Гукюн

— Юнги, пожалуйста.

Дверь с той стороны толкают, но она только поскрипывает, не подаётся.

— Уходи, — с трудом собирает иссякающую в присутствии альфы силу Юнги и, взобравшись на койку, натягивает на себя износившееся покрывало, будто так его запах не просочится, будто из-под него его достать будет невозможно. — Я пошёл к тебе, — говорит омега, сжимая сводящую судорогами челюсть. — Я перешёл через гордость. Я пошёл к тебе, потому что это ты. Это всегда был ты. Это моё наказание, и я его принял.

Гуук молчит, стоит прислонившись лбом к подгнившей двери, и чувствует, как сердце в груди ходуном ходит. Юнги говорит то, о чём он и мечтать не мог. Говорит надрывно, точно всхлипывает, и вместо радости альфа горечь омеги чувствует. Он разделяет его обиду, пока сам не понимает на что, скребётся о дверь в жажде его увидеть, успокоить, и продолжает неслышно его имя повторять, прощение за всё, что уже совершил и ещё совершит, просит.

— А ты... — доносится треснутый голос Юнги. — Вернись к тому, от кого и пришёл.

— Юнги, я только что прибыл во дворец, я даже Маммона в конюшню не завёл ещё, — не понимает альфа. — Открой эту дверь, прошу тебя.

Чонгук, вернувшись в Идэн, уже с самых ворот почувствовал, как сладко пахнет ночной воздух. Он этот запах из тысячи узнает, он в нём с первой встречи в Мирасе утонул, только на него и реагирует. Так пахнет его мальчик. Тот, кто не просто покорил его своей красотой, а поразил в самое сердце своей громадной неиссякаемой силой.

Чонгук ломал его искуснее своего главного палача. Ломал не только кости, а стержень ради которого из родных земель забрал. Он отнял у него всё, заставил пачкать тонкие изящные пальцы, которые только поцелуями покрывать, в навозе, вынудил голодать, терпеть оскорбления, но так и не смог заставить смотреть в пол. Так и не смог заставить подчиниться. Никогда не сможет. Юнги отлит из самого прочного металла — не согнуть, не сломать. Гуук видит в нём себя, своё отражение, свой путь, который он сам прошёл за почти что двадцать лет, а Мин Юнги за пару месяцев. Чонгук нашёл в Мирасе не только успокоение и прощение от отца, он нашёл там своё сердце, бьющееся в груди маленького омеги, и способного своим светом ослепить даже многотысячную армию. <i>Ломая его, он ломался сам.</i> Нехотя, стиснув зубы, сам из себя титановые кости вынимал, скелет деформировал, на то, что никогда бы не принял, глаза закрывал, уступал. Бесился, пытки придумывал, и с каждым страданием и криком омеги сам совсем немного, но умирал.

А сейчас стоит перед дверью, которую с петель снять способен, и молит, потому что с Юнги только так, жаль, что он так поздно это осознал.

— Юнги, я очень хочу, чтобы ты сам открыл дверь. Я ведь не уйду.

— Уйдёшь! — выкрикивает омега. — Мне это всё не нужно. Я признаю, что ошибся.

Слова бьют похлеще пощечин. Гуук себе больнее делает, про себя их повторяет. Он отворачивается, окидывает взглядом двор, пытаясь успокоить подкатившее к горлу сердце, которое из него Юнги живьём своим «я ошибся» выдирает, и вновь липнет к двери.

— Хорошо, я уйду, — совладав с собой, отвечает альфа. — Будь по-твоему.

Юнги слышит отдаляющиеся шаги, и только выдыхает, как мощный удар в дверь заставляет её разлететься в щепки, а призванный её удержать стул бьётся о стену. Юнги, вскрикнув, бросается в угол, и в шоке смотрит на стоящего перед ним мужчину.

— Я не уйду от тебя никогда, никуда, пусть даже не двери, а стены между нами стоят, — останавливается в пяти шагах от него, ближе не подходит, ещё больше пугать омегу не хочет. — Я заложил им основу, а ты их утолщаешь. Но даже, если ты не хочешь мне помогать их разрушать, я сделаю это сам. Потому что ты мой омега. Потому что никогда ранее я не хотел ничем обладать настолько сильно, как тобой, пусть даже я знаю, что это невозможно, ты ведь птица, ты свободен, но я буду рядом. Я хочу быть тем воином, о котором ты мечтал.

Юнги смотрит на него, впитывает каждое слово, не двигается. Он даже про возбуждение, про изнывающее по ласке тело забыл, он его слушает, хочет, чтобы не умолкал. Последнее предложение альфы в висках пульсирует, омеге кажется, он не выдержит, с так давно ему незнакомым, а сейчас разом на него обрушенным чувством радости не справится.

