Глава 12. Язык мой - враг мой
Нет больше сил.
Уносить тайну с собой в могилу – страшно.
Нет больше сил молчать. Тягостно это платное молчание, когда всё вокруг напоминает о тяжком грехе. И покаяться страшно: не хочется ни перед кем носить клеймо алчности. Нет. Он уже заклеймён. Изнутри. Клеймо давно тянет, жжёт, болит.
Боль отступает, когда ранним утром эфир содрогается в перезвоне десятков церковных колоколен. Тогда его тянет в храм на заутреню, где священники исповедуют под сводами во фресках в свете лампад и где со стен строго смотрят потемневшие образа, обрамлённые клеймами бытия и драгоценными окладами. Вдыхая умиротворяющий аромат ладана, он раскается в том, что похоронил ту, которую любил, тем самым воскресив совершенно незнакомую женщину. Бородатый батюшка отпустит грехи.
А следователь – нет. Он бесстрастно заполнит безликие протоколы, лишь приписав о явке с повинной. Подследственный напишет чистосердечное признание, которое, как неоднократно твердили в кино, «смягчает наказание», но он собственноручно подпишет себе приговор. Это станет точкой невозврата, когда шасси отрываются от земли. Пилот уже не может сбавить скорость.
Впрочем, всё будет по заслугам.
Лицо его отражалось в холодном чёрном стекле: полупрозрачное белое пятно – как луна. Он не гасил настольной лампы. Он не ложился спать и, вглядываясь всю ночь в своё отражение, ждал рассвета, когда бы зазвонили по всему городу колокола десятков колоколен. К него была целая ночь на то, чтобы решиться...
Луна смотрела на него из клочьев тёмных небес, не скрывая сострадания. Её мутный свет белил стены громадных многоквартирных домов, снизу которые золотили фонари. Мрачное нагромождение города казалось зловещим в этом призрачном сиянии, затопившем его. Молчаливая тьма тяжело завывала ветром, стучала в окна ветками пышного клёна. Всё просило: «Раскайся. Раскайся...»
Нет больше сил терпеть мучительное клеймо. Нет больше сил, вслушиваясь в рёв треклятого ветра, осознавать, что собственная сущность чернее той низкой черноты за окном, как будто дышащей трупным запахом.
Он спрятал лицо в ладони, закрыл глаза. В пустоте, где ничто уже не могло отвлечь, мысли стали ещё страшнее, ещё тяжелее, чем при свете настольной лампы, ожелтившем стены в кухне. Его время стало течь медленнее, чем время вокруг – и ему казалось, прошло не более часа тяжёлых вязких мыслей. Отняв же от лица ладони и открыв глаза, он заметил прозрачный розоватый лучик, нежно коснувшийся подоконника. Небесный простор за стеклом заливал латунно-багряный свет, и дома светились его яркими отблесками. Над горизонтом торжественно медленно поднималось свежее солнце.
«Лето, - вспомнил он. – Светает рано».
Запели колокола на все голоса. Они зазывали на службу. Вторя осточертевшему ветру, звали раскаяться. Сил больше не было. Он решил: на исповедь.
Он встал из-за стола. Неожиданно – за ним стоял бледнолицый человек.
- Откуда ты здесь? – удивился хозяин квартиры.
На бледном лице промелькнула тень странной улыбки. В руке блеснуло острое лезвие.
- Ты не покаешься: я не хочу.
Холодное лезвие пронзило живот, увлажнив рубашку кровью, и с чавканьем вышло из плоти, истекающее рубиновыми струями. Был слышен свежий травянистый запах крови.
Вздулись белые ноздри на белом лице, отражавшем дикое удовольствие. Как же его увлекала эта кровавая игра... Когда на побелевших губах выступила кровь, он решительным жестом открыл податливый рот, потянул за влажный язык и коснулся его окровавленным лезвием ножа. Покорная мышца была отсечена лёгким движением. Хлынула кровь.
- Ты никому ничего не расскажешь, - сказал Меф, отбрасывая отрезанную окровавленную мышцу.
Глаза его безумно сверкали. Он был опьянён видом крови и одурманен её запахом. В глазах отражались горячие рубиновые струи.
Сатана вырвал Иуде – предателю Учителя своего – язык. «Язык мой – враг мой,» - так говорится в Библии.
Меф вырвал язык своему предателю, и без того замученному собственной совестью. Его поедала боль изнутри. Теперь прибавилась боль снаружи. Его стеклянные глаза смотрели, как Меф затворяет за собой дверь кухни, бросая с презрением:
- Язык мой – враг мой.
Нет больше сил, но он всё ещё захлёбывался в собственной крови...
jB|