Полёт ласточки

Май 1567 г.

Село Покровское

В храме почти не было людей. Варя скучающе водила взглядом по иконам. В церковном полумраке, изнизанном лучами, прорывающимися сквозь окна, они казались завораживающими. Вон там, возле самого потолка, в небесных облаках стояла Матушка Богородица. А ниже – святые женщины, изображённые на всей женской половине храма.

За Вариной спиной высилась икона печального Христа Спасителя. По Его ногам и рукам текли струйки крови. Варя очень любила и эту икону, и иконы Богородицы и святых жён. Любила, верно. Зато беседы с батюшкой она терпеть не могла.

– Варвара! – Громовой голос отца Ефрема над ухом заставил Варю дрогнуть. – Совсем не слышишь! Повтори, что я только что сказал.

Варя сжала губы.

– Что царица Мелхола была неплодна, ибо как мужа уничижила в сердце своём. – Варя опустила взгляд вниз, под ноги. В последнее время матушка больно часто притаскивала её для разговоров с протоиереем, отцом Ефремом. И все разговоры его сводились к одному: к тому, какой должна или не должна быть благодетельная жена. Варя вздохнула.

Скучно.

– Всё-таки хоть что-то влетает в твою ветреную головёнку, – прогундосил отец Ефрем. – Даже если тебе будет казаться, что муж твой унижается али непотребное творит, то негоже тебе судить его. Не кичись своим родом и тем, что ты племянница царская, дабы, подобно Мелхоле, безумствующей от гордости своим царским родом и святости Божией не разумеющей, не остаться тебе бездетной на поругание людям.

Варя снова вздохнула. Говорить отцу Ефрему, что у Мелхолы, жены царя Давида, были дети от другого мужа, она не стала. Знала, что он ответит. Дети сии незаконные, аки и муж тот. Да и убил их потом царь Давид.

– Уразумела ли ты, дщерь моя?

Отец Ефрем требовательно поглядел на Варю, и она кивнула.

– Уразумела, отче.

Благодушно кивнув, батюшка призвал к молитве. Варя перекрестилась. С сухих губ срывались тихие, едва слышные слова, которые кутали уста нежным теплом. Варя молилась так, чтобы слышал её один только Всевышний.

– Боже Отче Наш, Великий и Присносущий... – Левая рука взметнулась ото лба к животу. – От лица Твоего не сокрыто ни одно из дел моих: ни доброе, ни худое.

Попеременно пальцы коснулись плеч. Варя наклонилась к иконе и поцеловала ноги Христа, пронзённые за всех людей. Его святая Кровь текла когда-то потому только, чтобы дать людям жизнь. И Варя эту жизнь каждый раз старалась урвать из ледяной пасти ада.

– Дозволь же и мне, Отец, услышать от Тебя в день последний слова сии: «Так как вы сделали одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Войдите в радость Господина вашего». – Левая рука снова взметнулась, и крестное знамение осенило Варю.

– Опять? – загремел отец Ефрем. – Сколько раз повторять: креститься правой рукой надобно, а ты всё левой машешь.

Сжав руку в кулак, Варя выдохнула:

– Отче, с молитвы сбиваешь.

Отец Ефрем не обратил на её слова никакого внимания, подозрительно прищурил глаза и, больно схватив Варю за руку, пригляделся к её ногтям. Тут же на лице его вспыхнул гнев, и Варя приготовилась к тому, что через миг ей выльется за шиворот целёхонький-полнёхонький ушат словесных помоев.

– Даже руки не вымыла хорошенько от зелий своих и ещё думает, что Бог приклонит к ней своё святейшее ухо!

– Оно не отмывается, – прошипела сквозь зубы Варя.

– А оно оттого не отмывается, что Господь нарочно так содеял, чтоб видели люди, что ты грешница, зельями своими негодными слово святейшего Всесоздателя попираешь!

Варя плотно сомкнула губы, и руки скомкали юбку княжеского платья.

– Я служу Богу.

– Открой глаза, и ты увидишь, что Тот, кого ты зовёшь Богом, на самом деле враг душ человеческих, а Всеблагий Господь в последний день отринет тебя, коли не покаешься во грехах своих, скажет: «Я не знаю тебя. Иди во ад и во тьму кромешную!» – Отец Ефрем поднял палец и грозно глянул на Варю. – Понятно тебе, дщерь моя?

Варе казалось, зубы её сейчас превратятся в крошево, до того крепко она их сжимала. По телу прошла дрожь ярости, хотелось выплеснуть её на отца Ефрема, осадить его, уличить в богохульстве, защитить свою честь, сделать хоть что-нибудь, чтоб он прекратил разевать рот и изрыгать тьму мерзких словес. Но даже будь Варя тысячу раз правой, отец не спустит ей, ежели она рискнёт что-то сказать на протоиерея, самого старого и, по чьему-то глупому мнению, самого мудрого во всём Покровском имении.

– Как скажешь, батюшка, – прошипела Варя, потуже закутываясь в плат. Она направилась к выходу из храма, но у самых дверей остановилась. – А ты, батюшка, ел бы поменьше. Чревоугодие – смертный грех всё-таки. А то помрёшь ещё, подобно Навалу.

Лицо отца Ефрема покрылось красными пятнами.

– А ну... – хотел было возмутиться он, но Варя уже закрыла за собой дверь, сбегая по храмовым ступеням вниз.

Да, в следующий раз батюшка Ефрем десять шкур с неё спустит, но это будет потом. Сейчас же Варя бежала вниз, подставляла лицо под дуновение тёплого ветра и смеялась. В груди кипело торжество от маленькой и глупой победы над раздражающим протоиереем. Приставленная к Варе служанка семенила следом, опустив глаза в пол.

– Варвара Васильевна, не стоило так со священником-то... – подала голос холопка.

Окинув её взглядом, Варя улыбнулась. Ну подумаешь, назвала жирного борова обжорой, в чём её вина? То, что жирного борова обрядили в священнические рясы, ещё не делает его уважаемым священником. Впрочем, холопка вряд ли согласилась бы с Варей. Вообще-то, раньше за ней ходила другая девка. Да только вот она понесла чёрт знает от кого. Варя побоялась спрашивать у матушки, куда эта девка подевалась, но из имения она с концами пропала, а к Варе матушка приставила новую чернавку.

