Этика П. А. Кропоткин

Всем известно, каким глубоким изменениям подверглись взгля­ ды Л. Н. Толстого на сущность жизни в 1875—1878 годах, когда он достиг приблизительно пятидесятилетнего возраста. Я думаю, что никто не имеет права обсуждать публично сокровенные душев­ ные движения другого человека; но, сам рассказав о своей внут­ ренней драме и о борьбе, которую он пережил, великий писатель, так сказать, пригласил нас проверить правильность его умозаклю­
317

чений, а потому, ограничиваясь тем психологическим материалом, который он сам дал нам, мы можем обсуждать пережитую им борьбу без грубого вторжения в область .чужих мыслей и поступ­ ков.
Перечитывая теперь ранние произведения Толстого, мы посто­ янно наталкиваемся в них на зачатки тех самых идей, которые он проповедует в настоящее время. Философские вопросы и вопросы о нравственных началах жизни интересовали его с ранней юности. В шестнадцатилетнем возрасте он уже любил читать философские произведения; в университетские годы и даже в «бурные дни страс­ тей» вопросы о том, как мы должны жить, вставали перед ним с глубокой серьезностью. Его автобиографические повести, в особен­ ности «Юность», носят глубокие следы этой скрытой умственной работы, хотя, как он говорит в «Исповеди», он никогда не высказы­ вался вполне по этим вопросам. Более того, очевидно, что, хотя он определяет себя в те годы как «философского нигилиста», он в действительности никогда не расставался с верой своего детст­ ва *. Притом он всегда был поклонником и последователем Руссо, а в его статьях о воспитании (собранных в 4-м томе московского, десятого издания его сочинений) можно найти очень радикальные взгляды на большинство жгучих социальных вопросов, которые он обсуждал позднее. Эти вопросы настолько мучили его, что уже тогда, когда он производил педагогические опыты в Яснополян­ ской школе и был мировым посредником, т. е. в 1861—1862 годах, он чувствовал такое отвращение к неизбежной двойственности своего положения в роли благодетельного помещика, что, по его словам, «он бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к ко­ торому пришел через пятнадцать лет, если бы у него не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще им и обещавшей ему спасение, а именно семейной жизни». Другими словами, Толстой еще тогда был близок к отрицанию взгляда привилегированных классов на собственность и труд и мог бы присоединиться к вели­ кому народническому движению, которое тогда начиналось в Рос­ сии. Возможно, что он и примкнул бы к нему, если бы новый мир любви, семейной жизни и семейных интересов, которым он отдал­ ся с обычной горячностью своей страстной натуры, не укрепил снова его связи с привилегированным классом, к которому он принадлежал.
Искусство, несомненно, также отвлекло его внимание от соци­ альных задач или по крайней мере от экономической их стороны. В «Войне и мире» он развил философию масс, противопоставив ее философии героев, т. е. философию, которая в то время могла най­
* Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных русской цензурой. Т. 1 (Исповедь). Изд(ание) Горшкова, 1901 г. С. 13. С тех пор как эти строки были написаны, вышла биография Л. Н. Толстого, написанная Бирюковым 24 и содер­ жащая ряд весьма интересных автобиографических заметок и писем Л(ьва) (Ни­ колаевича). Из них видно, что Л (ев) (Николаевич) никогда не был философским нигилистом в точном смысле слова. Он продолжал верить и молиться.
318

ти всего нескольких последователей среди всех образованных лю­ дей Европы. Было ли это внушением поэтического гения, открыв­ шего Толстому роль масс в великой войне 1812 года и научившего его тому, что именно массы, а не герои были главными двигателями истории? Или же это было просто дальнейшее развитие идей, наме­ ченных уже Руссо, Мишле, Прудоном, вдохновлявших Толстого в Яснополянской школе и находившихся в противоречии со всеми педагогическими теориями, созданными церковью и государством в интересах привилегированных классов? Во всяком случае, «Война и мир» ставила перед ним задачу, разрешение которой заняло целые годы, и, созидая этот капитальный труд, в котором он стремился провести новый взгляд на исторические события, Толстой должен был чувствовать себя удовлетворенным, сознавая полезность своей работы. Что же касается «Анны Карениной», в которой он не задавался реформаторскими или философскими целями, то работа над этим романом дала Толстому возможность пережить снова, со всем напряжением поэтического воссоздания, различные фазы пустой жизни зажиточных классов и противопо­ ставить эту жизнь трудовой жизни крестьянства. Именно заканчи­ вая этот роман, он начал вполне сознавать, насколько его собст­ венная жизнь противоречит идеалам его юности.