— Меня зовут Чон Чонгук, я из рода воинов Мираса. Люди знают меня как Гуука, называют Дьяволом. Я никогда ни к чьим ногам не шёл, я никогда никого ни о чём не просил, но я пришёл к тебе, и я прошу тебя протянуть мне руку.

Юнги шумно сглатывает и убирает руки, вцепившиеся в свои колени, молчаливо снимает оборону, но мост не опускает. Чонгуку уже не важно, он путь сам проложит. Он подходит к нему медленно, нагибается и, не встретив никакого сопротивления, поднимает омегу на руки и сразу прижимает к себе.

— Перестань внюхиваться, — улыбается альфа, — я не могу пахнуть другим омегой, только если потом, я был на учениях.

Юнги смеётся над собой, что сам себя сдал, кладёт голову на его плечо, и чувствует, как напряжённое тело расслабляется, млеет в его объятиях. С омегой на руках Гуук выходит из барака и, пройдя мимо склонивших голову стражников и конюха, уводящего Маммона, идёт ко дворцу.

— Так и должно было быть, — усмехается про себя, поздно выбежавший во двор Биби. — Ты должен был войти в Идэн на его руках.

Юнги обвивает руками шею Гуука, зарывшись лицом в плечо, вдыхает и вдыхает, будто, если остановится, то умрёт от удушья. Он считает его родинки, смутно припоминает, что такое уже было, он уже был в его объятиях, лежал уткнувшись в эту шею, и воспоминания эти точно не с той единственной их ночи. Юнги оставляет всю боль, страдания, горечь в бараке, он на его руках по-новому дышать учится, первые шаги в новый, пока ещё неизведанный мир ощущений, делает. Омега словно впервые видит дворец, рассматривает увешанные гобеленами стены, покрытый изразцами потолок, считает лестницы. Наконец-то он видит дверь в покои Гуука, в место, где они смогут остаться наедине, без чужих взглядов, осуждений, зависти, просто двое, которые вечность к друг другу шли, и дошли.

Гуук даже на постель его опускать медлит, не то чтобы с кем-то, ни с чем омегой делиться не хочет, стоит у кровати, прижимает к себе, губами по щеке, по шее водит. Юнги сам через голову рубаху снимает — через ткань его прикосновения обжигают, кожа к коже омега в пепел превратится, но сгореть не боится. Он наконец-то чувствует прохладу шёлка под лопатками, не отпускает альфу, ближе притягивает. Гуук и не пытается отстраниться, сразу к простыням его прижимает и тянется к столько времени испытывающим его терпение губам. Он целует его жадно и глубоко, так, как никогда ранее не целовал, лижет его губы, душит омегу своим напором, сам задыхается. У Юнги всё тело будто иголками усеяно, но он сам в альфу вжимается, сам их глубже в себя вдавливает. Каждый нерв скручен в тугую спираль, каждый выдох шрамом на чужой коже пролегает, им больно от этой близости, но боль эту можно вечность терпеть, лишь бы навсегда так сердце к сердцу невидимым мечом прибитыми остаться. Юнги плакать хочется от шквала эмоций, на него обрушившихся, сделать секундную паузу, прислониться лбом к сильной груди и навзрыд зареветь, потому что невыносимо, потому что болит под грудиной так, будто её голыми руками вспарывают и сердце в длинных пальцах зажимают. Юнги себе в этом признаваться не хочет, Чонгуку тем более не скажет. Он не озвучит то, как ему невероятно хорошо с ним, как одними прикосновениями он вместо потолка над головой звёздное небо видеть заставляет, с каждым поцелуем омегу сильнее делает, своими объятиями, как самой защищённой крепостью обводит.

Чонгук захлёбывается в своих ощущениях, камнем на дно идёт, но продолжает, зарывается в него, «умру, не отпущу» себе твердит. Жажда власти, земель, рабов — рядом не стоит с жаждой эти губы сутками целовать, переплетать их языки, чувствовать вкус жизни. Чонгука с такими ощущениями не знакомили, ему про них даже не рассказывали, он не видел такого, не слышал, и уверен, что заболел. Дьявол Востока заболел ангелом с Юга, и эта болезнь неизлечима. Он пришёл к его ногам, голову склонил, и сейчас отчётливо понимает, что всё, ради чего боролся — бессмысленно, всё, к чему шел — потеряло свой вкус, всё, чего он хочет — он нашёл в его объятиях. Никаких торопливых действий, никакой спешки, не в этот раз. Он обнажает его тело медленно, сантиметр за сантиметром кожу открывает, от нераскрывшегося бутона лепестки срывает, покрывает поцелуями. Юнги чужого неприкрытого восхищения даже стесняется, тянется за простыней, но альфа его останавливает:

— Ты настолько прекрасен, что нет в мире такой парчи, которая была бы достойна твоё тело прикрывать.

