6 Глава. Печорин.
4-го июня. 1837 год.
...Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра будет готов его мундир, как раз к балу.
- Наконец я буду с нею танцевать целый вечер... Вот наговорюсь! - прибавил он.
- Когда же бал?
- Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить...
- Пойдем на бульвар...
- Ни за что, в этой гадкой шинели...
- Как, ты ее разлюбил?..
Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась удивлена и обрадована.
- Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, - сказала она, очень мило улыбаясь...
Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.
- Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.
- Чем?
- Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.
Но а как же Мишель?... Не знаю, но может быть, если она прибудет там, то я и её приглашу на танец; я пригласил на мазурку Мэри для того, чтобы отвлечься от мыслей о ней, но мне надо завтра с ней увидеться; это обязательно, но не сейчас; а чтобы немного развлечься и позабыть немного её, не вызвать в себе никаких побуждающих мыслей, я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка; я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла... Мне стало жаль ее...Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной.Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
5-го июня. 1837 год.
... - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал Грушницкий довольно небрежно и не глядя на меня.
- Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.
- Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?
- Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...
- Ничего. Дай-ка сюда...
Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.
- Ты будешь танцевать? - спросил он.
- Не думаю.
- Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю почти ни одной фигуры...
- А ты звал ее на мазурку?
- Нет еще...
- Смотри, чтоб тебя не предупредили...
- В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.
Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле - разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..
====================================
Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
- Вы меня мучите, княжна! - говорил Грушницкий, - вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал...
- Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.
- Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.
- Перестаньте...
- Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..
- Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...
- О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием...
- В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...
В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:
- Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..
- Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел прочь.
- А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень смешон, но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..
Она потупила глаза и не отвечала.
Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.
- Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.
- Чего?
- Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она мне призналась...
- Ну, так что ж? А разве это секрет?
- Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!
- Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..
- Зачем же подавать надежды?
- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж надеется?
- Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.
Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.
- Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.
- Этому виноват Грушницкий.
- О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
Я возвратился в залу очень доволен собой.
За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским капитаном.
====================================
Я раньше ушёл из-за зала и направился на назначенную встречу к Мишель. Было совсем темно из-за деревьев; слишком звучно были слышны мотыльков, лягушек, подкрадывающихся маленьких зверей и сов. Я был в пути, когда я заметил сверкающий свет с озера и шаги мои стали быстрее. На причале никого не было. Я оглянулся вокруг себя - никто по тропинке не проходил. Затем я посмотрел на озеро - тоже никого. Несколько минут я ждал; но в этот момент я кое-что заметил, что кто-то плыл. Тогда спрятался за деревом. Я ожидал момента, когда кто-то или что-то вылезит из воды и я его поймаю; не знаю зачем, но потом подумаю, что буду с этим делать. Но в одно мгновенье... в один прекрасный миг произошло со мной чудо за всю мою жизнь. Я увидел Мишель, только в обнажённом виде: она спокойно выходила из воды. Перед ней было полотенце, её вещи. Как я мог это не заметить? Но это не важно. Самое интересное то, что я понял, почему она меня позвала. Наша игра, можно сказать, окончина. Я неожидал, что будет это так просто; условие и есть условия, надо их выполнять. Её бледное, фигуристое тело, которое освещало светлее, чем луна, проходило по причалу; она взяла полотенца и протерала себя; капли на её теле стекали вниз. Она не замечала меня. Когда я на неё смотрел, то моё возбуждение от этой жажды возросло; хотел своими же руками трогать каждую часть её тела; хотел физически узнать её получше; я многого от неё, и вообще всю её хотел, что даже мне лучше об этом промолчать, ведь мои мысли были пошлы, что даже стыдно пером мне описать. Я наблюдал за её движением, как извращенец, признаю, но чтобы ещё я сделал в этом момент; может она просто купалась и думала, что я не приду, или опаздаю, или же она выполняет мои условия. Мишель вытерлась и начала одеваться, как вдруг я случайно наступил на ветку звучно. Она быстро прикрылась одеждей и осмотрела вокруг; её глаза были расширены от испуга; немного подошла к дереву и рассмотрела; «Эй! Кто нибудь здесь есть?» - сказала громко она, но никто, точнее я не ответил; потом каким-то образом заметила часть меня и подошла к нему; тихонечко посмотрела возле дерева и « Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux(Не беспокойтесь, мадам, я не более опасен...(франц.))» - я выкрикнул и она вздрогнула, сбросив свою одежду.
- Ты дурак или да? - спросила она.
Я долго смеялся с её испуга; она меня оттолкнула, но мне ещё стало смешнее; она отвернувшись от меня, я её оголённое тело обнял и спросил возле её ушка:
- А зачем ты купалась голышом одна?
