Эрнесто Гевара. Дневник мотоциклиста

Всего несколько метров отделяло нас от поста жандармерии, обозначающего гра­ницу городка, и наши вещевые мешки да­вили нам на плечи, как будто груз их увели­чился во сто крат. Солнце припекало, и, как всегда, мы были слишком укутаны для этого времени суток, хотя потом нам предстояло мерзнуть. Дорога быстро шла в гору, и скоро мы достигли вершины пирамиды, видной из города и сооруженной в честь павших в вой­не против Чили. Тут мы решили сделать наш первый привал и попробовать остановить какой-либо из проезжавших мимо грузови­ков. Впереди виднелись только голые хол­мы, почти без единого кустика; мирная Такна стала маленькой, едва различимой со своими немощеными улицами и красными черепичными крышами. Нам повезло с пер­вой же машиной: мы робко проголосовали, и, к нашему удивлению, шофер притормо­зил прямо напротив нас. Уполномоченный вести переговоры Альберто в наизусть зна­комых мне выражениях объяснил смысл нашего путешествия и попросил, чтобы нас подбросили; водитель утвердительно кив­нул и показал, чтобы мы залезали назад, где уже сидела компания индейцев; взвалив на плечи багаж и вне себя от радости, мы уже приготовились было вскарабкаться в кузов, когда шофер снова нас окликнул:

— Учтите, отсюда до Тараты—пять солей.

Альберто в ярости спросил, зачем же он соглашался, если мы просили подвезти нас бесплатно. Что такое бесплатно, шофер пред­ставлял себе слабо, но что до Тараты — пять солей, усвоил твердо...

«Теперь все время так будет», — сказал Альберто, вложив в эту простую фразу всю злость, которую он накопил против меня, выступившего с мыслью идти пешком и ло­вить попутки по дороге, а не поджидать их в городе, как хотелось ему. В этот момент ди­лемма была простой: либо мы возвращаем­ся и тем самым признаем свое поражение, либо идем дальше, что бы ни случилось. Мы выбрали последнее и снова зашагали впе­ред. ТЪ, что мы поступили не вполне благора­зумно, яснее ясного доказывало солнце, ко­торое явно клонилось к горизонту, а также полное отсутствие признаков жизни. Одна­ко мы предположили, что в такой близи от города должен попасться хоть какой-нибудь домишко, и, вдохновляемые этой иллюзией, продолжили движение.

Уже совсем стемнело, а мы так и не обна­ружили никакого жилья, но самое скверное, что у нас не было воды, чтобы приготовить что-нибудь поесть или заварить мате. Стано­вилось все холоднее; пустынный климат и то, что мы поднялись на такую высоту, лишь усугубили нашу злость и отчаяние. Тяжким грузом навалилась усталость. Мы решили расстелить одеяла прямо на земле и про­спать до утра. Одеяла мы достали на ошупь, поскольку безлунная ночь была очень тем­ной, и укутались, как смогли. Через пять ми­нут Альберто сообщил, что весь закоченел, и я ответил, что, пожалуй, еще больше мог за­коченеть только я. Ткк как это не был конкурс холодильников, мы решили бросить вызов нашему отчаянному положению, найти хоть какой-нибудь хворост, чтобы развести не­большой костер, и принялись шарить кру­гом. Результат был практически равен нулю: сообща мы насобирали охапку веток, ко­торой хватило только на то, чтобы разжечь жалкий костерок. Голод, а еще больше холод терзали нас до такой степени, что мы уже не могли просто лежать, глядя на дотлевающие угли нашего костра. Пришлось сниматься с якоря и двигаться дальше в темноте.

Сначала, чтобы согреться, мы пошли бо­дрым, быстрым шагом, но очень скоро стали задыхаться. Я чувствовал, как под курткой по телу бежит пот, однако ноги закоченели до бесчувственности, и дувший в лицо ветерок был острым, как лезвие ножа. Через два ча­са мы практически выдохлись, стрелки по­казывали 12.30 ночи. По самым оптими­стичным расчетам, до утра оставалось еще пять часов. Новая уловка, еще одна попытка согреться и уснуть, закутавшись в одеяла. Через пять минут мы вновь пустились в путь. Была еще глубокая ночь, когда вдали засве­тились фары; особенно радоваться было не­чему, учитывая минимальные шансы, что нас подсадят, но по крайней мере можно бу­дет разглядеть дорогу. Так и случилось: гру­зовик проехал мимо, безразличный к нашим истеричным призывам, и его передние фа­ры высветили окружавшую нас бесплодную пустошь, без растительности и домов. По­том все смешалось, каждая минута тянулась дольше, чем предыдущая, а последующие ка­зались часами. Два или три раза далекий со­бачий лай внушал нам слабую надежду, но в глухой ночи ничего не было видно, и соба­ки умолкали, либо лай доносился с какой-то другой стороны.