Юнги смотрит в его глаза, верит его словам, успокаивается, расслабляется, больше стесняться не думает. Чонгук покрывает поцелуями его бёдра, Юнги раскинув руки по бокам, простыни комкает, от ласк кончить боится, но сам приподнимается, сам за его руками, губами, как по карте следует. Когда альфа языком меж ягодиц проводит, Юнги будто раскалёнными спицами вдоль позвоночника пронзают, он выгибается, «я так больше не могу» — надсадно хрипит. Юнги его тела не хватает, Чонгук всё ещё в одежде, и омегу это раздражает. Альфа его прекрасно понимает, приподнимается и, раздевшись, вновь к себе прижимает.

В душной, погружённой в полумрак комнате, температура как в степи в полдень. Воздух раскаливается, трещит, от трения двух тел искры идут, и пусть даже сейчас вся кровать загорится, двое на ней не остановятся. Юнги в чёрные, как ночь волосы зарывается, плотно за альфой ноги сцепляет, без слов молит. Чонгуку самому тяжело, изнывающий член требует внимания, ему омеги мало, хочется сразу и всего, чтобы по своей коже растереть, в себя впустить, вылизать с ног до головы, испить до дна, как и грозился. Юнги его жажда даже пугает, в глазах напротив пламя только разгорается, а он уже волдырями покрывается, и прекрасно понимает, спасение от огня только в самом огне. Он трётся мокрой от смазки задницей о простыни, злится, что альфа медлит, не подозревает, как в Чонгуке чугунные решётки одна за другой под натиском зверя лопаются. У Юнги в голове картинки, которыми отец ад описывал, его прямо сейчас словно на вертел насадив, на медленном огне поджаривают, но если ад так хорош, то он в самое пекло отправиться готов.

Юнги притягивает его к себе, только глаза в глаза хочет, каждую эмоцию видеть, каждый вдох ловить. Чонгук в нём, его язык у него во рту, пальцы будто до самого дна достают, он двигает ими так, что в омеге кости гнутся, по ним кровь как густой мед сползает. Чонгук нависает сверху, придерживает руками его за бёдра и медленно толкается. Член легко по смазке скользит в растянутого парня, а Юнги жмурится до белых пятен перед глазами, что есть силы вонзается ногтями в его плечи, лишь бы не умереть от ощущения их единой целостности. Он распахивает глаза на миг, ловит губами не вырвавшийся вздох, тонет в бескрайнем ночном небе напротив. Альфа смотрит прямо в душу, насаживает на себя, заставляет задыхаться от напора, и Юнги не знает от чего кончает — от этого взгляда или от члена в нём двигающегося.

Чонгук не понимает, как он держится, как не срывается, лицезря эту присущую только богам красоту, которая сама для него объятия раскрывает. Он уверен, его зверь сам с трепетом к омеге относится, впервые это он альфу в узде держит, а не наоборот, как обычно. Юнги, как самое лучшее вино, которое пить только медленно, каждый глоток на языке перекатывать, позволить вкусовым рецепторам забиться в эйфории и только потом проглотить, сразу потянувшись за вторым глотком. Этого омегу ещё долго усмирять придётся, только больше никаких сломанных крыльев — Юнги прекрасен с ними за его спиной. Чонгук замедляется, вновь к его губам тянется, омега в поцелуй улыбается. Рваное дыхание одно на двоих, пошлые шлепки, мокрые поцелуи, полумрак комнаты, где, смешиваясь, два запаха создают один, отныне шлейфом преследующий обоих.

Чонгук мнёт его молочные ягодицы, толкается так сильно, что кровать к окну двигается, точно двинулась, Юнги уверен, он напор не выдерживает, как кровати-то выдержать. Его размазывают по простыням, заставляют принимать любую форму, то он щекой в них вжимается, то балки считает, то вообще под собой альфу видит, сам им управляет. Юнги как расплавленный воск по нему растекается, глохнет от шлепков, от хлюпающих звуков, от собственных стонов, сердца над ним бьющегося, и умирает, воскрешает, чтобы вновь умереть. Он кончает уже который раз, уже на сухую, но всё равно стоит Чонгуку его коснуться, моментально вспыхивает под его ладонями, плавится. Чонгука много и мало, жизненно необходимо. На Юнги живого места нет, везде его отпечатки, но альфа хочет ещё, пристально рассматривает, где не успел целует, кусает. Юнги гладит чужую вспотевшую спину, просит сильнее, Чонгук ухмыляется, радуется, что не он один так сильно оголодал, сажает его на себя, придерживая под ягодицами, трахает и трахает. Омега сильнее скрещивает на его пояснице лодыжки, плотнее в себя его вжимает, до дна принимает, своей жадностью в Чонгуке новые костры разжигает.