– Ты совсем недавно здесь, верно? – спросила Варя.

– Да, госпожа, совсем недавно.

– Оно и видно. – Варя похлопала её по плечу. – Ну, ничего-ничего, привыкнешь. Это у нас с ним взаимная любовь такая.

С батюшкой Ефремом Варя не поладила с незапамятных времён. Она уже и не помнила початку их вражды, ей тогда и годов-то было не больше десяти. Кажется, он невзлюбил её с самого начала. Или тогда, когда Варька пряталась за печкой, чтобы послушать то, что батюшка Ефрем, будучи учителем её старшего брата, рассказывал ему. Или всё-таки тогда, когда окончательно убедился в Варькином намерении стать лекаршей. А, впрочем, чего уж теперь гадать? Будто это что-то поменяет.

– Госпожа, терем ведь в другой стороне. – Служанка взволнованно окинула взглядом Варю и чёрный лес, к которому она направлялась.

– Я знаю, – ответила Варя. – Мне нужно наведаться к Илье Иванычу.

Изба его почти вросла в густой лес и выглядела полузаброшенной, хотя частенько наведывались туда холопы со своими недугами, да и бабушка иногда посылала кого-нибудь, чтоб привели лекаря в терем. Всё это не мешало избе выглядеть так, словно в ней живёт ни много ни мало лесной дедушка. Мощные деревья стояли грозным войском, по-ворожейски шепчась между собой. На дрожащей траве приютилась похожая на жемчуг роса. Варя нырнула внутрь избы, и в лицо ударил приятный дух лекарственных мазей, трав и снадобий.

– Илья Иванович! – крикнула Варя. – Деда!

Но на её крики никто не отозвался. Тишина. Только птицы щебечут, заливаются скрежетом кузнечики и лает где-то вдалеке встревоженный пёс. Пучки сушёных трав колебал ветерок, и солнце играло на полу жёлтыми бликами.

Варя закатала рукава и принялась толочь в ступке коренья. Когда она работала, все тревоги отступали, уходили куда-то за дымчатый далёкий окоём. Оставались только труд, молитва да одна-единая Варя.

Вдруг на взор упала темнота – чьи-то ладони плотно сжали её глаза. Варя вцепилась ногтями в чужую кожу, пытаясь вырваться.

– Угадай, – раздался шёпот у самого уха, – кто.

– Яшка! – Варя с силой оторвала его руки от своего лица и свела брови к переносью. Он пытался сохранить серьёзность, но губы его задрожали, и он прыснул со смеху, и Варя натучилась ещё сильней. – Ещё раз тронешь – выпороть велю.

– Да брось, княжна. Не будь такой смурной, тебе не к лицу.

Варя отмахнулась. После отца-Ефремовой придури терпеть ещё и придурь Яшкину Варя решительно не хотела. Пускай там отец Ефрем со своим толкованием Писания хоть об пол расшибётся, но выносить мужские юродства Бога ради Варя не собиралась.

– Не тебе указывать, какой мне быть, – сказала она. – Сгинь. Или деда позови, чего зря без дела шляешься?

Дед, он же Илья Иваныч, он же покровский лекарь, дедом вовсе не был. Годов он прожил всего чуть больше тридцати, но по тёмно-каштановым вискам уже прошлась серебряными полосами редкая седина, а между бровями, у глаз и в уголках губ пробороздили кожу беспощадные морщинки.

Отец привёз Илью Иваныча вместе с его маленьким племянником, когда ненадолго вернулся домой с войны с литовцами. Варя тогда уже была большая, ей почти одиннадцатый год стукнул, поэтому она хорошо запомнила странную, иногда несвязную речь полонённого лекаря. Он всё шипел аки змий и постоянно повторял: «Курва, курва». Правда, когда за ним начала повторять младшая Варина сестра, лекаря выпороли и дали съесть добрый кусок мыла.

Илья Иваныч вошёл в избу спустя две четверти часа – Варя отсчитала это время по укоротившимся теням. Он вошёл, не по-доброму воззрился на Варю и бахнул суровым голосом:

– Собирайся.

Варя опешила.

– Куда это?

– Дарина Дмитриевна велела, я от ней шёл. Говорит, мол, чтоб ты мигом ведьмовство, одолей его бурьян, бросала и верталась в терем.

Нахмурившись, Варя вытерла руки полотенцем и встала. Странно как. Обычно бабушке дела нет, что Варя у лекаря пропадает – лишь бы не досаждала и о Дине не заговаривала. А ныне-то что у неё стряслось? Чем-то неладным веяло от этой незначительной перемены в устоявшемся порядке, возводимым бабушкой со всем усердием и тщанием.

– А что ей от меня надо, не сказала? – спросила Варя, и Илья Иваныч закачал головой. Яшка тоже напрягся, прикусив губу. Варя вздохнула и, проведя пальцами по двери, напоследок окинула взором лекарскую избу.

– Ну ладно. Не убьёт же она меня, в конце концов, – с этими словами она вышла на улицу.

~

Варя ходила из стороны в сторону. Один Бог ведает, какой по счёту круг она сделала. Она трепала змеящуюся косу и иногда с раздражением выдыхала. Через распахнутое окно доносились пьянящий запах цветущих яблонь и трели пичуг. Покровское словно пело, источая десятки звуков. Но Варю они только злили.

Мать и бабушка за ней внимательно наблюдали. Мать сжимала губы, явно собираясь отчитать её. Она барабанила тонкими пальцами по столу, а бабушка спокойно пила ромашковый отвар и приглаживала шерсть сидящей на её коленях кошке Марусе.

– Прекращай мельтешить, успокойся, – отчеканила мать. – Голова уже кругом идёт.

– Прости, матушка, но я не могу. Всё слишком быстро, понимаешь?

– Быстро! – Мать хмыкнула. – Тебе уже шестнадцать, семнадцатый год идёт, самое время жениха присматривать.

– В Александровой? Там же одни убивцы и безродные!

Варя запустила пальцы в медно-рыжие волосы, закачала головой и сжала подол платья. Она снова заходила из стороны в сторону, растерянно пытаясь собрать мысли в кучу. Дарина Дмитриевна строго глядела на внучку, поджимала губы и крутила в руках чашу, от которой прозрачным облачком вздымался серый пар.