- Это всё для себя, и тебя это не касается! - возражённо ответила она.
- Может это меня касается, просто боишься сказать!
- Нет, я правду говорю! Это бывает у меня редко, да и тем более ты опоздал, вот решила я искупаться...
- Может у тебя время быстро спешит, или у меня долго идут. - я показал ей время. Она удивлено посмотрела на меня скрестила свои руки и немного нахмурились.
- Что ты так хмуришься, жемчужина, или это всё не так?
- Наверное я поспешила. Ты прав! Но я тебе кое-что хочу тебе сказать... - говорит она со смущением, опустила глаза вниз, руки у неё сплетались, а дыхание её становилось всё чаще и чаще... - Ну, говори, я внимательно тебя слушаю!
- Я хотела тебе сказать о том, что... Когда были в гостях и после ссоры с Верой ты сказал, что я права, я была счастлива, что заступился за меня, но это потом осознала, после всего того, что ты на меня так любезно смотрел, делал комплименты и твоя харизматичность возбуждали во мне бабочек, которые так и порхали в моём животе; и я боюсь, что ты уедешь в Кисловодск и будешь липнуть к Вере и видеться часто и... когда-нибудь Вы втроем будете жить вместе, как бы это странно не звучало, или Вы поженитесь на Мэри. Знаете, я хоть и не скажу эти три слова, потому что мне они не нравятся, да и отчего они; я часто слышала эти слова, но это могу сказать родителям; это семейные слова, а вот когда нравится по-настоящему человек, то говорю такую фразу, и это впервые у меня такой случай: «Вы единственный человек, к которому имею любовные чувства, и ради этого Вы, господин Печорин, готовы сберечь моё сердце, готовы быть счастливы вместе со мной в браке и нести ответственность за меня, за будущих наших детей? Если готовы, то я готова на многое, чтобы Вас осчастливить.»
Этот монолог был искренним и чувственным; она на меня своими тёмными, блестящими глазами наивно смотрела на меня; я неожидал такое сильное признание в чувствах от девушки, которой можно было остерегаться; её нагота передо мною треслась, словно стало холодно в этот момент; я её обнял крепко, прекрыл своим мундиром и молчал.
Прошло несколько минут она у меня спросила:
- Так по поводу чувств, в которых я призналась, Вы что молчите?
Я и вправду не знал, как ей ответить; она была молода, красива, да и не глупа во все; не хотел ранить её чувства, да и её молодость; не хотел ей причинять вред; ведь смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами: я давно уж живу не сердцем, а головою, я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и
поступки с строгим любопытством, но без участия.
Поэтому в ответ сказал:
- Я привык к этим взглядам, исполненным любви и благодарности; но некогда они составляли мое блаженство. Влюблялся в светских красавиц и был любим - но их любовь
только раздражала мое воображение и самолюбие; и вдруг, в этот же момент я встретил одно прекрасное на вид исключение: а ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи - создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие.
Мы потом опять немного замолчали. Она не понимала меня, даже запуталась: где-то и уточняла, о чём имел я ввиду: о самолюбии, о безответной любви к другим, или же о собладании над чувствами другими:
- Извините меня за мою непонятность, но Вы дали мне неточный ответ на мой вопрос, но всё таки, по Вашим словам былы сказаны о ком « А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца...»? Речь было обо мне?
Я посмотрел снова на её тёмные блестящие глаза, которых освещал белый луч света луны; смотрела на меня с наивность снова. Тогда сказал ей вот что:
- Знаете, Вы правильно выбрали фразу о Вас. Так и есть, я не спорю и не отхожу от Вас разговора и физически... Эх... Если бы Вам было 18 лет, то готов взять прямо сейчас на руки и увёз Вас далеко-далеко и сделал бы очень много подарков для Вас и всё, чтобы не скучала по другим. Я боюсь, честно признаю, отверга от тех, которых полюбил всё таки с первого дня моего приезда в Пятигорск и с первого взгляда на нашем балу на меня.
