Розенрот

 [14/02/1889]

[Ористанский собор]

В родной ему провинции всегда тепло и солнечно, но городской суеты, присущей Риму или Неаполю, здесь в обыкновенный день никогда не сыскать. Если, разумеется, то не праздник Святого Валентина, совпавший с празднеством венчания дочери Лоренцо Бужардини и сына Грегорио Руффини, что и пригласили представителя неапольской епархии в знак преданности родному городу. В родной ему провинции, живописной и живородящей, вблизи отцовского начала, что юноша предал, от какого бездушно освободился, втоптав чужое сердце в сухую почву, для Ди Вьери все мертво. Ему здесь душнее и холоднее, чем где-либо, чем в пропахшем дурманом борделе, чем в прохладной, мрачной келье в Неаполе.

***

Священник с ликом благороднейшего Спасителя останавливается в гостиничном доме, что держали Пикколомини, и в молодом мужчине, возмужавшем не столько телом, сколько духом, с разумом, выточенном до безупречности, и приобретшим манеры чистейше городские, местные жители едва ли узнают бывшего флагеллянтского послушника из отдаленной Санта Марии Ассунты. Никто его не узнает... и ему радостно и легко от этого. Ему легко не ощущать тяжелой рукоятки на цингулуме, и радостно не помнить себя прежнего, немилого Господу и самому себе.

Пусть и любимого отцом.

Изнеженного городом юношу не узнает даже старик Джианни, полуслепой от катаракты уж и немощный, сидящий мирно на лавке в родном саду близ церкви, укрытый от палящих лучей спасительной тенью. Не узнает его даже юный Джироламо Пикколомини, с непозволительной для них грязной мальчишеской щетиной на щеках, с помутневшими карими глазами, под которыми залегли желто-синие болезненные круги — следы от злоупотребления опиумом. Мальчишка замкнувшимся побитым волчонком провожает спрыгивающего с коня и идущего к ним, будто видение, Ди Вьери, оторвав тяжелую голову от книги. Смотрит он, пока не ловит взгляд синих, ярких среди зелени сада глаз, а словив — покорно, сломлено утыкает обратно глаза в пожелтевшие страницы. Чезаре будто не замечает того и проходит к родным некогда молодым деревцам, срывая таким привычным, обыденным жестом плод; на фоне замученного зависимостью Джироламо Чезаре сияет как солнце. Отголосок от свершившейся мести над глупым юнцом слаще безвкусного персика в его руках, и Ди Вьери даже искренне удивляется, что мальчишка еще здесь, хотя и не подает никакого виду, с благодушной улыбкой обращаясь к старику. От Джироламо Пикколомини разит болезнью и душевным бессилием. Он читает одну и ту же страницу несколько раз, но мысли путаются, увиливают, и толк не доходит до разума. И даже Тессио ругается на него, отталкивает... Благо, что святой отец Лорентис, будто в последние месяцы переменившийся странно, ничего не замечает.

Тессио же не хочет покрывать брата перед остальными, перед отцом Абелем, когда Джироламо ходит ночами к шлюхе, чтобы взять еще опиумной настойки. Не хочет, потому что Тессио Фраччиано теперь знает, что потакать слабостям ближнего — лишь делать хуже ему и помогать Дьяволу сводить того в могилу. Любовь — это нежное чувство — обрастает шипами, становится наказанием Божьим для чистой души. Отпустив ее, позволив любви сбежать и оставить его, Тессио платится своим покоем. Отчаяние, будто ядовитая змея, вожралась в его сердце, но он изгнал ее оттуда, наказывая свою плоть так неистово, что на долгий месяц забыл, как спать, и уж тем паче — забыл, как радоваться жизни. Пока сумбурный разговор той августовской ночи в келье с Чезаре и последующая смерть невинной девицы не развеялись в памяти ночным кошмаром; пока ледяные глаза, к которым он так странно тяготел и находил их теплыми, благостными и нежными, несмотря ни на что, не рассыпались в памяти в стеклянное, безжизненное крошево. Тессио, что излечил себя от чувства вины и тоски по сбежавшему, лишь с головой уходит в учебу, миновав свое девятнадцатилетие. Перестает брить голову, отрастив каштановые кудри и щетину — не столь длинные, как у того, на кого некогда хотел равняться. Но как дань тому, кого он будто бы никогда больше не увидит... или? Тессио почти теряет дар речи, в напряженных думах над учебниками устремив взгляд в окно своей кельи и завидев в саду знакомый черногривый затылок. Узнает почти мгновенно, приоткрыв рот от волнения, подходит к стеклу, следя, как Чезаре — то был Чезаре, Чезаре! и разум его, взволнованный, не обманывал, — поговорив с Джианни, удаляется и забирается на коня, покидая сады церкви Святой Ассунты.