В душе великого писателя должна была происходить страшная борьба. Коммунистические тенденции, заставившие его напеча­ тать курсивом мораль эпизода с певцом в «Люцерне» и разразить­ ся горячим обвинением против цивилизации имущих классов; направление мыслей, продиктовавшие суровую критику частной собственности в «Холстомере»; анархические идеи, приведшие его в Яснополянских статьях об образовании 25 к отрицанию циви­ лизации, основанной на капитализме и государственности; а с дру­ гой стороны — его личные взгляды на свою частную собственность, которые он пытался согласовать со своими коммунистическими склонностями (см. разговор двух братьев Левиных в «Анне Каре­ ниной»)26; отсутствие симпатии к партиям, находившимся в оппо­ зиции к русскому правительству, и в то же время его глубоко коре­ нящееся отвращение к этому правительству; его поклонение арис­ тократизму и вместе с тем уважение к крестьянскому труду — все эти порывы должны были вести непримиримую борьбу в уме великого писателя со всей напряженностью, свойственной его гениальному таланту. Его постоянные противоречия были настоль­ ко очевидны, что в то самое время, когда менее проницательные из русских критиков и крепостнические «Московские ведомости» зачисляли Толстого в реакционный лагерь, талантливый русский критик Н. М. Михайловский напечатал в 1875 году замечатель­ ные статьи под заглавием «Десница и шуйца графа Толстого», в которых он указал, что в великом писателе ведут постоянную борьбу два различных человека. В этих статьях молодой критик, большой поклонник Толстого, анализировал прогрессивные идеи, высказанные последним в его педагогических статьях, на которые до того времени никто почти не обращал внимания, и сопоставил
319

их с странными консервативными взглядами последующих произ­ ведений Толстого. В заключение Михайловский предсказывал кризис, к которому великий писатель неизбежно приближался.
«Я не намерен трактовать об «Анне Карениной»,— писал он,— во-первых, потому, что она еще не кончена, во-вторых, потому, что об ней надо или много гово­ рить, или ничего не говорить. Скажу только, что в этом романе несравненно по­ верхностнее, чем в других произведениях гр. Толстого, но, может быть, именно вследствие этой поверхностности яснее, чем где-нибудь, отразились следы совер­ шающейся в душе автора драмы. Спрашивается, как быть такому человеку, как ему жить, как избежать той отравы сознания, которая ежеминутно вторгается в наслаждение удовлетворенной потребности? Без сомнения, он, хотя бы инстинк­ тивно, должен изыскивать средства покончить внутреннюю душевную драму, спус­ тить занавес, но как это сделать? Я думаю, что если бы в таком положении мог очутиться человек дюжинный, он покончил бы самоубийством. Человек недюжин­ ный будет, разумеется, искать других выходов, и таких представляется не один»
(Отечеств(енные) записки. 1875. июнь; Сочинения. Т. 3. Столбцы 491—492).
Одним из таких выходов, по мнению Михайловского, было бы создание литературных произведений, предназначаемых для наро­ да 28. Конечно, немногие настолько счастливы, что обладают необ­ ходимыми для этой цели талантами и способностями.
«Но раз он (Л. Н. Толстой) уверен, что нация состоит из двух половин и что даже невинные, «не предосудительные» наслаждения одной из них клонятся к не­ выгоде другой,— что может мешать ему посвятить свои громадные силы этой теме? Трудно даже себе представить, чтобы какие-нибудь иные темы могли занимать пи­ сателя, носящего в душе такую страшную драму, какую носит в своей гр. Толстой: так она глубока и серьезна, так она захватывает самый корень литературной деятельности, так она, казалось бы, должна глушить всякие другие интересы, как глушит другие растения цепкая павилика. И разве это недостаточно высокая цель жизни: напоминать «обществу», что его радости и забавы отнюдь не состав­ ляют радостей и забав общечеловеческих; разъяснить «обществу» истинный смысл «явлений прогресса»; будить, хоть в некоторых, более восприимчивых натурах, сознание и чувство справедливости? И разве на этом обширном поле негде разгу­ ляться поэтическому творчеству?»...
«Драма, совершающаяся в душе гр. Толстого, есть тоже моя гипотеза, но гипо­ теза законная, потому что без нее нет никакой возможности свести концы его лите­ ратурной деятельности с концами» (Сочинения. Т. 3. (Столбцы) 493—494, 496).