– Тебе придётся смириться, – сказала бабушка. – Иначе ты не выживешь. Все через это проходят. Ты же не думала, будто останешься незамужней до конца своих дней и будешь благоденствовать? Безумство, даже говорить об этом смехотворно.

Варя остановилась.

– Почему же безумство? Тётя вот, к примеру, не выходила замуж, а ушла в монастырь...

– Ничего не желаю слышать об этой дурной девке! – Бабушка вскинула руку, приказывая замолчать, и встревоженная Маруся спрыгнула с её колен и выбежала из горницы. – Одни беды от неё и позор на мою семью.

– Ну конечно! – всплеснула Варя руками. – Ну конечно! Стоит заговорить о ней, и тут же у всех начинаются приступы отвращения и дурного гнева!

Бабушка округлила глаза и стукнула об стол чашу, ромашковый отвар расплескался, и капли расползлись тёмными пятнами по столешнице.

– Вот ведь дрянь! – ахнула она. – Сразу Динкино влияние видать!

Варя сжала кулаки, и ногти впились в кожу.

– Дина самый чистый человек, которого я когда-либо знала.

– Прекрати дерзить! Наглая какая, ты погляди! Пороли тебя мало, языкатую такую. – Мать со всею строгостью поглядела на Варю. – Велено было не упоминать Дину, а отец сказал, что надобно ехать, и ты подчинишься и тому, и другому.

– Само собой, куда ж я денусь. – Варя сцепила зубы и поклонилась. – Простите, матушка, бабушка, я пойду.

Мать встрепенулась.

– Нет, стой!

– Нет, пусть идёт, – отрезала бабушка и махнула рукой. – У меня разболелась голова от её крика и мельтешения.

Однако Варя уже вышла за дверь и прислонилась к ней лбом. В висках стучало, и она растёрла их пальцами. Разговоры о Дине почти всегда кончались одинаково: бабушка клевещет на неё, Варю распирает от гнева, и она не может удержать язык за зубами, а потом, коль батюшка дознаётся, её наказывают. Всегда так.

Пытаясь угомонить встревоженное нутро, Варя разглядывала резьбу на дверях. Сложные завитки плыли по жёлто-рыжему дереву, сплетались друг с другом и сливались в одну причудливую вязь. Варя провела рукой по двери, и шершавая древесина мягко поцеловала пальцы. Из щели сочились лучики солнца и брызгали в воздух позолоченную пыль.

Надо бы подышать свежим воздухом.

Варя вышла на двор и окунулась в жаркий солнечный свет. За стройным забором гудели людские голоса. Она прошлась по двору, поразглядывала траву и, заскучав, тихонько вышла вон, не взяв с собой служанок, пошла в пахнущее сырой росой поле и упала в зелёные колоски пшеницы, средь которых алыми пятнышками горели, чуть склоняя свои пламенные головки, маки.

Майский ветер рассыпался волнами по пушистым полям. Варя лежала в густой траве и глядела в небо, на клубящиеся в вышине белокурые облака. Где-то вдали переливался напев пастушьей жалейки да перелай собак. Чернокрылые ласточки летали почти под самым небесным куполом, вдруг резко устремлялись вниз, почти касаясь земли крыльями, а потом снова взмывали к солнцу. Варя жмурилась, но всё же смотрела на их полёт.

– Эй, дерзкая княжна! – раздался Яшкин голос. – Эка ты, право, бесстрашная, раз так при старой боярыне слово держишь. Или не бесстрашная, а безмозглая.

– А ну тихо, не то выпороть велю, – пригрозила Варя.

Приподнявшись на локтях, она смерила Яшку взглядом. С загорелого, конопатого лица не сходила хитрая улыбка.

– Да ладно тебе, княжна, неужто выпорешь старого друга?

– Друзья под окнами не подслушивают.

– Ой, чья бы корова мычала, Варя, твоя бы молчала. Вот накажет тебя Дарина Дмитриевна за языкастость твою...

– Она не отец: перебесится и успокоится.

Яшка упал рядом и, сорвав колосок, принялся его жевать. Лицо его переменилось и из весёлого сделалось хмурым да тучистым.

– Тебя чё это, замуж выдают, что ль?

Варя села и оглядела спину и руки. На ткань налипли травинки и пыль, и Варя тут же отряхнула всё это, наморщив нос.

– Да нет, пока не выдают. Просто в опричную слободу везут. А там как найдётся какой-нибудь, так и отдадут. Не знаю, скоро это будет или нескоро. А тебя почему волнует?

– Да ты-то сама замуж хочешь, ну?

– Знамо дело, не хочу. Ты вообще видел девок, которые взаправду замуж хотят?

Смолк Яшка и долго молчал. И Варя вместе с ним не произносила ни слова, лишь глядела на то, как ветер отеческой рукой треплет колосья, бежит по полю и, врезаясь в густой, без единого просвета лес, разбивается о деревья. И воздух наполнялся душистым ароматом свежей травы и расцветших полевых нарциссов, и солнце ласкало каждую былинку, исполняя её живительным теплом и светом. Да... Лепо, покойно.

С жадностью Варя рассматривала лес, наслаждалась его красотой и будто прощалась с ним. Здесь было её детство, среди этих могучих сосен и елей, раскинувших свои лапы подобно птичьим крыльям. Здесь была её юность. И один только Бог знает, вернётся ли Варя сюда. Может быть, её выдадут замуж за какого-нибудь ворчливого посла, который увезёт её на чужбину, и она больше никогда не увидит родных краёв. Кто знает, что там будет.

– А ты, это... Сбежать не хочешь, а? – спросил вдруг Яшка, и Варя, оторвавшись от созерцания природного величия, сощурила глаза.

– Сбежать? Это с кем же?.. Ха-ха, неужели с тобой? – Она встала, ещё раз оглядела себя и брезгливо отряхнула пыль и налипшие травинки. – Яков, твои слова производят во мне неприличный смех. Как можно мне, благородной княжне и благочестивой христианке, сбегать с тобою, холопом, у коего ни рожи ни кожи нет? Да и куда сбегать?

По тонкой нити плотно стиснутых Яшкиных губ Варя поняла, что разозлила его. Что ж, не её беда. Варя зашагала в сторону терема. Надо было проследить за тем, как служанки собирают вещи.

