своей задней парты ближнего к окнам ряда Чимин отчётливо и тайком наблюдал за Чон Чонгуком вот уже несколько лет. Сначала он было решил, что любопытство вызвано завистью; спустя некоторое время он понял, что для зависти его охватывали чересчур светлые и положительные ощущения. Однажды он срисовал профиль юноши во время урока, и с тех пор его скетчбуки и альбомы стали беспрерывно и регулярно пополняться деталями внешности Чонгука. Тогда он и понял, хоть и неохотно, что испытывал ничто иное, кроме как одержимость и симпатию по отношению к однокласснику. Будучи одинокой натурой, не привыкшей к общению ни с кем иным, кроме родственников, Чимин идеализировал образ Чонгука с каждым портретом, рисуя молчаливого, статного и аристократичного юного парня, который никоим образом не мог бы сравниться с настоящим Чон Чонгуком.
Однако Чимин любил эту грань, которую неосознанно, но так удобно вообразил в своей голове: он был одурманен собственными рисунками, был влюблён в молчаливого и прекрасного человека, смотрящего на него своими большими и чистыми глазами с листов белой бумаги; но реальный Чонгук был тем, кто помогал ему ненавидеть и бояться этот мир ещё сильнее.
Что может быть хуже, чем влюбиться в человека, вонзающего ножи в раны, сделанные некогда самим тобою?
Чимин встретился взглядом с Чонгуком и опасливо опустил голову, боясь нарваться на обжигающие сердце оскорбления и ласкающие демонов слова. Сколько раз эти изученные до подробностей уста заставляли Чимина рвать на себе волосы от ненависти к себе, заставляли плакать по ночам от собственной глупости и омерзительности. Сколько раз эти уста подмечали именно то, что Чимин не мог терпеть в себе больше всего.
И каждый раз Чимин прощал. Ведь идеальность заслуживает прощения, не так ли?
Z Z Z
— Сегодня вечером не жди: я буду поздно, — проговорила мать Чимина, в спешке собирающая вещи на небольшой, но убранной кухне и ежесекундно суетясь. Её волосы были собраны в аккуратный пучок, из которого не торчало ни единого локона; на ней была надета старая, потрёпанная кофточка бирюзового оттенка и чёрные широкие джинсы. Несмотря на свои года, женщина выглядела гораздо старше: плотный график выматывал её с каждым днём всё беспощаднее. — Придётся дежурить до трёх ночи. Один из пациентов лежит в тяжёлом состоянии, и мне придётся сидеть с ним, — темноволосая женщина глубоко вздохнула и устало приземлилась на стул, ближайший к Чимину. — Знал бы ты, как это всё выматывает, — она прикрыла глаза рукой и устало облокотилась на поверхность кухонного стола.
— Мам, я всё понимаю, — сочувственно и слегка робко ответил Чимин, — твоя работа требует много ответственности. Я не виню тебя, — юноша неуверенно протянул руку и участливо похлопал мать по плечу.
Вздохнув, миссис Пак приподняла голову, и усталая улыбка застыла на её устах.
— Спасибо большое, — тихо проговорила она, вселяя в свои слова не только благодарность за понимание, но за всё то терпение, что Чимин проявлял к ней и к её работе на протяжении всех этих лет. — А теперь мне точно пора.
Бросив последнюю фразу, женщина поднялась и, схватив чёрную кожаную сумку, направилась к выходу, не забыв поцеловать сына в макушку его тёмных волос. Нежно улыбнувшись, Чимин пожелал матери удачи и вновь вернулся к поеданию любимого бургера, который приготовил он сам, едва оказавшись дома. В кастрюле варился рамён, а в холодильнике ожидало шоколадное мороженое: таковы были планы Пака на ближайшие часы.
Заедать пережитый в школе стресс стало привычкой, за которую было жутко стыдно, но побороть которую было сверхчеловечно по мнению Чимина: он же заслуживал награду за такую стойкость во время учёбы! Лишённый заботы матери по причине её вечной занятости(в чём он женщину никогда не винил), он получал тепло и странное ощущение безопасности от еды; словно все эти калории могли заполнить пустоту, образовавшуюся в его сердце.