— «Ты получил, что хотел, я вижу. Что, жажда твоя утолена?» — безрадостно, вновь тронутый забытой тоской, с грустью думает, не смея даже кидаться следом, — «Что же тебе не хватало так, чего ж ты искал?.. Неужто этой черной сутаны? Я ведь любил тебя. Мы любили.»

Отца Абеля в церкви Чезаре не находит — Джианни добродушно говорит неизвестному будто юноше, что монах отлучился рыбачить на Станджо Ди Кабри. Чезаре не ждет отца, довольствуясь лишь вкусом сорванного фрукта — тот отдает водой, без сладости, без упоительного аромата. Пустое. Как в сердце его пусто, пусто от того, что ничто в этом месте не трогает его былыми воспоминаниями. Он не любил больше. И радостно ему было от осознания этого, радостно, что глаза его холодные не нашли родное лицо Отца здесь, и сердце не испытало то единственное чувство, что могло его теперь сокрушить — боль. Юноша бросает через плечо последний, будто торжествующий взгляд на маленькую (теперь он понимает, насколько она мала) церковь, пришпоривает коня и уезжает. Раз пусто на сердце — скинуты его оковы уж навсегда.

***

Морем обласканный, теплый, как касание богини любви Венеры, Ористано в день празднования дня всех влюбленных не ведает еще, какая тьма таится в сердцах некоторых рожденных на этой земле. Не ведает и веселится, радуется по-детски беспечно и шумно, во славу вековых традиций, что итальянцы так трепетно чтят, во славу любви и скорого союза двух юных невинных сердец.

Бужардини не поскупились устроить для младшей дочери самое что ни на есть пышное торжество, и город полнился приятным возбужденным волнением и предвкушением вечернего веселья. В доме юной невесты с самого утра неспокойно: сеньора Бужардини с оханьем и слезами на глазах суетилась вокруг дочери, поправляя на той подвенечное платье, расшитое золотом, а старшая дочь, с такой же волнительной радостью, будто сама вновь готовилась быть женою, наряжала украшенную локонами златокудрую головку Розеллы в традиционную фату, струящуюся на ветру длинным шлейфом из тюля. Его будут чинно помогать нести невесте маленькие их кузены и сестренки Джеромо Руффини.

— Фата должна быть столь же долгой, как и любовь новобрачных, — мягко говорит Беатриче, умаляя сестринское волнение, читающееся в глазах Розы. В отличие от причитающих матери и отца, у которых все утро было в хлопотах совместно с четой Руффини по аренде палаццо и обустройстве должного статься вечером свадебного пира под открытым небом — "да так, чтобы все остальные семьи изошлись завистью!" — не раз повторила сеньора Бужардини. Беатриче завязывает последнюю шелковую ленту жемчужного оттенка на талии юной невесты, тонкими пальцами разглаживая складки на дорогой ткани:

— Боже мой! — вздыхает она тихо, с лишь женщине позволительной сентиментальностью, — Как ты прелестна, Роза! — она отходит на шаг, любуясь своей ставшей будто бы совсем взрослой сестренкой, что, готовая к венчанию, стояла в центре их спальни, где пару месяцев назад тем роковым вечером выхаживали бедного Джеромо. Тот оправился быстро, благодаря юности и заботе не отходившей от него ни на шаг Розеллы. Кажется, что невинное, но пылкое чувство юной девицы сотворило с юношей чудо.