– Неужели я тебе совсем не нравлюсь? – крикнул вдогонку Яшка.

Варя не остановилась и не обернулась.

– Головой своей непутёвой подумай. Я княжна. Даже если бы ты мне нравился, ты не стал бы для меня чем-то большим, чем любовник. Хотя... Я не изменю мужу, даже если он будет старым паскудным чёртом. Делать мне боле нечего, чтоб изменой себя сквернить. А твою вот эту влюблённость я и раньше заметила. Не говорила ничего, потому как сам должен кумекать хоть немного.

– Но почему ты не хочешь даже хоть немного оставить мне надежду на твою любовь? – закричал Яшка, но Варя так и не обернулась.

Она сжала руки в кулаки и мотнула головой, отгоняя страх.

Одни они в поле. Что, если Яшка обнаглеет настолько, что не побоится и возьмёт её прямо тут? В повешенной на пояс калите она нащупала маленький лекарский ножичек, который она всегда носила с собой. Бодрящий холод стали придавал уверенности в себе, бодрил спугнутое чувство безопасности.

– Ты мне не ровня, – сказала она, оставляя его за спиной.

Варя ускорила шаг, стремясь быстрее скрыться с глаз Яшки, прошмыгнула в терем и поднялась в свою светлицу. Здесь всё было невообразимо привычным. Удобная постель, приятно пахнущая ромашкой и чабрецом, лежащие на столе книги, травы и сделанная с любовью вышивка. Всё это её, родное. А что же ждёт её в Александровой? Неизвестность давила на грудь. Варе было страшно.

Да, ей было страшно, но не настолько, чтобы срываться с места и сбегать. Что за глупость? Редкую девку по любви выдают, так что ж теперь всем срываться и бежать очертя голову? Куда? Чего ради? Варя не знала, что жених должен такого сделать, чтобы она захотела сбежать. Разве что ад на земле устроить... Ну, или осквернить имя Вседержителя, может быть. Или храм. Или её саму. Или ещё что-нибудь важное осквернить. Или кого-нибудь. Или, допустим, труп растлить. Варя могла придумывать много-много мерзких вещей, но вероятность того, что её будущий жених вытворит что-нибудь из этого, весьма и весьма мала. А вот если вытворит, тогда Варя подумает о том, чтоб сбегать, и то лишь после того, как попробует упросить отца разорвать помолвку.

Но она точно не будет сбегать из-за какого-то пустяка вроде нежелания выходить замуж. Все не хотят. И что с того? Всем не убежать.

Варя села за стол, подтянула к себе шкатулку с украшениями и высыпала их на стол. Холопки снова разворотили всё, когда утром одевали Варю. Беспорядок раздражал, и тревога крепчала. Пальцы подцепили бусы и осторожно уложили их обратно в шкатулку.

Скоро Варя уйдёт из родного дома в мужнин. Понимание этого пугало, но с ним надо было смириться.

Рядом с бусами Варя выложила ровный рядок из колец. Одно, два, три, четыре...

Яшка тоже навевал тревогу. Он раздражал с тех самых времён, когда Варя, будучи ещё совсем зелёной, тайком сбегала на учёбу к Илье Иванычу. А что будет теперь, когда этот дурень воспылал к ней любовью? Впрочем, теперь она уезжает, поэтому беспокоиться не стоит.

Следом за кольцами Варя сложила серьги. Ровно, чтобы каждая серьга была прямо напротив кольца. Одна, две, три, четыре...

Варя выдохнула.

Тревога утихала. Когда всё на своих местах, одно к одному сложенное, и на душе легчает, и в голове проясняется, и мысли, подобно прибранным вещам, становятся одна к одной, упорядочиваются.

В дверь заскреблись, а затем в светлицу просочилась Маруся, впрыгнула Варе на колени и мерно заурчала. Варя взяла её на руки и уткнулась в пятнистый, бело-рыжий мех. Уж по чему она будет скучать более всего, так это по Марусе. Старой кошке шла ужо десятая лета, и Варя почти не помнила, как та была совсем крохотным котёнком. Зато помнила, как, вот так же уткнувшись носом в мягкую шерсть, жаловалась кошке на отца, батюшку Ефрема, брата, сестру и на все беды, какие у ней только и не были.

– Тревожно мне, Маруська. – Варя упала на постель и зарылась носом в пузо кошке. Кошачье урчание разливалось волной от лица по всему телу. – Увезут меня вот так куда-нибудь далече, и Бог весть, увижу ли я ещё хоть разок родные края. Да и вообще, Страшный Суд скоро, зачем мне замуж?

– Мр-р-р, – ответила Маруся.

– Легко тебе говорить, кошке несмышлёной, да у тебя-то мужа нет.

– Мр-р-р, – возразила Маруся и, погодя, добавила лениво: – Мяу!

– Хм, может, ты и права... С другой стороны, – размышляла Варя, – это ведь отличная возможность уйти из-под отцовой опеки. Сама хозяйка, сама госпожа, пускай хотя бы и на пару годов. Ну, разве что мужа надо слушать, но он-то явно поменьше думы конопатить мне будет, нежели батюшка.

Успокоив себя, Варя решила, что замужество – это не так уж плохо. В конце концов, может, батюшка ей кого помоложе найдёт, а не старому деду всучит-вручит. Варя решила: ничто не сможет вывести её из равновесия. Ничто. Даже такая неприятность, как замужество.

Быстро истлели короткие дни, отделяющие Варю от отъезда из родного Покровского. Холопья перетаскали тяжёлую поклажу в возок, погрузили на телеги все сундуки и рундуки с приданым и снаряжали коней. Вскоре всё было готово к отправлению.

Варя села в повозку, окинула взглядом всех провожающих: деда Илью, бабушку с Маруськой на руках и отца Ефрема, насупившегося и оттого напоминающего грузного порося, затем на холопок и в конце – на Яшку. Тот надул губу и отворотился от возка в пол-оборота. Обиделся, ты гляди. На это Варя только глаза закатила. Пусть хоть подавится, хоть удавится своей обидой.

– Не опозорь свой род, Варвара, – строго молвила бабушка.

– Не опозорю.

– Исполняй волю отца, слушайся его и не перечь ни словом, ни делом.