Мать Чимина работала практически постоянно, едва схватывая свободные часы на сон и приёмы пищи. Деньги всегда были необходимостью для семьи Пака: после ухода отца их финансы резко снизились, и даже несмотря на деньги мистера Пака, которые тот присылал им регулярно, кошелёк зачастую пустовал и приходилось перебиваться с монеты на монету. Как бы сильно Чимин ни желал помогать матери и так же идти работать, его социофобия и паранойя не давали ему сдвинуться с места и предпринять хоть что-нибудь. Страх держал его на коротком поводке, порой доводя до такого масштаба, что проще было сдаться, нежели чем идти и бороться.
Тревожные мысли улетучивались, стоило Чимину вспомнить о грядущих планах: на рабочем столе его ожидал незаконченный портрет Чонгука, которому не хватало некоторых красок и более подробных деталей. Паку ужасно не терпелось закончить шедевр: впервые он выполнял всё в подобном масштабе и с подобной тщательностью и скрупулёзностью. Над портретом юноша работал вот уже больше месяца, и порой ему казалось, что это служило едва не единственным его утешением и способом избежать внешнего мира и его суетливых проблем.
Подняв голову, Чимин увидел собственное отражение на поверхности холодильника и глубоко вздохнул. Это заставило его перестать жевать, и он с силой прикусил и без того измученную нижнюю губу. Лишний вес сказывался на каждом сантиметре его тела: он удерживал его в тисках, сдавливал и мучил; он лишал его уверенности в себе, лишал последней веры в собственное благополучие. Как бы глупо то ни казалось со стороны, юноша своевольно внушил себе простую и такую отравляющую его сознание мысль: ты не красив, если ты не идеален.
Ощутив внезапный ком в горле, Чимин отвернулся от собственного отражения и принялся глядеть в экран телефона, не желая прекращать поедание бургера и решая проигнорировать сжигающие всё внутри эмоции. Среди новостей не было ничего нового, кроме фотографий какой-то девушки, на которых был также изображён Чонгук. Приблизив лицо одноклассника, Чимин внимательно изучил его выражение и громко вздохнул: как можно быть таким?
Наверное, если ты имеешь подобную внешность, ты также имеешь право возвышать себя над остальными людьми, решил было Чимин. Он всегда оправдывал оскорбительные слова Чонгука в адрес кого бы то ни было (таких персон было предостаточно, едва не поголовно) безукоризненной внешностью юноши и безграничностью его талантов.
Чимин был слеп до такой степени, что даже недостатки Чонгука казались ему его особенностями.
Z Z Z
— Я пытался не разбивать её сердечко, но у меня, конечно, ничего не вышло, — загоготал Джинён, обнажая свои выступающие передние зубы и едва приметные ямочки. Его светлые волосы, явно имеющие такой оттенок благодаря краске, были зачёсаны назад, открывая вид на неширокий лоб юноши. — Да уж, эти девушки точно способны свести с ума кого угодно, — перевернувшись на спину, лучший друг Чонгука усмехнулся и переместил взгляд на самого Чона. — Что молчишь?
Сидя на краю кровати и притворяясь внимательным слушателем, юноша нахмурил брови и перевёл полные негодования глаза на друга. Раздражение змеёй заползло под его кожу, и как бы сильно́ ни было желание ударить Джинёна в лицо за его противную физиономию или за его мерзкий смех(да в принципе Чонгука раздражало в нём всё), он решил утихомирить свой пыл и ответить крайне безразличным тоном:
— Я внимательно слушал тебя и делал заключения, — пожав плечами, Чонгук перевёл взгляд на многочисленные постеры, висящее на стенах в его комнате, и улыбнулся, — но мудак ты тот ещё оказываешься.
Джинён с лёгкой агрессией и ноткой шутливости кинул в Чонгука подушку, заработав убийственный взгляд от парня и громко рассмеявшись. Его красный свитер весьма контрастировал с зелёным покрывалом Чона, и даже эта мелкая деталь раздражала юношу.
— Скоро я уйду на тренировку, — хмыкнул Джинён, успокоившись, — а ты останешься тухнуть дома.
— Ты же знаешь, что…
— Да, я помню: «мне надо заниматься пением, родители хотят, чтобы я развивал таланты», — передразнивая тон голоса Чонгука, пролепетал парень.
