4 Глава. Печорин.
23-го мая. 1837 год.
Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:
— Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..
— Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, — отвечал я, не имея точно на совести никакого благодеяния.
— Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала...
— А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..
— Послушай, — сказал Грушницкий очень важно, — пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем... Видишь: я ее люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит... У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мне замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин... Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков... Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне, нынче они тусклы и холодны...
— Это, может быть, следствие действия вод, — отвечал я.
— Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! прибавил он презрительно. — Впрочем, переменим материю, — и, довольный плохим каламбуром, он развеселился.
====================================
В девятом часу мы вместе пошли к княгине. Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый взгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Она равномерно вошла к ним, как и семья Вишнёвских. Мишель была одета теперь в более скромной, оптягивающей по фигуре, чёрной платье с шифоном. Её макияж был тусклым и помада по-темнее. Только пышные волосы оставались таким, как и вчера, как и её украшения. Самое интересное то, что я постоянно, когда смотрю на неё, описываю её образы и её наряд, и её взгляды на сегодняшний день; даже задумывался, как прошёл её день, какое на данный момент настроение, почему у неё тусклый вид, что её могло обидеть такую сильным характером девушку? В миг она заметила, что я на неё смотрел, и немного наклонив голову, сделала знак приветствия. Я ответил взаимностью. Княгиня меня и других гостей, кто не знал, свою Веру представила, как своей родственницей. Пили чай; гостей было много; разговор был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к ней идет, — и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что моя веселость ее не заражает. После чая все пошли в залу.
— Довольна ль ты моим послушанием, Вера? — сказал я, проходя мимо ее.
Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, — я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень важное для нас обоих... Вышло — вздор...
Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду... О, я удивительно понимаю этот разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..
Также “жемчужина”(Мишель), сидя на диване, вместе с матерью, повернула свою голову, чтобы увидеть, на что смотрит княжна. Она заметила меня с Верой. Мне понравилось, когда у неё выражение лица изменилось; из миленькой мины в пафосную девицу, смотрящую вверх и вниз, словно осудила нас обоих. Мне понравилось, как она злилась и немного улыбнулся ей, чтобы утешить её маленькую ревность. “Жемчужина” покосила взгляд и села на место.
Княжна запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем, я не слушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазами и поминутно говорил вполголоса: «Charmant! délicieux!» (Очаровательно! прелестно!)
— Послушай, — говорила мне Вера, — я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться... — Только?.. Она покраснела и продолжала:— Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться... и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечь свою репутацию... не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день... и, несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе. Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
М. А. Вишнёвская: «Я вслушалась в личный разговор Веры и Печорина, сидя на своём месте. Когда я слушала лестную речь Веры, то не могла поверить в то, что во-первых, она его жарко любит, что даже бросила его в пол пути их отношений и ушла к богатому старому деду, который ей не был вкусе и вообще не любит его, это понятное дело. Во-вторых, мне было очень жаль бедную Мэри, ведь она может влюбиться в него, а он может бросить её, ради глупой жены старика из семьи Лиговских. И в-третьих мне интересно, он и вправду был настолько гадом в одном городе, как в Санкт-Петербурге, не могу сказать или даже поверить; но, я придумала план мести на Веру, это легко и просто, но оно может повлиять на Печорина. Ох, моё сердце не выдержет, если он уедет отсюда, даже не знаю, нравится он мне или нет...
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Г. А. Печорин: Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно небрежно.
— Мне это тем более лестно, — сказала она, — что вы меня вовсе не слушали; но вы, может быть, не любите музыки?..
— Напротив... после обеда особенно.
— Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы... и я вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении...
— Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична...
Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его мудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, что слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением, стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в ее беспокойном взгляде...
Я хотел начать вмешаться в их разговор, как вдруг женский пафосный голос остановил меня: «Господин Печорин, куда это Вы собрались?...» Это была Мишель.
— Мне тут птички напели о том, — продолжила она, — что Вы, Печорин, были когда-то в отношениях с Верой и она же пытается Вас вернуть... — говорила с игривостью и насмешкой Мишель, словно хочет меня манипулировать.