– Исполню.

– С Богом! Трогай! – крикнула бабушка вознице, и Варя, не высовываясь из возка, помахала рукой. Дед Илья ухмыльнулся себе в бороду и махнул рукой ей в ответ.

В горле запершило, захотелось плакать, но Варя сдержалась, распрямляя плечи по-княжески.

Вскоре Покровское скрылось из виду, постепенно отдаляясь и исчезая в молочной дымке. Ехать до Александровой было, по словам матери, несколько дней, но чем дальше от их вотчины отъезжала повозка, тем тревожнее становилось Варе. Возможно, это был последний раз, когда она бывала в Покровском имении.

В памяти то и дело всплывал разговор с отцом Ефремом, и вновь роились в уме копошливые мысли о замужестве. Как же похожа была судьба царевны Мелхолы на судьбы всех знатных женщин. Саул, её отец, использовал Мелхолу как сеть для своего врага Давида, а после, когда тот бежал, всучил царевну выгодному человеку, наплевав на то, что её муж всё ещё жив. Так, царевна и не принадлежала себе, она была лишь инструментом. Чем-то, что помогает строить мосты или расставлять сети.

Варя выдохнула. Похожая судьба ждёт и её – стать мостом или сетью. Всё-таки надо же ей чем-то заплатить отцу и матери за то, что они родили её на свет, кормили, поили, растили, учили, одевали. Она должна исполнить свой дочерний долг. И единственный способ сделать это – выйти замуж за угодного отцу человека. Даже если ей самой он не придётся по нраву.

Закрыв глаза, Варя попыталась смириться со своей судьбой, а возок всё стучал, стучал скрипящими колёсами по каменистой дороге, упрямо ведущей вперёд, за укрытый туманом окоём.

~*~

Май 1567 г.

Александрова слобода

Они ехали около седмицы, пока перед взором не зачернела Александрова слобода. Она грозной громадиной высилась над окружающим её рвом, похожим на чёрное кольцо, опоясавшее серо-белые крепостные стены. А над чёрным кольцом рва, упираясь крестами в небо, златоглавились изукрашенные храмы. Солнечный свет отскакивал от маковок и слепил глаза. И этот золотой блеск церковных маковок, эти пронзающие небо кресты, эти белоснежные непорочные стены зиждили покой в душе Вари.

Однако, чем ближе подъезжал возок к Александровой, тем яростнее в нос ударял ядовитый трупный смрад.

– Боже, что за вонь? – спросила Варя, укрывая рукой нос.

– Молчи, глупая, молчи, – прошипела мать с такой настороженностью, будто от этого зависели их жизни, и Варя смолкла.

У самых ворот их повозку остановили, и чернорясные опричники, похожие на стаю голосящих птиц, слетевшихся на наживу, обступили их кругом. Варя поглубже укуталась в вуаль.

– А ну-ка, вон из повозки! – крикнул один из опричных людей.

– Что такое? Что вам надо? – холодно спросила Анна Романовна, оставаясь сидеть на месте.

– Вон из повозки, кому говорю! Порядок такой, чтоб земские опричных слушали.

Полнясь ледяным гневом, Анна Романовна вышла из повозки, следом за ней заставили выйти и Варю. Ныне она стояла, старательно опуская очи в пол, как приличествует незамужней, и мечтала размять спину и ноги, затёкшие от долгой езды. Вот бы похрустеть всеми костяшками, чтоб они на место встали. Тогда прошла бы да истлела эта ноющая, будто бы напитанная зудом боль по всей спине. Но при народе Варя не могла позволить себе такую вольность, поэтому лишь упивалась мечтами.

Матушка, уязвлённая наглостью опричника, втолковывала, дескать, не из земских они, что муж и сын её опричники и что у остановивших нет никакого права так с ней беседы вести. На её доводы опричник язвил и языком своим кривил не в меру, чем ещё пуще гнев матушкин леденил.

«Вот дурак толоконный, – думала Варя, глядя на наглую рожу опричника. – Ещё чуток, и он разъярит её окончательно. Вот тогда-то тебе и не поздоровится, не завидую я тебе, межеумку».

Покуда они спорили, к воротам подтянулся полк, идущий из слободы. Варя украдкой поглядывала на них, всё так же не поднимая головы. Знамёна и хоругви алели на фоне их чёрных одежд. Неужели на войну?

Один из этих воев осадил спорившего с матушкой опричника:

– Ты как с почтенными жёнами говоришь, дурной? – Голос у этого молодца был певучий, красивый. Варя не сдержалась, подняла взгляд.

Этот самый молодец выделялся среди опричников – безбородый, с вьющимися аспидно-чёрными волосами. В ухе у него висела серьга, похожая на те, что обычно носят татары, а лик его был по-молодецки ладным, словно и не живой он был, а слепленный из воска. Этот молодец похож был на воронёнка среди старых воронов, но несмотря на его молодость, он походил на воеводу, да и стоял во главе войска.

Он спешился, поравнялся с Варей и игриво бросил на неё взгляд синих глаз. В ответ Варя лишь подняла вопросительно бровь. Нет, он, конечно, красивый, но вот так смотреть на неё, княжну... Наглец, одним словом. Чем тогда он отличается от того опричника, которого осадил?

– Как тебя зовут, красавица? – Улыбка тронула его губы, и Варя едва сдержалась, чтоб не закатить глаза. Вот чертёнок. – Ну же, славница, не молчи. Как тебе имя?

– Я княжна Варвара Васильевна Сицкая, – гордо подняв голову, сказала она. Ветер откинул с её лица вуаль, и Варя встретилась со взглядом этого опричника. Глаза его распахнулись, скользнули по её лицу, он оценивающе поглядел на неё, отчего целая свора мурашек пробежала по её телу. Его губы расцвели в улыбке.

– Так вот ты какая вживе... – прошептал он и, снова проведя взглядом с носков её сапог до её очей, усмехнулся. – Княжна. А я было подумал, жар-птица к нам залетела, уж красивая, чудо. Правду говорю, не вру, краса писаная!

Он запоздало отвесил поклон, и Варя постаралась не скорчиться, это было бы неподобающе для княжны. Однако слова молодого опричника менее смехотворными не становились. Варя таких глупых словечек давненько не слышала: от Яшки разве что.