Так думала Беатриче, глядя на мир вокруг сквозь призму собственного нежного чувства. Глаза молодой женщины сияют, сердце ее, несмотря на все прежние мысли о торжестве, что раньше наводили на нее непременно тоску по погибшему мужу, теперь трепещет, будто такое же в ожидании чуда, будто вновь неискушенное, как теперь у сестры. Беатриче не говорит Розелле о том, что последние месяцы мысли ее далеки от тягостного прошлого. Не говорит она и о том, что ждала сегодняшнего дня не меньше самой невесты, как не говорила юной, беззаботной девочке о своих тревогах. Она не делится с нею тайными желаниями... недостойными молодой вдовы. Вестимо, об одном лишь желании — вновь этим вечером увидеться с тем, к кому Беатриче Матуцци, совершенно незаметно для себя, тянулась всем естеством, будто за теплый, ласковый ветер хватаясь. Будто цветок, что долго чах, но ожил, тянулся к солнцу, сокрытому за будто бы мрачной тучей. Запах свеже-пойманной рыбы на чужих руках вдруг стал ей слаще, чем ароматы самых прекрасных цветов на свете.

— Ох, Беатриче, дорогая! Так мало времени, так мало времени... — сеньора Бужардини теперь уже суетилась перед зеркалом у выхода, заставляя своего супруга, что с достоинством сохранял спокойствие, возводя лишь время от времени глаза к потолку, изредка шикать на нее, — Поди к сестрам Руффини, они должны были омыть рис! Если испачкаем наряд жениха, то Ромполла это непременно заметят и будут круглый год еще судачить, что мы такое допустили! Розелла, деточка, святой отец из самого Неаполя вместе с Джеромо уже ожидают нас у Собора... Ох, Боже мой! Да хранит нас Святая Дева Мария, да поможет нам Святой Франциск! — она театрально взмахивает платком, восторженно хватаясь за плечи мужа, — Лоренцо, наша Роза станет сеньорой Руффини! Ах, я, кажется, сейчас упаду от счастья!..

По мощеным серым камнем улицам, залитым полуденным солнцем, от самого дома Бужардини следует длинная вереница горожан, связанных так или иначе между собою связями родственными, деловыми или дружественными, и во главе сего шествия цокает копытцами, как запомнит Беатриче, конь с невестою в седле. Ведет коня за поводья сеньор Бужардини, Беатриче вместе с другими девицами и женщинами в нарядных платьях, ступают рядом, держа в руках маленькие корзинки с лепестками розовых бутонов из сада и пригоршнями омытого риса — они будут усыпать ими головы мужа и жены после венчания, чтобы жизнь новобрачных была долгой и счастливой... "Святая Дева Мария. Прошу, даруй Розелле то, чего не получила я."

О приближении невесты к Ористанскому Собору возвещает переливчатый звон церковного колокола, и жених ее уж ждет на ступенях, взволнованно, совсем мальчишка рядом со своим немолодым грузным отцом и статным священником, что видится светлым пятном у дверей в святую обитель, по случаю праздника облаченный в кремовые одеяния.

***

Она играет в куклы и отрывает голову принцу. Круглая деревяшка катится в сторону, а Розелла всплескивает руками:

— Какая досада! Так получилось! — шагает к кукле-принцессе и вручает той поводья игрушечной лошади, — придется теперь справляться самой!

***

Но лошадь на собственной свадьбе ведет не она, а ее отец, и Розелла склоняет голову и сутулится, пряча руку, поднесенную ко рту за белым ажурным тюлем. Невеста больше походит на скромное дитя, чем на женщину обрученную. Она грызет ногти, исподлобья оглядывая толпящийся вокруг народ. Девочка выбирает, как и чему ей радоваться...

***

Она переводит внимательный взгляд на дверь и намеренно затихает, прислушиваясь к шагам снаружи. Убедившись, что ее одиночеству ничего не угрожает, она берет фигурку принца с оторванной головой и прячет под юбку.

***

Прекрасное в чистоте своей, нетронутое создание на бурой лошади (последняя белая лошадь слегла накануне, отчего сеньор Буджардини хоть и почти сорвался, но сэкономил денег) слегка покачивается вперед-назад, прикрыв глаза. Розелла сейчас очень сосредоточена и не обращает внимание на окружающих.