Они лежат на самом краю пропасти, не сделав шаг, уже маски скидывают, оставляют свою наигранную ненависть во вчерашнем дне и ныряют друг в друга с головой. У них никогда не будет только одного чувства, им в любовь-ненависть вечность играть, потому что они друг друга настолько сильно, что ненавидят. Настолько глубоко, что у этой любви-ненависти нет дна, до самого конца, до крышки гроба, которая заслонит их солнце. Жизнь для них двоих — сплошная мгла, где им только на голос друг друга идти. Она бездонная яма, из которой вместо канатов любимые руки их вытянут. Жизнь — ледяная пустыня, где обретя свой костер, они в друг друге греться будут, а если сгорят, то дотла, по-другому их не учили, по-другому они и не умеют.

Кажется, Юнги отключается, остаётся на постели погребённый лавиной неведомых доселе чувств, но даже из-под них умудряется его в себе почувствовав, растянуть губы в кошачьей улыбке и вжаться носом в ямку меж ключиц, задыхаясь, пока альфа в него кончает, пока водит членом по вытекающей сперме и смазке, словно заталкивая её обратно в него.

 — Я хочу кушать, и хочу купаться, не знаю, чего я хочу больше, — лежит на его груди отдыхающий омега.

— Можно одновременно, — целует его в макушку Чонгук. — Любое твоё желание я исполню.

— Потому что у меня течка?

— Потому что это ты, — зовёт прислугу альфа и требует подготовить купальню.

Чонгук нехотя выпускает омегу из объятий, успокаивая себя тем, что это ненадолго и, встав на ноги, накидывает на себя халат. Он кутает Юнги в покрывало и, взяв на руки, идёт на выход. Омега удобнее располагается в его объятиях, щекочет своим дыханием его шею, и улыбается, когда альфа похлопывая по его заднице, требует сидеть прямо и не скользить вниз. Чонгук входит в купальню, где суетятся слуги и опускает его на пол.

— Я сам, — ловит он, пытающегося залезть в ванну Юнги. — Скажи, что ты хочешь кушать.

— Шарики из теста с медом, — не задумывается омега.

— Принесите то, что он назвал, а ещё всё сладкое что есть, и вино.

Прислуга, поклонившись, удаляется, а Чонгук распутав Юнги из покрывала, вновь берёт его на руки и осторожно опускает в ванну. Стоит воде покрыть утомившееся после любовных ласк тело, как Юнги прикрывает веки, и блаженный стон срывается с его губ. Чонгук скинув халат, и сам в неё садится, сразу подтягивает омегу к себе и ковшиком начинает черпать из ванны воду и поливать ей его.

Юнги сидит к нему спиной, прислоняется головой к его груди и наслаждается тёплой водой, струящейся по усеянной засосами коже. Слуги ставят заваленные нарезанными фруктами и десертами подносы вокруг ванны и разливают вино. Чонгук всех отпускает, решив лично обслуживать омегу. Юнги разворачивается лицом к нему и, открыв рот, принимает из рук Чонгука десерт, о котором столько времени мечтал. Он, прожевав выпечку, проглатывает, тянется за вторым, но сперва получает поцелуй.

— Знал бы ты, как я тебя ненавижу, — набитым ртом говорит омега. — За всё, не буду перечислять.

— Я ни о чём не жалею, — играет с его мокрыми волосами Гуук. — Кроме наказания за побег и кинжала в Мирасе. Ты был мне врагом там, я не испытывал к тебе жалости, тут ты был непослушным, вздорным, кто не боялся меня оскорблять при моих поданных, и опять же, ты был всего лишь пленником, — продолжает поливать его водой и массирует плечи. — Если вернуться обратно, я бы поступил так же, потому что мы были друг другу никем.

— Ты ужасный человек, — слизывает сироп с его пальца Юнги, нарочно медлит, видит, как густой патокой затапливает чужие зрачки похоть.

— Возможно, — говорит Чонгук, следя за его манипуляциями, — и я не изменился, более того не изменюсь. Ты будешь моим единственным исключением.

— Какая честь, ваше высочество! — фыркает Юнги. — Твоя заносчивость порой раздражает.

— Запомни, что на «ты» мы с тобой только наедине, — Юнги ёжится от блеснувшего лезвием холода в чужих глазах, но медленные поглаживания горячей ладони на его спине сразу успокаивают. — Научись уважать мои желания, я буду уважать твои, — целует его в уголок губ альфа. — В Идэн много правил, и тебе придётся им следовать, но в то же время у тебя будет власть, которой доселе обладали только трое альф в этом дворце.

— Течка кончится, и ты выкинешь меня в гарем, — кривит рот омега.

— Я очень хочу, чтобы ты не возвращался в конюшню, чтобы жил в гареме.