В настоящее время всем известно, что догадка Михайловского оказалась, в сущности, пророчеством. В 1875—1876 годах, когда Толстой заканчивал «Анну Каренину», он начал вполне сознавать пустоту и двойственность жизни, которую он до тех пор вел. «Со мною,— говорит он,— стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты — сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать...» «За­ чем?.. Ну, а потом?» — начали возникать перед ним постоянно вопросы. «Ну хорошо,— говорил он себе,— у тебя будет 6000 деся­ тин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..»— И я со­ вершенно опешивал и не знал, что думать дальше». Литературная слава потеряла для него привлекательность после того, как он достиг ее вершин по выходе в свет «Войны и мира». Филистерское семейное счастье, картинку которого он дал в повести «Семейное счастье», написанной незадолго до брака, было испытано им и не удовлетворяло его больше. Эпикурейская жизнь, которую он вел до сих пор, потеряла для него всякий смысл. «Я почувствовал,— говорит он в «Исповеди»,— что то, на чем я стоял, подломилось;
320

что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне не­ чем жить. Жизнь моя остановилась». Так называемые «семейные обязанности» потеряли для него интерес. Начиная думать о том, как он воспитает детей, он говорил себе: «Зачем?» — и, вероятно, чувствовал, что в его помещичьей обстановке он никогда не смо­ жет дать им воспитание, лучше того, которое он получил сам и ко­ торое он осуждал. Рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, он вдруг говорил себе: «А мне что за дело?»
Он чувствовал, что ему незачем жить. У него не было даже желаний, которые он бы сам мог признать разумными. «Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать...» «Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была та, что жизнь есть бессмыслица». У него не было цели в жизни, и он пришел к убеждению, что жизнь без цели, с ее неизбежными стра­ даниями является невыносимым бременем (Исповедь. IV, VI, V II)29.
Он не обладал, говоря его словами, «нравственною тупостью воображения», которая требовалась для спокойной эпикурейской жизни среди окружающей нищеты; но в то же время, подобно Шопенгауэру, он не обладал волей, проявление которой было необ­ ходимо для согласования его поступков с указаниями его разума. Самоуничтожение, смерть являлись поэтому единственным раз­ решением задачи.
Но Толстой был чересчур сильным человеком, чтобы покончить свою жизнь самоубийством. Он нашел выход, и этот выход выра­ зился в возвращении к той любви, которую он питал в юности: любви к крестьянской массе. «Благодаря ли моей какой-то стран­ ной физической любви к настоящему рабочему народу,— пишет он,— или по каким-либо другим причинам, но он понял наконец, что смысла жизни надо искать среди миллионов, которые всю свою жизнь проводят в труде. Он начал изучать с большим вниманием, чем прежде, жизнь этих миллионов. «И я,— говорит он,— полюбил этих людей». И чем больше он вникал в их жизнь, прошлую и настоящую, тем больше он любил их и тем легче ему самому ста­ новилось жить. Что же касается жизни людей его собственного круга — богатых и ученых (а вращался он в круге Каткова, Фета и подобных господ) — она ему «не только опротивела, но потеряла всякий смысл». Он понял, что если он не видел цели жизни, то причиной этого была его собственная жизнь «в исключительных условиях эпикурейства», заслонявшая перед ним, правду.
«Я понял,— продолжает он,— что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло — был совершенно правилен. Непра­ вильно было только то, что ответ, относящийся ко мне только, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь, и полу­ чил ответ — зло и бессмыслица. И точно, моя жизнь — жизнь потворства, похоти — была бессмысленна и зла, и потому ответ «жизнь зла и бессмысленна» относится только к моей жизни, а не к жизни людской вообще». Далее Толстой указывает, что даже все
11 П. А. Кропоткин
321

животные трудятся для продолжения своей жизни. «Что же дол­ жен делать человек?» — спрашивает Толстой и отвечает: «Он дол­ жен точно так же добывать жизнь, как и животные, но с тою только разницей, что он погибнет, добывая ее один,— ему надо добывать ее не для себя, а для всех...» «Я не только не добывал жизни для всех, я и для себя не добывал ее. Я жил паразитом, и, спросив себя, зачем я живу, получил ответ: ни за чем».
Таким образом, убеждение, что он должен жить, как живут миллионы людей, зарабатывающих на жизнь трудом, что он дол­ жен работать, как работают эти миллионы, и что такая жизнь яв­ ляется единственным возможным ответом на вопросы, которые привели его в отчаяние, единственным путем, идя по которому можно избежать тех ужасных противоречий, которые заставили Шопенгауэра проповедовать самоуничтожение, а Соломона 30, Сакия-Муни 31 и других приводили к проповеди отчаянного пес­ симизма,— это убеждение спасло Толстого и возвратило ему утра­ ченную энергию и волю к жизни. Но именно идея эта вдохновила тысячи русских юношей в те же годы и создала великое движение «хождения в народ — слияния с народом».