У самой церкви она слегка поджимает ноги.

— "Волнуется" — подумает ее отец, оглянувишь на дочурку, сквозь фату которой уже сияла улыбка.

- «Мое маленькое быстрое счастье.»

Так уж принято, чтобы жених дожидался невесту на пороге Ористанского собора. Так уж принято клирикам ожидать еще ранее. Абель Лорентис подбадривающе хлопает старика Джианни по спине:

— Вставай, — и добро улыбается, хотя и у самого спина затекла так долго стоять на одном месте. Белая фигурка вдалеке спрыгивает с лошади прямо в объятия родного отца в белой шляпе с цветами, оказывается рядом со своей сестрой. С такого расстояния, наверное, сложно понять, улыбается ли он столь искренне невесте, или же той, что стоит чуть позади...

Ожидание расцветает радостью. Твое счастье побольше...

Как будто заводная игрушка — сердце колотится о здоровую грудь за молочными одеяниями. Прочный загар на лице прячет легкий румянец. Ну а кто бы не покраснел на такой жаре в феврале? Лорентис улыбается во все оставшиеся зубы, совершенно не обращая внимания на то, что демонстрирует по две дыры, скромно выглядывающие с уголков рта. Что может заставить мужчину обратиться к врачу? Только он отвлекается на жениха, всего вытянувшегося по струночке, как опять хочет найти глазами невесту и ее спутницу неподалеку — старшую сестру. Но Джианни тянет войти в собор, дабы встречать венчающихся.

Кому из них это более болезненное испытание — встретить того, от кого не получил чего хотел. Скрип тяжелых дверей завершается полуглухотой от ударившей в уши крови. Ноги немеют, но несут Святого Отца вперед, навстречу знакомой стройной фигуре, облаченной в белую альбу у самого алтаря. Это ошибка! Этого не может быть на самом деле!

- «Чезаре?» - за спиной уже шумят гости, наполняя залу и рассаживаясь по своим местам. На людях ли бросаться к блудному сыну, что вернулся без предупреждения?

Стоп. Предупреждение было... Исаак.

Мужчна опускает голову и прячет глаза за нахмуренными бровями. Все встает на свои места всегда быстро, когда речь заходит о Риччи. Он просто проходит дальше молча, вставая за Чезаре, стараясь найти в себе силы, чтобы так же искренне улыбаться и не выдавать на празднике двух юных сердец своей тяжелой тревоги. Ди Вьери выглядит серьезнее, взрослее. Казалось бы, за секунду Лорентис увидел в глазах того нечто похожее на его давнего друга. Эта... надменность? Уверенность? Отстраненность? Будто бы, пелена отрешенности от всего остального ограждает одновременно и колкость, и холодное пренебрежение... или же, ему показалось?

- «Я так рад тебя видеть,» - наконец поднимает голову и смотрит на затылок сына, мысленно, глубоко внутри сокрушаясь от того, что обнять — неуместно. Ведь уже с сияющей улыбкой через фату приближается невеста под ручку с отцом.

- «Я не знал человека, который был бы ближе к Богу,» - говорил Исаак, - «Что если... заставить тебя испытывать не физическую боль? Это Бог услышит? Он не слышит меня. Но тебя Он услышит. Я хочу в это верить.»

Абель Лорентис широкоплечей грузной фигурой стоит за его спиной, глядит ему в затылок, а после — не глядит вовсе, но Чезаре прекрасно понимает, что не узнать его собственный названый Отец не сможет, даже если всем сердцем возжелает:

- "Смотри. Разве похож я на чудовище, которое соблазнило невинную деву и согрешило, лишив собственное дитя и матери, и отца?" - не похож, вестимо. Чезаре, омытый, обеленный, воспевающий оду Христу, вершащий святое таинство и притягивающий к лику благостному и светлому своему чуть удивленные взгляды сидящих на венчании гостей, меньше всего похож на того, кого назовут антихристом. — "Я знаю, отец, я недостоин прощения за ослушание. Но, кажется мне, что Господь уже все простил," — и хочется Ди Вьери скривить губы в горькой усмешке от сей мысли. Юный священник, облаченный в белую альбу, поверх которой накинута расшитая позолотой каппа магна с шелковой столой на одном плече, венчает в Соборе юную девочку и почти столь же юного мальчишку. Они обмениваются клятвами. Все еще совсем дети.