— Идиот, — фыркнул Чон, подправив чёлку ладонью и переведя взгляд в сторону, — не всем вокруг футболистами быть.
— У тебя, между прочим, к спорту неплохая склонность!
— У меня нет к этому интереса.
— Порой ты поражаешь меня до ужаса, — скривился Джинён, выпрямляясь и доставая телефон из заднего кармана джинсов. — Время уходить.
Выпроводив друга, Чонгук запер дверь и медленно выдохнул, наконец впитывая в себя изнеженное одиночество и мечтая раствориться в нём на веки вечные. Пока родители находились на работе, весь дом был в его распоряжении: однако как бы сильно ему ни хотелось сейчас пойти и заняться ничегонеделанием, ему предстояло действительно заняться пением. Джинён был прав: развивать талант юноше стоило, вот только одна деталь была упущена: родители Чона никоим образом не поощряли склонности парня к музыке. Быть может, его родители гораздо больше гордились бы им, будь он примерным футболистом-отличником, каковым являлся Джинён, исключая слово «отличник».
Но Чонгук и без того был всегда послушным сыном; ни разу не случалось, чтобы он ослушался указаний отца и сделал что-то по-своему. Воспитанный строгими родителями, он привык во всём ограничивать свои желания, сдерживая внутри потоки эмоций, неизбежно превращающиеся из грусти и жалости в ненависть и раздражительность.
Зато вне дома он мог всё.
Чувствовать власть над другими людьми, чувствовать превосходство над ними было неописуемо. Взгляды, полные зависти, подпитывали его гордость, заставляя подбородок подыматься выше, а противные и назойливые голоса в голове утихомирить свой тембр. Чонгук любил то влияние, которое оказывал на каждого встречного человека: стоило им обратить на него капельку внимания, они тут же поддавались его чарам и ощущали неизбежное влечение к юноше. Этим он пользовался из года в год, удовлетворяя собственное эго и отодвигая в сторону значимость того самого ужасного качества.
Чонгук часто ощущал себя, подобно червивому яблоку, наружность которого пленительна и привлекательна, а внутренность испорчена и загублена. И главный червь всего его существа — это отсутствие тяги к девушкам.
Зато наличие тяги к мальчикам.
С детства он ощущал себя иначе: вечно отстраняя себя от обычных сверстников, он старался заводить дружбу только с избранными личностями, чьё поведение вызывало зависть и восхищение. Так случилось, что девочки всегда вызывали в нём лишь раздражение: порой они настолько казались ему фальшивыми и глупыми, что он перестал уважать весь женский род, включая собственную мать.
И тогда в нём проснулся интерес к сильным мира сего, которых хотелось подчинить себе больше, чем и без того готовых к подчинению девиц.
Омерзительные склонности вызвали в юноше всплеск соответственных эмоций, и не оставалось ничего, кроме как скрыть «свой червь» от всех; боясь осуждения, Чонгук приобрёл репутацию неприступного парня, сексуальная ориентация которого если и ставилась под вопрос в глазах девушек, то только лишь на мгновение, пока он не бросит на них один из своих пленительных взглядов.Проведя тонкими и длинными пальцами по клавишам пианино, Чонгук едва заметно улыбнулся и в глубокой тишине комнаты опустился на стул, готовясь играть на излюбленном инструменте. Пожалуй, единственные моменты, когда юноша позволял себе по-настоящему чувствовать, возникали только благодаря пианино и всей музыке в целом. Привычка играть исключительно в одиночестве и при отсутствии посторонних в доме(в том числе и родителей) стала настолько сильной, что Чонгук не мог и представить себя в каких-либо других ситуациях, включающих его самого и инструмент. Это был только его мир.
Исполняя мелодии, Чонгук никогда не задумывался о чём-то определённом, позволяя себе только чувствовать и впитывать ощущения. Это помогало ему забыться; это помогало ему отделиться от той части самого себя, которая прожигала его изнутри и которая была тем самым, что по-настоящему оставляло отпечаток уродства на его душе.
Ни одно существо не было способно залезть в тёмные закоулки его души, чтобы однажды разглядеть в них зияющий просвет весеннего солнца.