Толстой рассказал нам в замечательной книге «Так что же нам делать?» о впечатлениях, которые на него произвел «босяцкий» квартал Москвы в 1881 году, и о влиянии, которое эти впечатления имели на дальнейшее развитие его мыслей. Но нам еще неизвестно до сих пор, каковы были факты и впечатления действительной жиз­ ни, которые заставили его в 1875—1881 годах с такой остротой почувствовать пустоту той жизни, которую он до тех пор вел. Не будет ли с моей стороны большой смелостью сделать предположе­ ние, что то же движение «в народ», которое вдохновило стольких русских юношей и девушек идти в деревни и на фабрики и жить жизнью трудящегося народа, заставило и Толстого в свою очередь задуматься над своим положением в роли богатого помещика?
О том, что он узнал об этом движении, не может быть ни малей­ шего сомнения. Судебный процесс нечаевцев в 1871 году 32 был напечатан во всех русских газетах, и всякий, несмотря на всю юно­ шескую незрелость речей обвиняемых, легко мог усмотреть высо­ кие идеалы и любовь к народу, которые вдохновляли их. Процесс долгушинцев в 1875 году ^3 произвел еще более глубокое впечат­ ление в том же направлении; а в особенности — процесс (в марте 1877 года)34 высокоидеальных девушек, Бардиной, Любатович, сестер Субботиных, «московских пятидесяти», как тогда называли в кружках,— девушек, принадлежавших к богатым семействам и которые, несмотря на это, вели жизнь простых рабочих девушек, жили в ужасных фабричных казармах, работая по 14—16 часов в день, перенося всевозможные тягости единственно для того, что­ бы жить вместе с рабочими и иметь возможность учить их... И, на­ конец, процесс «ста девяносто трех»35 и (процесс) Веры Засулич в 1878 году зь. Как бы ни была велика нелюбовь Толстого к револю­ ционерам, все же, читая отчеты об этих процессах, слыша разгово­ ры о них в Москве и Туле, и наблюдая впечатления, которые они
322

производили, он, как великий художник, должен был почувство­ вать, что эти юноши и девушки были ближе к нему, каким он сам был в 1861—1862 годах, до обыска и разгрома в Ясной Поляне, по сравнению с людьми катковского лагеря, среди которых ему теперь приходилось вращаться. Наконец, если бы даже он совсем не читал отчетов об этих процессах и не слыхал о «московских пя­ тидесяти», он читал «Новь» Тургенева, которая была напечатана в январе 1877 года 37; он знал, как молодежь восторженно отнес­ лась к Тургеневу за «Новь», несмотря на все ее недостатки; и если бы он руководился только этим, далеко не совершенным, изобра­ жением народнического движения, он мог бы уже понять идеалы тогдашней русской молодежи; мог понять, почему она была беско­ нечно ближе к его идеалу, Руссо, чем был он сам, с тех пор как забросил идеалы своей юности.
Будь Толстой сам двадцатилетним юношей, весьма вероятно, что он примкнул бы в какой-нибудь, той или иной, форме к движе­ нию, несмотря на все препятствия, стоявшие на его пути. Но в его лета, в его обстановке, и в особенности когда ум его был занят вопросом: «Где тот рычаг, которым можно было бы двинуть челове­ ческие сердца? Где источник глубокого морального перерождения для каждого в отдельности?» — Толстой должен был вести долгую и упорную борьбу с самим собой, прежде чем он вышел на эту доро­ гу. Для нашей молодежи уже одно указание, что всякий получив­ ший образование благодаря работе трудящихся масс должен рас­ платиться с ними, работая для них,—этого простого указания было достаточно. Юноши и девушки бросали богатые дома род­ ных, жили самой простой жизнью, мало в чем отличавшейся от жизни рабочих, и посвящали себя, как умели, народу. Но по мно­ гим причинам — образованию, привычкам, окружающей его среде, возрасту и, может быть, также вследствие великого общефилософ­ ского вопроса, которым был занят его ум,—Толстому пришлось очень много и тяжело перестрадать, прежде чем он пришел к тем же самым заключениям, но другим путем, т. е. прежде чем он при­ шел к заключению, что он, как сознательная часть Божественного Неведомого, должен выполнять волю этого Неведомого, кото­ рая состояла в том, что каждый должен работать для общего блага *.
Как только, однако, он пришел к этим заключениям, Толстой не замедлил, согласовать свою жизнь с ними. Препятствия, кото­ рые он встретил на этом пути, прежде чем он смог последовать
* «То, что говорили мне некоторые люди,— замечает Толстой,— и в чем я сам иногда старался уверить себя, что надо желать счастья не себе одному, но другим, близким, и всем людям, не удовлетворяло меня; во-1-х, потому, что я не мог искрен­ но так же, как все, желать счастья другим людям; во-2-х, и главное, потому, что другие люди точно так же, как и я, были обречены на несчастье и смерть. И потому все мои старания об их благе были тщетны. Я пришел в отчаяние». Идея о том, что личное счастье лучше всего можно найти в счастии всех, не привлекала его, и таким образом он нашел недостаточной целью жизни самое стремление к счастью всех и содействие прогрессу в этом направлении.