— А я не хочу быть гаремным омегой, — отворачивается от поднесенного к губам десерта, наевшийся парень.

— Ты не считаешь, что рано думать о том, чтобы заключить брак? — пристально смотрит на него Чонгук. — Ты больше, чем простое увлечение, я не отрицаю, но этого мало для брака. Конечно, если ты забеременеешь, мы заключим брак сразу же, потому что ты родишь следующего правителя.

— Чего? — давится возмущением Юнги. — Я не собираюсь за тебя и детей тебе рожать тоже! — бьёт ладонями по воде.

— Мне нужен наследник, — ловит, пытающегося отползти в противоположный угол омегу Чонгук, и обнимает.

— Пусть тебе его другие родят!

— Я хочу от тебя, — с трудом сдерживает улыбку, любуясь чужим возмущением альфа. Злить Юнги порой очень весело, он собирается весь, обрастает колючками, и смотрит лисьими глазками так, будто одним только взглядом в человеке дыры проделает.

— Не собираюсь!

— Иди сюда, — притягивает к себе, вновь пытающегося вырваться парня Чонгук, и глубоко целует. — А чего ты хочешь?

— Серьёзно? — растерянно смотрит на него Юнги.

— Что?

— Просто никто у меня никогда не спрашивал, чего я хочу, даже Джисон или отец, — понуро отвечает успокоившийся парень.

— Привыкай, что я буду спрашивать, — улыбается альфа.

— Хочу посмотреть на битву! — загорается омега.

— Это небезопасно, — мрачнеет Чонгук. — Чего ещё?

— Я хочу увидеть отца.

— Хорошо, может и отправлю тебя, но только на пару дней.

— Но я не могу, — опомнившись, уводит взгляд Юнги.

— Почему?

Юнги молчит, не озвучивает, что не хочет представать перед отцом гаремным омегой. Чонгук сам понимает, не переспрашивает.

— Что ещё?

— Хочу полностью заняться дворцом.

— Кроме гарема, ты можешь делать что угодно, даже менять состав слуг.

— А без гарема никак? — получает ещё один поцелуй омега.

— Никак. Я правитель, а гарем показатель моей власти и мощи, он должен быть.

— Тогда можно и мне гарем из альф? — хлопает ресницами Юнги.

— Не про­воци­руй ме­ня, чертёнок, — ку­са­ет его в пле­чо Чон­гук, и при­под­няв, медленно опус­ка­ет на свой член.

Стоны Юнги эхом отражаются от стен наполненной паром комнаты. Он лижет свои губы, задерживает язык на верхней, выманивая зверя из своего логова, с которым познакомился за эти ночи, сам альфу распаляет. Юнги не хочет нежно и медленно, он хочет дико и безудержно, чтобы Чонгук вновь скинул эти цепи, вгрызся в его плоть, доставляя граничащее с болью удовольствие. Альфу два раза просить не надо, он и так уже на самой грани. Чонгук ловит его язык губами, впивается в ягодицы пальцами, и резко приподняв, заставив воду вылиться за бортик, вскидывает свои бёдра, трахая омегу на весу. Юнги сцепляет руки в замок на его шее, грязно выругивается от особо глубоких толчков и, откинув голову назад, отдаётся ему до последней капли, теряя в его объятиях рассудок. Когда Чонгук делает перерыв, омега сам се­бя его чле­ном тра­ха­ет, бесстыже улыбается прямо в глаза, направляя его в себя пальцами. Чон­гук при­дер­жи­ва­ет его ру­ками, не поз­во­ля­ет упасть в во­ду, вы­бива­ет всё но­вые сто­ны, разбавляет воду каплями своей крови стекающими вниз по лопаткам, пока Юн­ги по­лосу­ет ногтями его плечи, умирая от ошеломительного оргазма, после которого словно заново рождается.

— И последнее, можно мне Маммона? — лениво тянет выдохшийся омега.

— Нельзя.

— Так я и знал, — Юнги засыпает в его руках, пока Гуук, обсушив его тело, и вновь завернув в покрывало, несёт его в спальню, которую слуги прибрали.

Юнги просыпается только к вечеру следующего дня таким голодным, что готов съесть быка. Гуука в комнате нет. Ночью они трахались даже после купальни. Юнги периодически проваливался в сладкий сон, но даже сонным к его рукам тянулся, сам бёдрами вперёд подавался, ласку просил. А сейчас растекается по постели, как воск со свечи и даже голову с трудом поворачивает. Он так и лежит, раскинув руки и ноги пару минут в постели, а потом в комнату постучавшись, входит Биби.

— Вставай, через два часа ужин, а ты не готов, — суетится Биби.

— Что за ужин? — ноет обессиленный парень.

— Господин приказал накрыть ужин в главном зале для вас двоих, я должен тебя подготовить. Я вообще должен был тебя подготовить перед ночью, но он сам вломился. В этот раз я сделаю свою работу, — твёрдо заявляет Биби.