— Да, как Вы верно услышали своими прекрасными ушками, которые не должны были вслушиваться; я это не скрываю, но только никому об этом не говорите, и не переживайте за меня, больше не вернусь к ней по таким вот обстоятельствам, если Вы так , — хитро улыбнулся я ей и попытался от неё уйти.
— А если я расскажу и об этом в скором временем все узнают? — тихо сзади меня прошептала мне в ушко.
Нет, я не испугался её предупреждений, да ведь она не собиралась этого делать. Я видел по её эмоциям, и как их скрывала; но её, немного трясущееся тело, холодные пальцы, державшие мои плечи несильно для меня, но она зажимала; глаза немного забегали, смотря в мои, зрачки, я заметил в её тёмных шоколадных глазах, что они стали больше и блестяще, как самая тёмная ночь. Я впервые встречаю девушек с красивыми глазами, в которых можно читать полностью её состояние души, которые передают очень прекрасную окраску себя. И это я осознал потом, и не в этот же момент....
— Нет, Вы бы этого не сделали.
— Почему?
— Потому что если бы Вы это сделали, то тихо и не заметно, словно обижены на меня и своей ревностью. Но я знаю, что Вы не глупая девочка и Вы сами прекрасно знаете, но, если бы это было так, то всё равно заранее бы узнал, что это сделали Вы, Мишель, то предотвратил.
— И как Вы, господин Печорин, предотвратили бы? — с хитрым взглядом посмотрела на меня.
Я обожал с Мишелью разговор. Её фразы прекрыты таинственностью, в которых только я мог разгадывать. Её манипуляция называлась «обрати на меня внимание, и я дам всё, чтобы сделать тебя счастливым!...» В отличии от Грушницкого с Мэри, мы были просто откровенными. Я бы многое простил, чтобы она меня не так уж сильно обижалась. Я подошёл к её ухо и шепнул: «Я бы сделал с тобой всё, что угодно, лишь бы этому была готова; чтобы твои бабочки в животе снова запархали бы; и чтобы твои глаза снова засияли красивым блеском.» И всё. Она в одно мгновенье растрогалась очень мило и забыла фразу, которую хотела сказать.
— Завтра, в тёмное время приходите к озеру, надеюсь знаете где это место. Там буду я Вас ждать, Гриша, — шепнула мне в ушко и махнула волосами перед моим лицо и ушла к гостям. Начиная от взмаха бедёр и слевой ноги начилась великолепная походка, как у королевы. Она ни за что не оборачивалась, не смотрела назад, словно это было её признаком о том, что думает именно об будущим, и никаком прошлом. Я провожал её взглядом и повернулся к другой паре, в которую хотел вмешаться, испортить немного им настроения.
Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, — вам не удастся! и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден.
В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадою наконец удалился. Княжна торжествовала, Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь... вам недолго торжествовать!.. Как быть? у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет...
<...>
24-го мая. 1837 год.
Я этим же временем, как и вчера, пришёл к озеру. Я не видел её, сидящую на причале. Тогда решил подождать. Не заметно она подкралась ко мне и прикрыла глаза мне и мило спрашивая: «Это кто?» Её руки были так нежны, что было приятно их гладить. Я ощущал не только физически её тепло и морально.
— Это Мишель, — с улыбкой ответил я.
— Да, это я, ахах, — посмеявшись сказала она.
— Ну а кого мне ждать ещё то, кроме как Вас?
— Ну.... К примеру Веру, или Мэри. — подразнивая сказала она.
— Ахах, мне нравится Ваша ревность, Мишель.
— Я не ревную к своим лучшим приятелям, да и к чему эта ревность?
— Ну... Значит я пошёл к ним, — подразнивая сказал ей. — Эй! — пыталась остановить меня она.
Я медленным бегом бежал от неё, но она меня подхватила тонкими руками, словно обнимая меня. Нам было хорошо. Я не ощущал настолько молодым с другими девушками, как рядом с ней. Я хоть и не любил её сильно, но мне нравилось её очарованность, её откровенность, игровость, детское поведение, это ей к лицу. Она пыталась своим малым весом остановить меня, но я удачно подхватил её узкую талию и прижмал к себе. Она немного покраснела алым румянцем. Я снова ощутила её свежое дыхание, как и она. Немного надув губы на меня, затем спрашивая меня: «Почему ты меня назвал жемчужиной?»