Розовый румянец на наливных круглых щечках Роселлы еще не спал. Уголки губ все никак не хотят опускаться. В этом лице жених находит нечто прекрасное и притягательное, в этой скромности. Да, оно выглядит, как скромность и застенчивость.

Ее маленькое счастье.

Настает время поднять глаза и отвлечься от отстраненных и посмотреть на того, кто скует их брак перед Господом. Эти глаза... Без пяти минут Руффини замирает, всматриваясь в красивое лицо присланного из Неаполя Святого отца. В отличии от тех клириков, которых она видела за всю свою жизнь, этот очень и очень молод. Где она его видела? Не помнит...

По стенам святой обители льется, гулко отражаясь, хор, льется он чистой, непорочной эссенцией из голосов, под глас молодого священника, что перед Богом соединяет два сердца, и свидетели тому их семьи, с родителями во главе, многочисленными братьями и сестрами, что едва сдерживали слезы, глядя на двоих влюбленных. А те, стоя на коленях на подушках и склонив головы свои перед слугой Божией, молчат — вестимо, проговаривают про себя слова клятвы, чтобы, не дай Боже, не опозориться перед родней. Любовь... Это ли? О, Чезаре знает этот блестящий взгляд, с которым юный Руффини смотрит на свою хорошенькую невесту, что, будто застенчивый ангелок, прятала личико под невесомым тюлем. Златокудрый хрупкий ангелок. Для Джеромо Руффини, видно, нет Господа ни в чем, кроме как в ее золотых кудрях, свежести ее спелого ротика и налившихся персиками маленьких грудей, с которых мальчишка желает поскорее сорвать платье в жаркую брачную ночь.

— "Господь, ты верно шутишь и насмехаешься надо мной, раз хочешь моими руками связать сих юнцов пожизненными узами брака. Ведь мы оба знаем, любовь — это жестокая ложь, страдание, что ты создал в сердцах наших, чтобы упиваться ею, тешить себя и не быть обязанным нам отвечать тем же. Любовь — страдание, но она так забавна, когда твое сердце от нее свободно."

Пальцы тонкие протягивают этим детям крошащиеся мякиши белого хлеба, благословляя их союз. Розелла наклоняет головку, следом за женихом, и, засмотревшись на гладкие и аккуратные руки...

— Ой! Простите! — она всплескивает руками и хватает ладонь Чезаре Ди Вьери, с пальца которого стекла капелька крови, — я сколола зуб, когда ела орехи вчера, простите меня, Святой Отец, — она поджимает губы и морщится от привкуса крови на языке.

Чезаре даже не сразу замечает, как этот же спелый невинный ротик ранит его до крови — юноша лишь взирает сверху, чуть изумленно, когда Розелла теперь уж Руффини звонким голоском своим рушит безмолвную, возвышенную тишину, разбавляемую лишь пением хора и его собственным голосом. Палец жжет, окропляет алой каплей белоснежный подол невесты. Но острее мимолетной боли только ее румяное, невинное личико и глаза ее — большие, смотрящие так внимательно. Так... по-женски любопытно, и будто бы знают, чего хотят.

— Ничего страшного, — проглотив мякиш хлеба, "плоть Христову", Джеремо Руффини берет ладони Роселлы и убирает их с ладони Ди Вьери, всматриваясь в красивое и такое странно пронзительное лицо для Священника. Он поворачивает голову к невесте и тепло улыбается ей, крепче сжимая ее руку. Пока еще без кольца.

— "Что ты видишь, Катарина?" — губы юноши изгибаются в спокойной улыбке, но глаза его неотрывно смотрят ей в глаза, наблюдая, как Джеромо Руффини отвлекает свою супругу, беря в свои руки ее маленькие ладошки. Чезаре складывает ладони в молебном жесте, коснувшись пораненным пальцем своих губ — прикрывает глаза свои.