1 1*
323

внушениям своей совести, вероятно, были громадны: мы можем лишь догадываться о них. Легко себе вообразить софизмы, с кото­ рыми ему приходилось бороться, в особенности когда все, пони­ мавшие значение его громадного таланта, начали протестовать против того осуждения, с которым он стал относиться к своим прежним литературным трудам. Можно лишь радоваться силе его убеждений, когда он так решительно изменил жизнь, которую вел до тех пор.
Маленькая комнатка, которую он занял в своем богатом доме, известна всем по общераспространенным фотографиям. Толстой за плугом (на картине Репина) обошел весь мир, причем русское правительство сочло эту картину настолько опасной, что распо­ рядилось снять ее с выставки. Ограничиваясь в питании самым необходимым количеством очень простой пищи, он, пока позволяли ему физические силы, старался зарабатывать и эту пищу физиче­ ским трудом. И в эти последние годы своей жизни, говорит он, он написал более, чем в годы своей величайшей литературной производительности.
Результаты примера, данного Толстым человечеству, общеиз­ вестны. Он думал, однако, что он должен дать философские и ре­ лигиозные обоснования своего поведения, что он и сделал в ряде замечательных работ.
Руководимый идеей, что миллионы рабочего народа уяснили себе смысл жизни, найдя его в самой жизни, на которую они смот­ рят как на выполнение «воли Творца вселенной», Толстой принял простую веру масс русского крестьянства, хотя его аналитический ум и возмущался против этого шага: он начал выполнять обряды православной церкви. Но все же вскоре оказалась граница, кото­ рой он не мог переступить, и он увидал, что есть верования, кото­ рых он никоим образом не может принять. Он чувствовал, напр(имер), что, торжественно заявляя в церкви перед причасти­ ем, что он принимает причащение, в буквальном смысле, плоти и крови Христа, он утверждает нечто, чего не признает его ум. Кроме того, он вскоре познакомился с крестьянами-сектантами Сютаевым и Бондаревым, к которым он относился с глубоким уважением, и он увидал после этого знакомства, что, присоединяясь к право­ славной церкви, он тем самым одобряет все возмутительные пре­ следования сектантов, что он помогает разжигать ту взаимную ненависть, которую чувствуют все церкви, одна по отношению к другой.
Вследствие вышеуказанных причин Толстой занялся тщатель­ ным изучением христианства, избегая точек зрения различных церквей и обратив особенное внимание на сверку переводов Еван­ гелия, с целью найти действительное значение заветов Великого Учителя и отделить от них позднейшие наслоения и прибавки, сделанные его последователями. В замечательной работе («Кри­ тика Догматического Богословия») , на которую им была затрачена масса труда, он показал, как фундаментально расходится учение и объяснение различных церквей с действительным смыслом слов
324

Христа. Вслед за тем он, совершенна независимо, выработал соб­ ственное толкование христианского учения, которое сходно с тол­ кованиями, которые этому учению давали великие народные дви­ жения...
ТОЛКОВАНИЕ ХРИСТИАНСКОГО УЧЕНИЯ
Вышеуказанные идеи, выработанные Толстым таким медлен­ ным путем, он изложил в трех произведениях, написанных после­ довательно одно за другим: 1) «Критика Догматического Бого­ словия», введение к которой, более известное под именем «Испо­ веди», было написано в 1882 году; 2) «В чем моя вера» (1884) и 3) «Так что же нам делать?» (1886) ; к тому же разряду произ­ ведений Толстого относится «Царство Божие внутри нас, или хрис­ тианство не как мистическое учение, а как новое понимание жиз­ ни» (1900) и, в особенности, небольшая брошюра «Христианское учение» (1902), изложенная в форме коротких, законченных пере­ нумерованных параграфов, на манер катехизиса, и заключающая полное и определенное изложение взглядов Толстого. В продол­ жение того же года был опубликован ряд других работ подобного же характера: «Жизнь и учение Христа», «Мой ответ Синоду», «Что такое религия», «О жизни» и пр. Перечисленные нами выше произведения являются результатом умственной работы Толстого за последние двадцать лет, и по крайней мере четыре из них («Ис­ поведь», «В чем моя вера», «Так что же нам делать?» и «Хрис­ тианское учение») нужно прочесть в указанном порядке, если чи­ татель желает ознакомиться с религиозными и нравственными воззрениями Толстого и разобраться в той путанице идей, которой часто совершенно несправедливо дают имя «толстовства». Что же касается небольшой работы «Жизнь и учение Иисуса», это — краткое изложение четырех Евангелий, написанное общепонятно и свободное от всех мистических и метафорических .элементов; короче сказать, это — изложение Евангелий, как их понимает Толстой.