Вдруг мысль пронзила её разум, и Варя замерла. «Разве он слышал про меня раньше, чтобы судить о том, какова я вживе?» – подумала она.

– Фёдор Алексеевич, Бога побоялся бы! – вмешалась мать. – Перед матерью к девке липнуть, бесстыдник! Ну, руки свои от неё убери, кому говорю!

– Да полно тебе, Анна Романовна, разве я что худого молвил? Девка-то и впрямь ладная, я это и говорю. – Он повернулся к своим товарищам и махнул рукой. – Ну, чего встали? Ворота отворяйте, родня царская едет!

Ещё раз поклонившись Варе и её матери, он вскочил на кобылу и свистнул. С окрестных дерев взметнулись потревоженные птицы.

– Гойда! – крикнул Фёдор, ударяя кобылу в боки.

И следом за ним потянулся стройной чёрной вереницей опричный полк, словно косяк птиц, улетающих с родной сторонки. Варя проводила их удаляющиеся спины долгим взглядом и, когда повозка въехала в слободу, спросила у матери:

– Ты знаешь того чернявого? Который с серьгами, наглый такой.

– Знаю, – отозвалась мать с недовольством в голосе. – Фёдор, сын Алексея Даниловича, соратника отца твоего. Мне довелось видеть его, когда он с Рязани в Москву возвращался, щенок. – Больше она ничего не сказала, вытянула шею, разглядывая избы, и властно махнула рукой. – Вон та изба –наша.

Варя тут же заёрзала, предвкушая, как разомнёт все затёкшие кости. И, как только встали кони, она поспешно соскочила на землю, огляд бросив на округу, щёлкнула костями и блаженно выдохнула.

– Ну слава Тебе, Господи...

– Варя! – с укоризной воскликнула мать, величаво ступая наземь. А ведь и у ней, поди, все кости ноют.

– Бог помощь! – грозовым раскатом грянул отцов голос, и Варя, содрогнувшись нутром, подняла очи на родителя.

Отец остался всё таким же, с сурово согнутыми бровями, грозно вычерченной морщиной между них. Разве что седины в рыжей меди густых волос поприбавилось. Он исполином высился на крыльце, руки скрестивши, и взирал на суетившихся холопов, а матушка уже успела встать одесную него. Варя подошла к нему так, как того требовало приличие, – с робостью, опустивши очи долу, а до крыльца дойдя, в пояс поклонилась.

– Здрав буди, батюшка, – сказала она.

Кивнув, отец дозволил ей подойти к нему и поцеловал в щёки.

– Мать слушала? – спросил он. – Не тряси головой, нечего отцу врать, будто слушала. Уж я-то тебя знаю!

Варя улыбнулась, а про себя подумала: «Да ничего ты не знаешь, старый». Мать шла с отцом под руку, гордая и величественная, как и подобает княгине. И если батюшкина спина – камень-скала, то её подобна ледяному оттиску.

– Как выросла-то девка, покамест меня дома не бывало. Прямо уж и на выданье! – говорил отец матери. – Я тебе, Варька, ещё и девок-чернавок в приданое дам. Выбери себе одну-двух. Ну и здесь они тебе служить будут.

«Значит, он нашёл жениха. Кто ж это? Надо как-нибудь вызнать», – думала Варя, искоса глядя на крутую отцову спину и несгибаемые плечи.

Холопки стояли неровным волноподобным рядом, некоторые потупились, разглядывая свои лапти и обвязанные онучами ноги, другие искоса глазели на Варю, явно пытаясь выгадать, какой же норов у княжны. Только одна холопка стояла прямо, выровняв плечи и приосанившись. Тёмно-русые, почти каштановые волосы она аккуратно убирала в тугую косу и укрывала чистым платком. Разработанные руки холопка держала у пояса, подобно боярышне, и Варя улыбнулась, заметив это.

– Она. – Варя плавно указала рукой на неё.

Стоявшая рядом с ней, с этой самой холопкой, девка вдруг вздрогнула всем телом, и в глазах, стремительно сменяя друг друга, заплескались радость, затем понимание, страх, печаль, отчаянное желание и что-то ещё, чему Варя не могла дать имя. Вдруг она заглянула Варе в лицо, выступила вперёд и попросила:

– Госпожа, возьми и меня тоже. Я буду хорошо тебе служить-то.

Варя на миг опешила от такой дерзости, а затем рассмеялась, прикрывая ладонью губы. Холопка не двинулась с места, непрестанно глядя на Варю. казалось, она даже не моргала в ожидании своего приговора.

– Ты знаешь, что я могу тебя выпороть за такую вольность? – спросила Варя.

– Я-то? Знаю, как же не знать, княжна?

– И всё равно просишь?

– Да, госпожа.

Варя хмыкнула и подивилась той хоробрости, с которой эта невзрачная, ничем не отличающаяся от других девка глядела на неё. Варя указала на неё рукой:

– И её тоже, – и повернулась к отцу. Тот кивнул, и холопки с поклоном удалились.

Первую холопку звали Марфа, вторую – Прошка. Работали они исправно, о хозяйке своей радели, и Варя осталась довольна выбором. Правда, иногда замечала она что-то странное между ними обеими. Марфа ледяной строгостью студила неугомонную и вертлявую Прошку, а та глядела на неё такими очами, какими восторженные щенки на мир глядят. Варя замечала это, да лезть не хотела. Холопские дела – не господские.

Под вечер того дня, в кой Варя с матушкой в слободу прибыли, дверь в её светлицу распахнулась, и крепкие руки сгребли Варю в охапку. В рыжем вихре, на неё налетевшем, она еле разглядела лицо старшого своего брата, Юрки.

– Как вымахала, пичуга! – кричал он ей в ухо.

– А ну, хватит меня тискать, дай я на тебя хоть погляжу!

Варя вывернулась из его рук и окинула его взглядом с ног до головы. Лицо у него осталось тем же – весёлым, загорелым, с полупрозрачными крапинками веснушек на кончике острого носа. И усы такие же – смешные, с концами, к небу вскрученными. Разве что одно отличие от прежнего юнца-Юрки было: под глазом протянулась тонкая полосочка ещё свежего шрама, о чём Варя поспешила спросить.

– А это откуда?

– Да так, подрался кое с кем. И прекрати на мне кафтан теребить.