— Что готовить-то? — не понимает Юнги.

— Вставай! — уже кричит мужчина, и омега, кутаясь в халат, покорно следует за ним.

Юнги полчаса отмокает в ванне, потом его натирают маслами, подводят глаза сурьмой, вдевают в уши длинные серьги, украшенные жемчугами, а на запястья надевают золотые браслеты. Юнги одевают в чёрную отделанную кружевами кофту и шелковые шаровары.

— Почему одежда не красного цвета? — лукаво улыбается Юнги.

— Чтобы не надоело, — отвечает Биби и хлопает в ладони, подзывая слуг.

Юнги спускается в зал один, категорически отказавшись от сопровождения, и под ласкающую слух ненавязчивую мелодию, наигрываемую музыкантами, идёт к сидящему на полу на подушках альфе. Юнги опускается на подушки рядом. Гуук, который стоило омеге войти в комнату взгляда с него увести не мог, не стесняясь прислуги сразу притягивает его к себе, и целует. Пока Юнги шёл к нему, альфа не дышал. Мягкий свет многочисленных свечей, которыми заставлена комната, отражается на украшениях омеги и его мерцающей коже, играет в ворохе отросших, ниспадающих на лоб шелковистых волосах — Чонгук словно видит перед собой божество. Он до конца не верит, что эта потрясающая красота принадлежит ему, чувствует, как в нём жадность поднимается, с трудом с порывом спрятать, от людских глаз скрыть, справляется. Юнги никуда выпускать нельзя, потому что в случае чего, Гуук не только свои войска, но всю империю ради него положит. Чонгук его как зеницу ока беречь будет, никому даже взглядом касаться не позволит.

 — Ты так красив, что я не знаю, что тебе подарить, чтобы это сравнилось с твоей красотой, — поглаживает нежную кожу на щеке. — Мне нужно отправиться в новые земли, развязать новые войны, может так я найду камень, который был бы достоин твоей красоты.

— У меня уже есть самый красивый камень из всех, мой господин, — сам потянувшись за его кубком и, пригубив вина, отвечает омега. — Он цвета вашей крови, и он прекрасен.

— Ты ведь его выбросил? — хмурится альфа.

— Неа, — жуёт виноградинку, проголодавшийся парень.

Чонгук приказывает начать обслуживание, а сам, нагнувшись, ещё раз целует омегу, собирает виноградный сок с его сахарных губ.

— Дела не ждут, мне пришлось тебя оставить, а ты ещё так сладко спал, — говорит Чонгук. — Если ты проголодался, приказывай, чтобы тебе накрывали, не жди меня.

— Я поел у Биби, но я опять хочу, — хихикает Юнги. — И потом, посмотрел бы я на тебя, если бы тебя всю ночь трахали, ой простите, — прикусывает язык омега, косясь на прислугу наливающую вино, — мой господин.

Чонгук хмурится, но ничего не говорит.

— Ты не знаешь, как там Чимин? Можешь, пожалуйста, узнать? — тихо спрашивает Юнги обслуживающего их знакомого парня, а тот побледнев от тяжелого взгляда альфы, отходит.

— Трудно тебе будет привыкать, — говорит Гуук, сам наполняя его тарелку.

— Я опять сделал что-то не то? — опускает голову Юнги.

— Во-первых, ты не просишь, ты приказываешь, во-вторых, разговаривать со слугами тебе не пристало, — угрюмо отвечает альфа.

— Я сам тоже слуга, — бурчит Юнги.

— Ты им никогда не был, — усмехается Чонгук. — Какую бы грязную работу ты не выполнял, ты делал это с высоко поднятой головой и с грацией королей. Я любил за тобой наблюдать. Я просто надеюсь, что Биби тебя быстро научит манерам, присущим Идэну.

Ужин заканчивается в спальне Чонгука, где Юнги комкая простыни, выгибается, жадно раскрывает рот, впиваясь в его губы за поцелуями, сам подаётся назад, насаживаясь на член, пока Чонгук вжимает его грудью в простыни, заставляя пачкать их его спермой. Юнги седлает альфу, нагнувшись, вылизывает его горло, кусает соски, играет с ними языком.

За эти нескончаемые дни, кажущиеся омеге одной длинной ночью, он настолько осмелел и раскрепостился рядом с альфой, что сам проявляет инициативу, не стесняется своего тела и своей ненасытностью и дикостью Чонгука к себе железными гвоздями прибивает. Он скачет на его члене, не давая себя притянуть и поцеловать, дразнит альфу, соблазнительно двигает бёдрами и каждый раз, когда Чонгук приподнимается, подаётся назад. Альфа всё равно ловит капризничающего омегу, сосёт его распухшие губы, и не больно отшлепав по аппетитной заднице, вновь заставляет терять рассудок от своего члена внутри. Чонгук двигается размашисто и грубо, выходит до конца и вновь одним толчком до упора погружается, заставляет омегу охрипшим голосом уже умолять о разрядке. Они кончают одновременно. Юнги после оргазма продолжает медленно и тягуче двигаться, с члена слезать не хочет, Чонгук и не торопится, толчками его заполняет, а потом уткнувшись носом в его шею, тяжело дыша, приходит в себя.