Вышеуказанные работы являются наиболее замечательной по­ пыткой, какая когда-либо была, рационалистического объяснения христианства. Христианство является в них совершенно освобож­ денным от гностицизма и мистицизма, как чисто духовное учение о мировом духе, ведущем человека к высшей жизни — жизни ра­ венства и дружелюбных отношений между всеми людьми. Если Толстой принимает христианство как основание своей веры, он де­ лает это не потому, что он считал его откровением, но потому, что учение его, очищенное от всех искажений, совершенных церквами, заключает в себе «тот самый ответ на вопрос жизни, который более или менее ясно высказывали все лучшие люди человечества,.и до и после Евангелия, начиная с Моисея, Исайи, Конфуция, древних греков, Будды, Сократа и до Паскаля, Спинозы, Фихте, Фейерба­ ха и всех тех, часто незаметных и непрославленных людей, которые искренно, без взятых на веру учений думали и говорили о смысле
325

жизни *, потому что это учение «дает объяснение смысла жизни» и «разрешение противоречия стремления к благу и жизни, с сознанием невозможности их» (Христианское учение. § 13) — «разрешение противоречия между стремлением к счастью и жиз­ ни, с одной стороны, и все более и более уяснявшимся созна­ нием неизбежности бедствия и смерти, с другой» (то же. § Ю).
Что же касается догматических и мистических элементов хри­ стианства, которые Толстой рассматривает как наросты на дейст­ вительном учении Христа, то он считает их настолько вредными, что делает по этому поводу следующее замечание: «Ужасно ска­ зать (но мне иногда кажется), не будь вовсе учения Христа с цер­ ковным учением, выросшим на нем, то те, которые теперь называ­ ются христианами, были бы гораздо ближе к учению Христа, т. е. к разумному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не были бы закрыты нравственные учения пророков всего человече­ ства»**.
Оставляя в стороне все мистические и метафизические концеп­ ции, вплетенные в христианство, он обращает главное внимание на нравственную сторону христианского учения. Одной из наибо­ лее могущественных причин, говорит он, мешающих людям жить согласно этому учению, является «религиозный обман». «Челове­ чество медленно, но не останавливаясь, движется вперед, т. е. все к большему и большему уяснению сознания истины о смысле и зна­ чении своей жизни и установлению жизни сообразно с этим уясненным сознанием»; но в этом прогрессивном шествии не все равномерно подвигаются вперед, и «люди, менее чуткие, держатся прежнего понимания жизни и прежнего строя жизни и стараются отстоять его». Достигается это главным образом при помощи рели­ гиозного обмана, «который состоит в том, что умышленно смеши­ вается и подставляется одно под другое понятие веры и доверия»
(Христианское) учение. §§ 187, 188)38. Единственное средство для освобождения от этого обмана, говорит Толстой, это «понимать и помнить, что единственное орудие познания, которым владеет человек, есть его разум и что поэтому всякая проповедь, утверж­ дающая что-либо противное разуму, есть обман». Вообще Толстой в этом случае очень усиленно подчеркивает значение разума (см. Христианское) учение. §§ 208, 213).
Другим великим препятствием к распространению христиан­ ского учения, по мнению Толстого, является современная вера в бессмертие души — как ее понимают теперь (В чем моя вера.
* Христианское учение. Введение. С. 6. В другом месте Толстой к вышепри­ веденным учителям человечества прибавляет еще Марка Аврелия и Лао-Цзы. ** В чем моя вера. Гл. X. С. 145//Сочинения Л. Н. Т., запрещенные русской цензурой. Изд(ание) Черткова. На стр. 18—19 небольшого сочинения «Что такое религия» Толстой выражается с еще большей суровостью о церковном христиан­ стве. В этой замечательной работе Толстой говорит о сущности религии вообще, причем всякий может сделать выводы о желательном отношении религии к науке,
синтетической философии и философской этике. 326

С. 134, русского издания Черткова). В этой форме он отрицает ее; но мы можем, говорит он, придать более глубокое значение нашей жизни, сделав ее полезной людям — человечеству, слив нашу жизнь с жизнью вселенной, и хотя эта идея может казаться менее привлекательной, чем идея об индивидуальном бессмертии, но за­ то она отличается «достоверностью».