После этих слов Варя заметила, что руки без её ведома поправляют чёрную ткань Юркиного кафтана, отделанного золотыми и серебряными нитями, и тут же одёрнула себя.

– И чего тебя никак не попустит-то? – Юра покачал головой и заприметил стоящих у стены холопок. – Ох, тебе Марфушу в услужение дали!

И взгляд его дьявольским жаром вспыхнул, заскользив по стану холопки, от чего та потупила взгляд и ухмыльнулась под стать Юрке. Варе сделалось тошно от этого вида. И почему только взаимная страсть так отпечатывается в людских очах?

– Я сделаю вид, будто не видела ничего из сего.

Марфа вспыхнула, а Юра закатил глаза.

– Сразу видно монастырскую девку. – Он уселся на её постель, измяв покрывала, и у Вари задёргался глаз. Она тут же поправила всё, что помял брат. – И куда делась та егоза, которой ты была в малолетстве? Неужели в самом деле в монастыре присмирела?

– Да куда уж там!

Варя улыбнулась, села рядом с Юрой, вновь поправила покрывала и начала вещать о своих перепалках с отцом Ефремом. Юра ухмылялся в усы – нет-нет, да и скажет чего про учителя бывшего своего. Варя смеялась, но взгляд то и дело возвращался к Марфе, стоящей у стены.

«Не к добру это всё, – чуялось Варе. – Ох, не к добру».

~

Несколько дней спустя Варя упросила батюшку отдать ей каморку под её собственные нужды. Нехотя, но согласие отец так-таки дал. А какие у Вари нужды? А нужды у неё проще некуда: из каморки она вознамерилась соорудить себе лекарский закуток.

Ещё с малолетства у ней мечтание было: устроить зелейную лавку, да такую, где не только снадобьями врачебными торговать, а ещё и болящих на ноги ставить, всякому воздавая по болезни его. Но пока у Вари была только каморка, да и та пустая. Что там: пара былинок, кои она из Покровского с собой приволокла. А это не дело.

Пришлось проситься, чтоб пустили к торговым рядам. Юра тут же вызвался показать Варе слободу. Он рассказывал о всём, что только можно. Об иноземных послах, о конях, садах, красоте храмов. В самом деле, слобода сияла великолепием храмов, блестела золотом маковок. Варя отметила эту величавость в самый первый день прибытия.

Только едкий запах трупничины вышибал слезу. Варя то и дело тёрла руки, будто старалась смыть с себя невидимую грязь.

Так и дошли они до торговых рядов.

– Слушай, – начал Юра, – ты тут ходи, смотри, что там тебе надо, а я по своим делам. Ладно? Отлично, чрез часок-другой тут же и встретимся. И упаси тебя Бог во что-то вляпаться.

– Ой, иди уже, – отмахнулась Варя и первой ушла по своим делам.

Следом за нею ступали холопки. Куда ж её без холопок отпустят? Даже с братом – и тогда холопки след за ней. Негоже княжне – и без холопок. Впрочем, к ним Варя давно уже привыкла. Одною ходить она могла токмо по монастырю.

Торговые ряды пестрели всем-всем, что на свете было: и тканями, и пряностями, и булат-мечами. Вон, кто-то торговал блинами, кто-то – красивый парниша, девками облепленный, – мёдом, а вон там дородная баба вовсю живописала, какая добротная у ней рыбища в торгу. Кажется, Варя видала даже неприметного мужичка, воровато продающего иконы, пока храмовники не приметили.

А нужной ей лекарской лавки будто бы и не было. Ну не считать же лекарской лавкой вот эту скудость? Дед годов этак полста на вид перебирал скудные пучки корешков с места на место.

– Это всё, что у тебя имеется, старче? – спросила Варя, недоверчиво окидывая взглядом товар.

– А цяво тебе, болярышня, надобно? – отозвался дед. – Цяво надобно – усё науйду.

– Я не боярышня, я княжна, – поправила Варя и спросила наугад: – Ноготки у тебя есть, старче?

– Ноготки? Како нет, ежали есть? – И он бахнул перед ней мешочек с когтями, судя по всему, куриными. Варя поморщилась.

– Да нет же, я про цветки. Жёлтенькие такие.

– Цьвятков нету. Копыта есть, когти есть, ногти есть. Надобны?

Варя поморщилась ещё сильнее. Спрашивать дальше перехотелось. Видимо, за травами придётся самой идти.

– Ладно уж, давай сюда свои копыта, старче, – устало сказала Варя, и дед, довольный успехом своим, сгрузил ей пару копыт – коровьих, кажется, – в мешочек. И взял недорого.

– А зачем тебе копыта, княжне? – полюбопытствовала Прошка, когда они отошли чуть поодаль от лавки деда.

– А вот станут у тебя волосы выпадать, – со вкусом начала Варя, и Прошка сплюнула, перекрестившись, – я копыта эти перетру, перемешаю, сделаю тебе снадобье, чтоб в волосы втирать. Они и окрепнут.

– И что, в самом деле выпадать перестанут? – не сдержавшись, спросила Марфа негромко.

– Ну... Да.

За такими разговорами они дошли до обозначенного Юркой места. Самого его ещё не было, и Варя со скуки принялась вертеть головой, разглядывая людей, ряды, лоточников и пролетающих над головой птиц. Становилось скучно.

Но скучно ей было недолго: вскоре она услышала звуки возни, и звуки эти ничего доброго не предвещали. Кого-то хорошенечко лупили. Варя прислушалась, зашагала на звук, завернула за избу.

– Княжна, куда ты? – окликнули холопки, но Варя не ответила.

Она заглянула за угол и увидела несколько опричников, рослых мужиков, от души потчевали тумаками юнца годов семнадцати. Тот пытался отбиваться, нескольких даже по носу огрел, да что ему с дородными мужиками биться? Отлупят его до полусмерти, как пить дать.

Варя поджала губы и вопросительно поглядела на холопок, мол, вот это обыденное у вас? Холопки настороженно переглянулись и потянули княжну прочь от драки.

– Лучше отсюда уйти поскорее, госпожа, – тихо сказала Марфа.

– Да куда уйти? Они ж его, чего доброго, убьют насмерть. – Варя прижала ладони ко рту и крикнула: – Эй, а ну хватит! Вы ж его насмерть убьёте!