Всему свидетель отец Абель Лорентис за его спиной в молочных одеждах.

- "Посмотри, кем я стал. Чудовищем ли?"

***

К черту это белье!

Розелла возвращается на улицу к празднику, избавившись от невидимого другим предмета одежды, сокрытого пышной белой юбкой.

Вечерняя свежесть бриза с моря растворяется в жарких улицах, меж толп итальянцев, облаченных в лучшие свои наряды, окруженных престарелыми родителями и кучей бегающих, шумящих детей. Столы под открытым оранжевым небом ломятся от яств и вина, и Чезаре, сменив альбу на обычное черное одеяние, восседает за одним из столов с родней Руффини, недалеко от стола жениха и невесты, возвышавшегося на деревянной приступке под белым навесом. Пение послушников из Санта-Марии-Ассунты возбуждает в гостях веселье после очередной смены блюд, и сытые, счастливые, пьяные от верментино итальянцы — мужчины со шляпами, украшенными страусовым пером, да разрумянившиеся женщины, шурша платьями, танцуют под тарантеллу приглашенных музыкантов.

Звуки мандолины неистовы и буйны, как горячий южный нрав, и Чезаре, что уделял весь вечер внимание старшей чете Руффини, получавшей удовольствие от бесед с приятным юношей, сам же наслаждается терпким вином, отщипывая виноград да закусывая лемончеллу кусочками рыбы. Он наблюдает — и наслаждается. Розелла Бужардини весела, будто нимфа из окружения Диониса, птичкой порхая меж столами, танцуя с радостной улыбкой с каждым, кто пожелает поздравить юную сеньору. Раскрасневшиеся щечки ее пылают от танцев, и свежеиспеченный неаполитанский священник, скулы которого рдели больше от вина, с возгоревшимися глазами наблюдает за нею, отпивая из кубка. Из-под юбки то и дело выглядывают ее нагие ноги. "Девочка ли?" — юноша с сытой усмешкой облизывает алые от вина губы — куда больше его влечет, когда обманчивое очарование невинности оборачивается сей буйностью и будто бы непокорностью. Розелла Бужардини только лишь внешне похожа на Катарину Аббандандо, но душа ее рвется наружу не светлым голубком, а возбуждающей мужской аппетит прекрасной фурией. И тем сладостнее, что девица сама еще не понимает, с какими мыслями обращаются на нее стыдливые взгляды других молодых мужчин среди гостей, с каким недовольством и вызовом глядит на них ее муж. Розелла наслаждается вечером. Пару раз Джеремо Руффини, ее новоиспеченный муж, подавляет в себе ревность, только заметит, что юбка невесты поднимается слишком высоко. Один раз он видит слишком много и решает сказать об этом своей красавице. Но та слишком занята, отпуская душу под дикий ритм.

- «Джеромо Руффини — точно совсем ребенок... – думает Ди Вьери, - «в отличие от жены своей.»

Виновница празднества убегает к стоящему в стороне крупному священнику:

— Отец Лорентис! — звонко восклицает она, ехидно и коварно по-детски улыбаясь. Не успевает монах отреагировать, как на спине его оказывается это прыткое и тоненькое создание, обхватившее шею, да пытающееся своими ножками обхватить объемные бока мужчины:

— Если вы не пойдете танцевать со всеми, я не слезу до конца ночи!! — и начав прыгать в меру своих возможностей сзади, а, попросту, грубо елозить и брыкаться, тем самым травмируя вечно незаживающие полосы на спине флагеллянта, она заставила того быстро сдаться:

— Иду! Иду, иду... — за улыбкой скрывается откровенная физическая боль, и Абель, в такт музыке, начинает скромно пританцовывать.

— Не верю. Идите вон туда! — опять брыкается Розелла, пальцем указывая в сторону танцующей сестры вместе с каким-то сеньором в шляпе. Лорентису ничего не остается, как попустительствовать желанию королевы вечера и, пританцовывая, подойти к танцующей паре.