Я улыбнулся, сделал вид, что призадумался, но я всегда заранее готовил фразы на важный случай:
— Когда я увидел тебя на Елизаветинской ключице, со множеством бус, светлой, блестящей, мокрой, по среди вод, немного запыхавшиеся от кипения, то я вспомнил жемчужину, которую я нашёл когда-то давно, в одной местности, до встречи с тобой. Тогда я мысленно дал тебе прозвище, «жемчужина».
Я снова увидел ту девушку, которая растрогалась в прекрасном бале рядом со мной. Она посмотрела вниз, немного улыбавшись передо мной. Затем она сказала: «Давай присядем и ты мне расскажешь про ту местность, где там нашёл жемчужину. Может это место знаю.» Мы присели. Я сначала немного вспоминал, а потом начал свой рассказ...
...Последний фрагмент из повести «Тамань» (М. Ю. Лермонтов из романа «Герой нашего времени» (переделано под мой фф) ‼️
«<...>Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..»
Это были мои последние фразы об моём реальном рассказе о реальных событиях. Когда я ей рассказывал, то в одних моментах она смеялась звонким смехом, то в других она была серьёзна, смотря на меня, в-третьих была опечалина и так далее. Её эмоции часто менялись, словно чувствовала, вместе со мной, как было мне тогда, в Тамани.
— Так ты не рассказал о том, как нашёл жемчуг. — упомянула меня об этом.
— Ну.... Не помню, рассказал об этом, или нет, но повторюсь, что когда провожал океан перед отъездом, то заметил, что волны отбросили что-то ценное, я подошёл поближе, чтобы разглядеть, а там бусы из жемчуга; ну я подумал, брать его или нет; посмотрел по кругу и решил, что всё таки возьму; а вдруг мне повезёт, что у меня будет жена и я буду одаривать ей подарками, особенно украшениями и первым подарком будет сначала эти бусы. * посмотрел на неё с ухмылкой, сделав задумчивое лицо, чтобы её заинтриговать * ; но я сознал в свои 25 лет, что останусь надолго, или не надолго из-за смерти, холостяком и больше в своей жизни никого не полюблю так сильно.
Мишель на меня смотрела с печалью, с отчаянием. Она чуть ли не заплакала передо мной; положив свою руку на мою спину, поглаживала она меня, как будто утешала. Она была ранимой, как и все остальные девочки, которых я обычно встречал, но я нашёл, или находил что-то особенно, не только во внешне, но и во внутренне, а что именно, я пытаюсь выяснить; может это было её скрытность внутреннего ранимого характера, словно похожего на меня из прошлого.
— Нет, жемчужина, не жалейте меня, я взрослый мальчик, который больше Вас видел эту жизнь, но я благодарен Вам за не равнодушие ко мне. Увы, это такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен. Я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы. Я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать. Узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь:
предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
Мишель заплакала детскими слезами; одна за другой шли быстро, не останавливаясь. Она вытирала их, но не получалось. Смотрела на меня и плакала. Я не выдержал и обнял её, чтобы успокоить. Обняла меня крепко и рыдала. Я неожидал, что такая крепкая, улыбчивая леди, может в одно мгновенье заплакать из-за печальной истории другого человека. Моя жалость заставляла многих девушек заплакать, судя по таким реакциям, хотя я не знаю, был ли я по-настоящему искренен в своих словах в этот момент, рядом с ней, я не мог знать...
— Простите меня, что я так с Вами, не хотела Вас, ну....
— Тихо, ничего страшного, Вы можете помолчать и побыть со мной, если необходимо.
Мы сидели вместе посреди ночи одни. Неполная луна ярко осветила всё. Озеро озаряла блёстками, была она тиха. Деревья немного шумели листьями, из-за ветра падали они на воду, проплывая, как корабли. Небо освещала нас маленькими звёздами, вдали от нас. Было немного холодно, поддувало. Я обнимал Мишель крепко. Она же тихо, словно спала, на моём плече и сопя под нос себе. Её бледность, как луна, немного освещала всё вокруг. Моя луна была в моих руках; такая красивая. Я вспомнил наш бал, и как шли мы обратно по домам, а я её тощил на руках. Я готов был взять под ответственность её в свои руки и взять в жёны и сделать её самой счастливой рядом со мной; но я боюсь причинить ей вред, как было и с другими; поэтому об этом я оставлю на потом, когда она повзрослеет. Она проснулась с просонья, открывая глаза, смотря на меня:
— У меня глаза размыты тушью?