Они трахаются в купальне, в зале, выставив всех, в спальне — на кровати, на ковре, у окна, где омега на подоконнике ногтями узоры на память оставляет. Они питаются только друг другом, не насыщаются, с ума сходят. Весь день Юнги отсыпается. Чонгук почти не спит, занимается делами, ездит к войскам, а потом всю ночь упивается его телом.

<b><center>***</center></b>

Течка заканчивается на шестой день. Сегодня, проснувшись позже обычного, Чонгук не находит омегу рядом. Вчера у Юнги уже не было течки, но они всё равно провели всю ночь вместе и уснули только под утро. Чонгук решает не злиться и не расстраиваться сразу же, а сперва найти парня и узнать, почему и куда он ушёл. Альфа выходит в коридор и идёт в зал, надеясь, что Юнги проголодался и заказал ранний завтрак, но его там не оказывается. По словам стражи омегу видели у бараков, и Гуук чувствует, как в крови гнев разливается. Он сжимает ладони в кулаки, выходит во двор и, отказавшись от завтрака, требует Маммона. Лучше выйти в город, заняться делами, немного остыть, пока он не дал приступу ярости сделать то, что может заставить пойти трещинами их только приобретенное доверие, пусть даже уход Юнги уже его разломом покрыл. Чонгук даже вспышки ярости рядом с ним контролировать учится, сам себя от него оттаскивает, на безопасное расстояние отходит, но Юнги кажется, ничего не ценит. Они прожили невероятные дни, тонули в друг друге, дышали друг другом, а омега снова выбрал конюшню.

Ярость понемногу рассасывается, благо парня на горизонте не видно, иначе Чонгук снова закипит. Вместо злости альфу теперь обида и разочарование наполняют. Он никогда никому не открывался, никогда никому не говорил столько, сколько сказал ему. Ни одно обещание Чонгука не останется на словах, он всё выполнит, но Юнги не захотел. Юнги всё равно сделал всё по-своему. Чонгук чувствует себя отвратительно, будто он открыл ему душу, а омега в неё плюнул. Юнги не хочет ни по-плохому, ни по-хорошему. Юнги кажется, вообще ничего не хочет, и от этого ощущения горечь окутывает недавно приобретённое сердце, оседает на языке противным чувством разочарования. Чонгук в замешательстве, ибо как можно было так профессионально играть, так крепко прижиматься, целовать, глазами рай на земле для двоих обещать, а пустой постелью в следующее утро вновь одним чётким ударом Чонгука домой, в самое пекло ада отправить.

<b><center>***</center></b>

Юнги вышел из спальни с рассветом, чтобы забежать на кухню за чем-нибудь вкусным, и столкнулся внизу с вернувшимся из купальни Рином и ещё парой омег. Рин даёт очередной обед, и лично решил по меню пройтись и с главным поваром поговорить.

— Как же ты вовремя! — хмыкает завидевший омегу Рин. — Течка закончилась, пора и свои обязанности вспомнить, господ обслужить.

— Не говори так, а то сейчас расплачется, он небось, думал, что это любовь, и господин с ним вечно возиться будет, — хихикает остановившийся рядом Субин.

— Я пришёл поесть, — хмурится Юнги и проходит к столу, на котором раскладывают горячие прямо из печи лепёшки. Юнги подтаскивает к себе лепешку, и ножом разрезав её на две части, просит сыра. Прислуга послушно выходит во двор за поручением омеги господина.

— Кто ты такой, чтобы прислуге что-то приказывать? — возмущённо спрашивает Рин. — Ты даже есть нормально не можешь, у тебя нет манер! — косится он на лепёшку в руках парня. — Тебе не место во дворце, не то чтобы в гареме!

— Ты от страха легенду про течку придумал? Конкурента во мне увидел? — подходит ближе Юнги и усмехается ему в лицо. — Так вот бойся, потому что я — само очарование, а вы жуки навозные, я вас давить буду.

— Неслыханное хамство! Вызовите Бао, — восклицает Рин. — Когда уже это безобразие закончится!

— Думаю, оно закончится очень скоро, — берёт сыр у прислуги Юнги и, положив его между лепёшкой, направляется с ней вместе на задний двор.

— Просыпайся, соня, — водит горячей лепёшкой у носа Чимина омега.