Я признался ей в чувства, но очень рано; наверно скоро моё сердце после этого привратится в камень; но у меня только сейчас с души камень упал, как будто я это долго терпел; но это было искренне к ней, по-настоящему. После этого мы слились в нежном поцелуе. Я руками многому её телу прикасался, а затем обнимал. Её руки трогали мои волосы, поглаживали мою голову. Она поднялась ко мне на носочки и еле-еле стояла передо мной. Я резко, но страстно взял её на руки. Я целовал её губы, потом впился в её нежную шею, чуть ли не ставил ей засосы. Её дыхание становилось частым, как и моим. Я думал, что вот в этот момент может случится; а ведь случилось. У нас в крови кипела страсть, да и не только в крови. Уташил её подальше в кусты, хоть это не было лучшим местом, чтобы заниматься физической любовью. - А как же мои вещи? - Щас в руки возьму... Я взял ещё под руку вещи и ушли в кусты. Скинул я свою форму на землю и разложилась на ней Мишель. - Тебе не жалко на свою форму, чтобы я на ней лежала? - Нет, конечно, главное, чтобы была чиста и невинна, да только после этого будете Вы чисты, моя жемчужина, наверно... Я говорил с ней и раздевался. Наши вещи были на одном месте, хоть и в кучку, но нам было всё равно. Мы слились в страстном поцелуе. Наши ласки, наши прикосновения были точными пика наших же возбуждений, точнее Мишели. Её стоны сладострастны, звучны, что даже я боялся, что кто-то услышит; поэтому прикрыл ей рот. - Это ещё мы не занялись тем самым, а уже стонем, мадам. Она закатила глаза либо от возбуждения, либо от недооценивания. - Теперь стань раком. - Я не думала, что так сразу... - Потому что многому надо приуспеть. Ну давай, подними свою прекрасную пятую точку.
Она полностью от смущения превратилась алым цветом на щеках и повернулась ко мне задом. Я неожиданно раз и шлёпнул. На её лице появилась улыбка и сильно нагнулась, выпячивая. Так вот, и наступил момент, когда в неё аккуратно вошёл, как и просила. Сильная влажность давала нам больше толчков и ускорения. Мы держались за руки и ближе-ближе всё становились. Я на ней неожиданно не совсем лёг, но это было приятнее ощутить в ней. Стоны становились всё слыше, даже когда я прикрывал ей рот, но знаете, я и не хотел прикрывать, мне нравилось её дыхание, её стоны, её пот, как ни странно, её оголённое, юное тело. Когда сближались, я снова её трогал в самых приятных местах. Это не только мне доставляло удовольствие, но и Мишель. Я больше думал о ней и заботился, спрашивал, больно ей или нет, может другую позу хотела и так далее. Мы постепенно меняли позу. Самый важный, но последний пик дал нам возможность к0нчить, и нет, я в неё не к0нчил, и это было к лучшему. После долго контакта с ней мы вместе легли. Я решил закурить. Она лежала на моём плече, поглаживая руками мою грудь. На её лице было счастье. Хоть и было темно, но я это заметил.
- Спасибо за то, что позаботился о моём самом первом разе; хоть это неправильно, но я теперь буду знать, как с мужчиной быть в этот момент; но мне кажется, что именно с тобой буду этим заниматься и даже в браке с тобой.
В браке... Меня это слово пугало "брак". Я виноват перед всем, что я развратил невинность девушки, которой надо ещё пока что цвести и цвести. Но если станет выбор «либо тюрьма, либо свадьба» то выберу свадьбу, потому что я всё таки и вправду испытываю к ней чувство, хоть не совсем прям "любовь", но близко к нему. К лучшему то, что не скоро замуж ей.
- Пожалуйста, но потом об этом обговорим, когда снова встретимся, а то щас точно пора домой; я тебя провожу.
Мы собрались долго, потому что наша жемчужина была "копушей". Она хотела быть очень ухоженной, и чтобы было всё поправлено. Мы снова шли по тем самым тропинам в которых рассказывали самые откровенные вещи и забавные случаи из нашей жизни. И после всего того, что случилось между нами, не хотелось ехать в Кисловодск, но надо было, надо.
6-го июня. 1837 год.
Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
7-го июня. 1837 год.
В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.
Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал:
- Вы на меня сердитесь?..
Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
- Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
- Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!..
Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее засверкали...
Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
- Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и, пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
Ко мне зашел Вернер.
- Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
- А что?
- Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти больные такой народ: все знают!
«Это шутки Грушницкого!» - подумал я.
- Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...
- И княгиня также?..
- Нет, она остается еще на неделю здесь...
- Так вы не женитесь?..
- Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь подобное?
- Я этого не говорю... но вы знаете, есть случаи... - прибавил он, хитро улыбаясь, - в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев... Итак, я вам советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня хотели женить! Именно одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние - пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...
Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерёг. Но он кое-что спросил:
- И да, кстати, а как же Ваша Мишель?
Я приопустил глаза вниз, задумался о наших с ней о самых страстных моментах. Моё дыхание и вправду учистилось в этот момент, но пытался не подавать виду, но доктор понимал, что к ней я не сильно неравнодушен, чем к Мэри или к Вере:
- Надеюсь, она не участвует в этих мерзопакасных слухах?
- Конечно, нет, ведь если это случись, то тем, кто распространяет такие ложные и неприятные слухи будут иметь очень опасные меры к её отцу. - ответил Вернер и ушёл.
Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!