— Есть такое, — улыбнулся я ей.
— Ладно, помою своё лицо, ведь пока мы тут сидели и молчали, я вот думала, и возник вопрос: «Ты играешь со мной, или вправду есть чувства между нами и можем быть есть шанс на что-то большее?» — наивно спрашивая у меня она.
— Ну.... Со мной будет трудно, да и о чувствах рано думать, к чему этот вопрос?
— Я с тобой соглашусь, правда. И самое интересное то, что мы с тобой, как ни странно, липним. Нет, я не против, Вы Гриша, приятны. Да и с чем-то с Вами схожи, но у меня есть сомнения по поводу чувств. Давайте сделаем так, поиграем в игру.
Я немного посмеялся и спросил: «В ладушки?»
— Ну... Не знаю, о чём Вы, но гласит у меня так. Будут условия, и каждый скажет свои, без условий нельзя и без лишних людей. Играем мы оба вот как. Ммм... А! Тот, кто первый влюбиться, или имеется ввиду, признается в своих чувствах, проиграл. А тот, кто выиграл, проигравший выполняет победившего условия, без прериканий. Если будет ничья, то друг друга выполняем свои условия. Наверное так надо играть, может быть это по-другому выглядит условия игры, но придумала я.
— Ух ты, я поражён, — с удивлением сказал я.
— Так мы начнём с сегодняшнего дня?
— Я согласен на этом.
— Хорошо, тогда Гриш начни свои условия говорить.
— Если Вы проиграете, дорогая Мишель, то мои условия таковы. Не обижайтесь и не смущайтесь, но Вы должны мне своё тело показать, если оно понравится, то свою невинность и быть только со мной рядом.
— Ого, это что-то новенькое и интригующе, но увы, я должна согласиться.
— Или не согласиться. Вы не обязаны, но мне даже нравится, что согласились, — с томным и улыбкой посмотрел на неё я. — Теперь предоставьте свои условия.
— Если Вы проиграете, то мои условия таковы. Вы, опустите низко репутацию Веры, но, при этом остаться в хорошем статусе. И в бонус ещё... — Стоп-стоп, так не надо делать! —Хех, Вам понравится! И в бонус ещё Вы берёте в ответственность меня в свои руки, и мы уедем вместе отсюда далеко, если всё будет между нами дальше хорошо!
Я это услышал, даже удивился, что может это быть всё серьёзно. Она от моего удивления смеялась. Немного почесав голову говорю:
— Эх, женское коварство и мечты, это самое привлекающие для меня характеристики в женщине!
— Ну так что!? Начнём?
Я сделал задумчивый вид и смотрел вниз и бубнил: «Ну да ж не знаю, а ты?» Она немного хихикала и говорит: «Ой, из-за твоего сомнения, я тоже начала сомневаться в себе, нужно ли этого делать!» Было нам смешно с этого. Потом мы согласились начать эту игру.
— Ну, тогда 29-го мая жду Вас в гости. Мы с родителями устраиваем серьёзный праздник.
— Какой?
— Ой, я разве помню все наши семейные праздники? Конечно нет! У нас в мае часто бывают праздники тут. Поэтому я лучше напишу на письме всё поподробнее. Ждите письма, Гриша.
Мы вместе поднялись и шли по тропинке обратно домой. Я её провожал до дома. Мы о многих глупостях из нашего прошлого говорили. Мишель не особо любила тишину и поэтому она пристала ко мне о многом, чтобы говорить, говорить и говорить. Я специально молчал, чтобы немного сердилась. И вот это получилось. Тогда я обнял рукой её талию и она успокоилась. Нас у двери встречал её отец; мы пожимали друг другу руки и он сказал о празднике. Кратко говоря, был светский разговор, но он был не долгим.