— Закончилась? — трёт глаза сонный Чимин. — И ты опять сюда припёрся?

— Эй, кто так своих встречает, — хмурится парень. — Я хотел тебя увидеть, завтрак в постель принёс, и своё колье забрал, — Юнги откусив лепешку, передаёт парню.

— То есть, ты остаёшься в гареме? — не верит Пак, и с аппетитом жуёт хлеб с сыром.

— Ага, — кивает Юнги. — Я не могу простить сразу и всё, но я и не могу отрицать то, что этот альфа мой, и делиться я не собираюсь. Вдобавок ко всему, мне очень многое надо сделать во дворце, как минимум запретить наказывать за булочки детям, и поддержка самого Дьявола будет не лишней.

— Я понял тебя. Но я не вижу метки. Тебе будет сложно, — хмурится Чимин.

— У меня будет метка, можешь не сомневаться, — подмигивает Юнги.

— Он видать на тебе конкретно помешан, и это так... — грустно улыбается Чимин и умолкает.

— Как?

— Прекрасно, — задумывается омега. — Правда, это просто прекрасно, — возвращается к еде.

— Я на нём тоже. Пусть и звучит дико, но мне правда с ним хорошо, и я очень сильно скучаю, даже сейчас, хотя видел его час назад спящим, — улыбается Юнги. — Теперь пообещай мне, что дашь мне немного времени и пока будешь очень осторожным. Прошу тебя, не провоцируй его, чтобы он тебя не убил. Гуук бы меня не убил, я это понял, когда он попросил меня потерять сознание, поэтому я бесился и творил, что хотел. Но твоего альфу я не знаю, и судя по тому, что он уже успел сделать, он может тебя убить. Постарайся быть покладистее, ради меня, потому что у меня впервые в жизни появился друг и я не хочу его терять.

— Я постараюсь, — утирает скатившуюся слезу Чимин, и обнимает парня.

— Ну всё, хватит рыдать, — шмыгает носом, подскочивший на ноги Юнги. — Мне надо успеть сказать Гууку, что я решил, пока он не ушёл из дворца.

Юнги бежит на передний двор и останавливается у колонн, увидев Гуука на Маммоне, в окружении своих людей двигающегося к воротам.

— Мой господин, — бежит к обернувшемуся альфе омега, и опустив голову, кланяется.

Воины, последовав примеру господина, натягивают поводья своих коней. У Гуука отвратительное настроение, Юнги это своей кожей чувствует, но не робеет, ближе к Маммону подходит и, проведя ладонью по его носу, поднимает глаза на того, кто собой солнце закрыл. — Я хотел успеть пожелать вам удачного дня, — лучезарно улыбается ему Юнги, и тучи над головой Гуука расходятся, двор снова заливает яркий солнечный свет. — Буду вас ждать вечером.

Чонгуку многого стоит не выдать свою радость от новости и от поблескивающего сгустком крови на ключицах парня камня, не дать морщине, пролегающей на лбу расправится, но Юнги видит улыбку в его глазах, в которых огоньки пламени вспыхивают, и ещё раз поклонившись, идёт ко дворцу. Впервые в жизни Чонгук выходит из Идэн окрылённый и счастливый. Впервые в жизни Чонгук так сильно хочет вернуться во дворец и весь день только думает об омеге и моменте, когда влетев в свои покои, прижмёт его к груди.

Юнги даже не переодевается, в том же халате, оставленном Биби в покоях альфы ещё в первый день течки, он открывает нараспашку двери главного зала гарема, и медленно проходит через центр к стоящему у дивана Биби. В гареме поднимается недовольный гул, омеги возмущены бесцеремонным поведением.

— Биби, — нарочно громко обращается Юнги к смотрителю, а сам взглядом гарем сканирует, — я хочу лучшие покои гарема. Я ведь могу их получить, как новый фаворит господина.

Все умолкают. Тихо так, что слышно жужжание мухи, поднявшейся с блюда с нарезанными яблоками.

— Да, мой господин, — кланяется Биби, а Юнги чуть не прыскает. — Вам полагаются лучшие покои.

— Лучшие покои мои! — выходит вперёд Рин. — Они у меня, и я его фаворит.

— Боюсь, ты застрял во вчерашнем дне, — кривит рот Юнги и вновь поворачивается к Биби. — Я его покои, опрысканные змеиным ядом даром не хочу. Найди мне самые просторные, с балкончиком, не обязательно в этом крыле, я уверен, мой господин мне позволит.

— Как скажете, мой господин, — кланяется Биби.

— Хорошего всем дня, — подмигивает омегам Юнги и, хлопнув в ладоши, требует подготовить ему ванну.

Юнги выходит из зала под абсолютную тишину, неся на голове, пусть пока ещё и невидимую, но уже ощутимую по тяжести корону.