Говоря о Боге, он склоняется к пантеизму и описывает Бога как Жизнь или Любовь или же как Идеал, носимый человеком в самом себе (см. «Мысли о Боге», собранные В. и А. Чертковыми); но в одной из последних работ (Христианское) учен(ие). Гл. VII и VIII) он предпочитает отождествлять Бога с «мировым жела­ нием блага, являющегося источником всей жизни. Так что Бог, по христианскому вероучению, и есть та сущность жизни, которую человек сознает в себе и познает во всем мире как желание блага, и вместе с тем та причина, по которой сущность эта заключена в условия отдельной и телесной жизни» (§ 36). Каждый рассуж­ дающий человек, прибавляет Толстой, приходит к подобному за­ ключению. Желание блага всему существующему проявляется в каждом разумном человеке, когда в известном возрасте в нем про­ будилась управляемая разумом совесть; и в мире, окружающем человека, то же желание проявляется во всех отдельных сущест­ вах, стремящихся каждое к своему благу. Эти два желания «схо­ дятся к одной ближайшей, определенной, доступной и радостной человеку цели». Таким образом, говорит он в заключение, и наблю­ дение, и предание (религиозное), и рассуждение указывают чело­ веку, что «наибольшее благо людей, к которому стремятся все люди, может быть достигнуто только при наибольшем единении и согласии людей». И наблюдение, и предание, и рассуждение указывают, что немедленным трудом для развития мира, в како­ вом труде человек призван принять участие, является «замена разделения и несогласия в мире единением и согласием». «Внут­ реннее влечение рождающегося духовного существа человека только одно: увеличение в себе любви. И это-то увеличение любви есть то самое, что одно содействует тому делу, которое совершает­ ся в мире: замены разъединения и борьбы единением и согласием». Единение и согласие и постоянное, непреклонное стремление к ус­ тановлению их, для чего требуется не только весь труд, необходи­ мый для поддержания собственного существования, но и труд для увеличения всеобщего блага,— таковы те два конечных аккор­ да, в которых нашли разрешение все диссонансы и бури, которые в течение более чем двадцати лет бушевали в уме великого худож­ ника, все религиозные экстазы и рационалистические сомнения, которые волновали этот ум в напряженных поисках (истины). На метафизических высотах стремление каждого живущего суще­ ства к собственному благу, являющееся одновременно и эгоизмом и любовью, ибо оно, в сущности, любовь к себе,— это стремление к личному благу по самой своей природе стремится объять все существующее. «Естественным путем оно расширяет свои пределы любовью — сначала к семейным — жене, детям; потом к друзьям,
327

соотечественникам; но любовь не довольствуется этим и стремится объять все существующее» (§ 46).
ГЛАВНЫЕ ЧЕРТЫ ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ
Центральный пункт христианского учения Толстой видит в непротивлении. В течение первых годов после его душевного кри­ зиса он проповедовал абсолютное «непротивление злу» — в пол­ ном согласии с буквальным и точным смыслом слов Евангелия, которые, будучи взяты в связи с текстом о правой и левой щеке, очевидно, обозначали полное смирение и покорность. Но, по-види­ мому, уже вскоре Толстой почувствовал, что подобное учение не только не согласуется с его вышеприведенным определением Бога, но просто доходит до поощрения зла. В нем именно заключается то дозволение зла, которое всегда проповедовалось государствен­ ными религиями в интересах правящих классов, и Толстой должен был вскоре сознать это. В одном из своих произведений поздней­ шего периода он рассказывает, как он однажды во время поездки по железной дороге встретил в вагоне тульского губернатора, ехав­ шего во главе военного отряда, снабженного запасом розог. Губер- натор отправлялся сечь крестьян одной деревни, возмутившихся против незаконного распоряжения администрации, притеснявшей крестьян по проискам помещика. С обычным талантом Толстой описывал, как находившаяся на вокзале «либеральная дама» открыто, громко и резко осуждала губернатора и офицеров и как последние чувствовали себя пристыженными. Затем он описывает то, что обыкновенно происходит при подобных усмирительных эк­ спедициях: как крестьяне, с истинно христианским смирением, бу­ дут креститься дрожащей рукой и ложиться под розги, как их будут истязать до полусмерти, причем гг. офицеры нисколько не будут тронуты этим христианским смирением. Каково было поведение самого Толстого при встрече с этой карательной экспедицией, нам неизвестно, ибо он ничего не говорит об этом. Вероятно, он упрекал губернатора и офицеров и советовал солдатам не подчиняться им — другими словами, убеждал их возмутиться. Во всяком слу­ чае, он должен был почувствовать, что пассивное отношение к со­ вершающемуся злу — непротивление — будет равняться молча­ ливому одобрению этого зла, более того — его поддержке. Кроме того, пассивное отношение к совершающемуся злу настолько про­ тиворечит всей натуре Толстого, что он не мог долго оставаться приверженцем подобной доктрины и вскоре начал толковать еван­ гельский текст в смысле: «не противься злу насилием». Все его позднейшие сочинения являются страстным противлением различ­ ным формам зла, которое он видел в окружающем его мире. Его могучий голос постоянно обличает и самое зло, и совершающих это зло; он осуждает только сопротивление злу физической силой, веря, что такая форма сопротивления причиняет вред.