Опричники прекратили избиение и теперь таращились на ту, кто посмел помешать им.

– Ты ещё кто таковая? – спросил бородатый детина, держащий избиваемого за ворот.

– Я Варвара Васильевна Сицкая, княжна от роду, племянница государя Ивана Васильича, – заявила Варя гордо. Надо же было хоть на что-то давить. В силе Варя им уступала, в количестве тоже, а вот в знатности вряд ли они её превосходили.

Детина сунул избиваемого в руки товарищу и двинулся к Варе, показательно разминая плечи. Варя окинула его взглядом и выпрямилась, скрестивши руки.

– Племяшка государева, значит? – хмыкнул он. – Хороша лицом, да вот кто такую языкатую замуж возьмёт, м?

– А ты что, в свахи мне пойти хочешь? – Варя шагнула ему навстречу и поджала губы. Марфа незаметно отступила назад и кинулась прочь.

– Княжна, не надо, – прошептала бледная Прошка.

– Вон, слушай, что служанка тебе говорит. Прекращай, княжна, и не суй нос не в своё дело. Иначе помрёшь раньше, чем найдётся дурень, кой тебя возьмёт.

– Ой, страх‐то какой, ты погляди! Угрожаешь мне, княжне? Ты? Надо дядюшке передать, что его псы уж больно лаются да кусаются не в меру. – Варя состроила невинное выражение лица, но назад всё же попятилась. – И что-то ты больно сильно за моё замужество печёшься. Тебе не кажется, голубчик, что это не твоя забота? А теперь отпустите этого, – она кивнула на избиваемого, – а то ведь и вправду помрёт. Что государю скажете? За что вы его хоть приложили?

– А нам перед тобой, княжна, ответ держать недосуг.

Детина навис над ней, и от него пахнуло резкой чесночной обвонью. Выглядел он угрожающе, и Варя делала над собой усилие, чтоб не отпрянуть. Глаза его по-бычьи кровью были налиты, на скулах – вены вздуты, огреет – не встанешь, не подымишься, и Варя тут же пожалела, что полезла не в своё дело.

– Варька! – Голос Юры хлестнул по воздуху, и в душе у Вари разлилось облегчение. Юра положил руку ей на плечо и оглянул опричников. Вслед за ним показалась и Марфа. Видно, она его и привела.

– Что тут творится? – недобро спросил он и, увидав побитого парня, сохмурился. – Вы что, сдурели совсем своего бить? И каковы орлы – гурьбой на молокососа!

– Я не... – начал было юнец, но Юра окинул его таким взглядом, что тот тут же умолк.

– Да какой он свой? – громыхнул детина. – Так, ломоть отломленный, край обрезанный. Даром, что батяня нашенский: сам-то земский!

– Сгиньте, – сказал Юра, и детина поджал губы.

– Как прикажешь, княжич.

Они ушли, а Варя покачала головой. Ничего не добавил Юра к тем словам, что говорила она. А его слушают. Вот ведь услада – княжичем быть, а не княжной.

Как скрылись спины опричников, Юрка ожидаемо на Варю кинулся: что-де она нос суёт везде, где не звали? Право что любопытная Варвара на базаре, едва нос не оторвали. Варя от его слов только отмахнулась.

– Это не любопытство, а желание помочь ближнему, – ответствовала она и подошла к юнцу. Тот сидел на земле, дрожащими руками обтирая сочащуюся из носа и губ кровь. – И чего это они тебя?

– Слышала же: я земский.

– И этого хватило, чтоб до полусмерти тебя забить?

– Да я почти со всеми справился уже, – заявил молодец. – Ну или не справился... Но я был к этому близок!

Варя покачала головой. Ну и чудак, ничего не скажешь. Под глазом у молодца набухал синяк, кровь всё никак не унималась, и юноша размазывал её по всему лицу. Варя сдалась. Смотреть на это жалкое зрелище было выше её сил.

– Пойдём, я лекарша, я помогу. – Она протянула ему руку, и он ухватился за неё. – Как тебе имя, бедовый ты человече?

– Максим.

– Варвара.

– Я слышал, ты говорила. Красивое имя. – Он улыбнулся очень мягко, и в серых глазах заискрилась ни на что не похожая доброжелательность.

– Варя, ну куда ты за него имаешься, как за девку какую! – Юра перехватил руку Максима и помог тому подняться на ноги. – Отец узнает – голову твою бедовую открутит. Не маленькая, разуметь должна. Тебе сколько годов, чтоб за мужиков хвататься?

– О, так он теперь мужик, а не молокосос? – спросила она.

– Пошли уж. Говорил же тебе, чтоб на месте стояла, меня ждала, а ты опять встряла...

– А что, бросать его было? Пущай бы его угробили до смерти!

– Но не лезть же тебе, девке, на толпу мужиков! Отделают похлеще, чем этого. – Юра кивнул на Максима. – И не глянули бы, что княжна.

Так они и дошли до дому, препираясь. Там Варя велела холопкам отмыть Максима от крови, нашла в своих исхудившихся запасах снадобье из бодяги и велела ею помазать ушибы Максима. Костей ему не наломали, и за то слава Богу.

– Зачем ты делаешь всё это? – Максим поёрзал на месте, оглядывая Варину незатейливую каморку. – Ну, я про врачевство. Разве благородные девицы вроде тебя не должны... Не знаю... Прясть у окна, вышивать рушники узорные да сорочки к приданому? Ну уж не с травой полевой возиться.

– Я тоже не понимаю, чего она так в это вцепилась, – встрял Юра. – Это у ней от тёткиной крови тяга такая к лечьбе.

Варя снисходительно хмыкнула.

– Я и пряду, и вышиваю не хуже прочих. Но врачевание – это мой труд для Бога. – Она прикрыла глаза и на память прочла: – «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Вот я и делаю.

Максим глубокомысленно покивал, а Юра закатил глаза.

– Блаженная, ей-Богу, – сказал тот, стянул со стола чашу с вином и пригубил. – Ещё и вино на свою лечьбу тратит.

Варя пропустила все его слова мимо ушей. Смейтесь, коли смешно! Уж она-то знает, лучше всех знает, что услышит в конце: «Войдите в радость Господина своего».

И она войдёт.