В шесть утра в сером свете зари мы разли­чили на обочине дороги два ранчо, стоявшие бок о бок. Последние метры мы словно про­летели по воздуху. Никогда еще, как нам по­казалось, нас не принимали с такой любов­ной заботой, никогда хлеб и сыр, купленные нами, не были такими вкусными, а мате — таким бодрящим. Д ля этих простых людей, перед которыми Альберто на разные лады жонглировал своим званием «доктора», мы были кем-то вроде полубогов. Причем полу­богов, прибывших не откуда-нибудь, а из самой Аргентины — чудесной страны, где живут Перон и его жена, Эвита, где у бедных есть все, что есть у богатых, и индейцев не эксплуатируют и не обращаются с ними так жестоко, как в этих краях. Нам пришлось ответить на тысячу вопросов, касающихся нашей родины и жизни там. Еще чувствуя пробирающий до костей ночной холод, мы представляли себе Аргентину как некое бла­гословенное видение, как прошлое, усыпан­ное розами. Любовно и заботливо сопровож­даемые цивилизованными индейцами, мы спустились к пролегавшему поблизости пе­ресохшему руслу какой-то речушки, рассте­лили там свои одеяла и уснули, обласканные лучами восходящего солнца.

В полдень мы снова пустились в путь, ук­репив свой моральный дух и позабыв о зло­ключениях прошлой ночи, чтобы последо­вать совету старого Вискачи. Однако дорога была неблизкая, и в пути постоянно что-нибудь происходило. В пять часов пополуд­ни мы остановились передохнуть, безуча­стно разглядывая очертания приближаю­щегося грузовика; небось, как всегда, он перевозит самое выгодное — человеческий скот. Вдруг грузовик останавливается, и мы видим жандарма из Такны, который любез­но приветствует нас и приглашает садиться; само собой, повторять приглашение дважды не пришлось. Аймары смотрят на нас с любопытством, но не осмеливаются ничего спросить. Альберто заводит разговор с неко­торыми из них, которые очень плохо говорят по-испански. Грузовик продолжает свой путь по холмам, окруженным совершенно вымер­шим ландшафтом, где разве что заросли ко­лючего и чахлого щавеля придают окружаю­щему живой вид. Но вдруг жалобный звук, с которым грузовик преодолевает очередной подъем, сменяется вздохом облегчения, и вот мы уже катим по ровной дороге.

В этот момент мы въезжаем в город Эстаке, и открывшаяся перед нами панора­ма поистине чудесна; наши восхищенные взгляды впиваются в лежащий вперед и пей­заж, и мы тут же пытаемся выяснить, что к чему, но аймары вряд ли понимают нас и только лопочут что-то на своем испанском, что придает окружающему еще большую эмоциональность. Перед нами — легендарная долина, остановившаяся в своем разви­тии уже много веков назад и которую сей­час дано видеть нам, счастливым смертным, до последней клетки пропитанным цивили­зацией XX века. Горные акведуки — те са­мые, которые инки заставляли прорывать своих подданных для их же блага, — ведут в долину, образуя тысячи мелких каскадов и пересекаясь с дорогой, которая спускает­ся вниз по спирали; впереди низкие обла­ка скрывают вершины гор, но в отдельные просветы виден снег, падающий на высокие пики и мало-помалу убеляющий их. Различ­ные посадки, сделанные местными жителя­ми, аккуратными грядами спускаются по горным склонам, расширяя наши ботани­ческие познания: здесь и ока, и кинуа, и каниуа, и рокото, и маис, посадки которых не­прерывно сменяют друг друга.

Люди, в таких же оригинальных одеяни­ях, как и те, что ехали в грузовике, здесь предстают в своем естественном окруже­нии; на них неширокие пончо из обык­новенной шерсти приглушенных тонов, штаны в обтяжку, доходящие только до се­редины икр, и самодельные сандалии из тростника или старых автомобильных по­крышек. Впивая все окружающее жадным взором, мы между тем спускаемся в долину, пока не въезжаем в Тарату, что на языке аймаров означает «пропасть» или «слияние», и, надо сказать, название это вполне уместно, так как здесь — точка схождения огромно­го У, образуемого горными цепями, охраня­ющими Тарату. Это старый тихий городиш­ко, где жизнь течет по тому же руслу, что и много веков назад. Его колониальная цер­ковь, должно быть, настоящая архитектур­ная жемчужина, так как в ней, помимо воз­раста, заметно сочетание привозного, евро­пейского искусства с духом индейцев этих краев.

На узких улочках города, возле домов, об­лицованных камнем на местный манер, с огромными перепадами высот, — индей­ские женщины с детьми в заплечных тор­бах... Короче, при таком обилии всего типич­ного, в воздухе ощущается веяние времен, предшествовавших испанскому завоева­нию; но те, кого мы сейчас видим перед со­бой, уже не тот гордый народ, постоянно восстававший против владычества инков и вынуждавший их держать войско на сво­их границах, — народ побежденных смот­рит, как мы проходим по городским улицам. Взгляды индейцев кроткие, почти пугливые и совершенно безразличные к внешнему ми­ру. Некоторые аборигены производят впе­чатление, что живут по привычке, от кото­рой им никак не избавиться. Жандарм отво­зит нас в полицейский участок, там нам предоставляют помещение и дают поесть. Обойдя город, мы ненадолго ложимся, по­скольку уже в три часа ночи нам предстоит выехать курсом на Пуно в пассажирском гру­зовике, который, по договоренности с жан­дармерией, повезет нас бесплатно.