Другими пунктами христианского учения (конечно, в толкова­ нии Толстого) являются следующие четыре: не гневайся или по
328

крайней мере воздерживайся от гнева насколько возможно; оста­ вайся верным женщине, с которой ты соединился, и избегай всего, возбуждающего страсть; не клянись, что, по мнению Толстого, зна­ чит: не связывай себе рук никакой клятвой, ибо при помощи присяг и клятвы правительства связывают совесть людей, заставляя их подчиняться потом всем правительственным распоряжениям, и, наконец, люби своих врагов или, как Толстой неоднократно указы­ вает в своих сочинениях, никогда не суди сам и не преследуй другого судом.
Этим пяти правилам Толстой дает возможно широкое толкова­ ние и выводит из них все учения свободного коммунизма. Он с большой убедительностью доказывает, что жить за счет труда дру­ гих, не зарабатывая на собственное существование,— значит на­ рушать самый существенный закон природы; такое нарушение яв­ ляется главной причиной всех общественных зол, а также громад­ ного большинства личных несчастий и неудобств. Он указывает, что настоящая капиталистическая организация труда нисколько не лучше былого рабства или крепостничества.
Он настаивает на необходимости упрощения образа жизни — в пище, одежде и помещении, каковое упрощение является есте­ ственным результатом занятия физическим трудом, в особенности земледельческой работой, и указывает на те выгоды, которые полу­ чат даже современные богатые лентяи, если займутся таким тру­ дом. Он показывает, как все зло теперешнего управления проис­ ходит вследствие того, что те люди, которые протестуют против плохих правительств, употребляют все усилия, чтобы самим по­ пасть в члены этих правительств.
С тем же решительным протестом, с каким он относится к церк­ ви, Толстой относится и к государству. Единственное реальное средство положить конец современному рабству, налагаемому на человечество этим учреждением, считает он,—отказаться иметь какое-либо дело с государством. И, наконец, он доказывает и пояс­ няет свои доказательства образами, в которых выказывается вся мощь его художественного таланта, что жадность обеспеченных классов, стремящихся к богатству и роскоши,—жадность, не имеющая и не могущая иметь границ,— служит опорой всего этого рабства, всех этих ненормальных условий жизни и всех предрас­ судков и учений, распространяемых церковью и государством, в интересах правящих классов.
С другой стороны, всякий раз, когда Толстой говорит о Боге или о бессмертии, он всячески старается показать, что он чужд мистических воззрений и метафизических определений, употребля­ емых обыкновенно в подобных случаях. И хотя язык его произведе­ ний, посвященных подобным вопросам, не отличается от обычного языка религиозной литературы, тем не менее Толстой постоянно, при всяком удобном случае настаивает на чисто рационалистиче­ ском толковании религиозных понятий. Он тщательно отцеживает от христианского учения все то, что не может быть воспринято последователями других религий, и подчеркивает все то, что есть
329

общего в христианстве с другими положительными религиями: все, носящее общечеловеческий характер, могущее быть оправ­ дано разумом и потому быть воспринято в равной степени как верующими, так и неверующими.
Другими словами, по мере того как Толстой изучал системы различных основателей религий и философов, занимавшихся воп­ росами нравственности, он пытался определить и установить эле­ менты всеобщей религии, которая могла бы объединить всех лю­ дей и которая в то же время была бы свободна от сверхъестест­ венных элементов, не заключала бы в себе ничего противного разу­ му и науке и являлась бы нравственным руководством для всех людей, на какой бы ступени умственного развития они ни находи­ лись. Начав,таким образом (в 1875—1877 годах), присоединением к православной религии — как ее понимает русское крестьянст­ во,— он в конце концов пришел в «Христианском учении» к по­ строению философии нравственности, которая, по его мнению, мо­ жет быть принята в равной мере христианином, евреем, мусульма­ нином, буддистом и натурфилософом,— религии, которая * будет заключать в себе единственный существенный элемент всех рели­ гий, а именно: определение отношения каждого к миру (Weltan­ schauung) в согласии с современной наукой, и признание равенст­ ва всех людей.
Могут ли эти два элемента, один из которых относится к об­ ласти знания и науки, а другой (справедливость) — к области этики, оказаться достаточными для построения религии без ка­ кой-либо примеси мистицизма — этот вопрос выходит за пределы настоящей книги.