— Нет, что Вы, что Вы!.. Это вовсе не так танцуется! — Беатриче смеется, вдруг смутившись, когда Росси Руффини, порядком опьяневший, в танце хватает ее за талию и притягивает к себе, едва не уткнувшись усами ей в открытую в вырезе грудь. О том, что у хорошенькой лапочки Розеллы вернулась в город овдовевшая старшая сестра, гости узнали лишь на венчании, и теперь заинтересованные взгляды свободных мужчин, готовых самоотверженно предложить свое внимание молодой и богатой девице, преследовали Беатриче с самого начала вечернего празднества. Она отказывалась от танцев под предлогом возни с маленьким Алессандро, но отказать родственнику жениха и привлечь внимание Розеллы, что казалась такой счастливой, Матуцци не могла себе позволить.

Чезаре нехотя отвлекается, когда к его уху склоняется сеньора Руффини и вновь вопрошает, как там поживает отец Исаак, и пока отвечает он ей, то боковым взглядом замечает, как среди танцующих появляется еще одна пара. Молодая тонкостанная женщина со светлыми волосами, отдав ребенка в руки аббатисы Терезы, скромно и будто лишь из вежливости идет танцевать с одним из братьев Джеромо. Покуда рядом не появляется Отец Абель, приволоченный за руку златокудрой пташкой. Уже юная Руффини наклоняет голову и смеется, обдавая нос Лорентиса легким флером спиртного. И, перейдя на шепот, прижимается к самой щеке, шепча на ухо:

— Я же вижу, как вы на нее смотрите.

Беатриче лишь отцепила от себя чужие руки, устроив их на более целомудренное место, и продолжила кружиться в танце. Ища глазами только одного мужчину... И находит, когда упрямица Роза приводит его. По спине мужчины бегут мурашки, только девчонка спрыгивает на траву и бросается к сестре, хватая ту за руки заставляя прокружиться в несколько кругов, в итоге обняв за талию и утягивая в сторону Лорентиса:

— Танцуйте! Сегодня я получаю все, что хочу! Иначе я обижусь!.. - а затем кружит свою старшую сестру, что, не сдержавшись, рассмеялась, ловя сестренку в объятья.

— Ох, Роза! — зачем ты тревожишь святого отца? Беатриче, не договорив, глядит с легким укором на невесту, заключив ту в кольцо рук, но тут же смягчается, снова смеясь и от смеха румянясь. Молодая женщина смеется, поймав взгляд обреченного на веселье монаха. Его доброе сердце не могло не поддаться желанию юной невесты, и она в душе своей рада, что он не может отказать.

- «Ты слишком добр. Есть ли границы у того света, который ты невидимо и незаметно проливаешь на мое сердце?» - ей кажется, что границ этих нет. Она была бы рада просто иметь возможность с ним поговорить и послушать, даже сидя за одиноким столиком вдали, наблюдая лишь за всеобщим весельем. И была бы рада просто смотреть и чувствовать на себе его взгляд, не похожий на то, как смотрели на нее другие мужчины.

- Сеньер Росси? — Розелла уже уплывает к мужчине, что только что танцевал с Беатриче, — вы мне нужны, чтобы мы начали играть в пантомимы! Джеремо просил вас позвать!

— Она не потеряется в этом браке, — начинает с этого Лорентис, только оставшись "наедине" с Беатриче. Слишком неловко. Он не знает, что говорить. Он не должен говорить. Но отчего-то напор Розеллы подталкивает его к тому, чего он, на самом деле, желает. Он, правда, хочет говорить. Она все время так близко.

— Желание Розеллы — закон, святой отец. Так всегда было, — говорит Беатриче и пожимает плечами, тихонько смеясь. Отчего-то в этом шуме, среди десятков других пар танцующих, ей кажется таким простым и легким взять за руки мужчину, пусть и того, которому не позволено с нею говорить. Беатриче хлопает в ладоши, делает оборот, от чего прядки у лица разлетаются, и глядит в добрые большие глаза, — Пожалуйста, потанцуйте со мной! Вы не должны лишать себя радости, — тихо говорит она, снова улыбаясь — уже не столь кротко, как в первую их встречу. От трепета, которым вновь возгорелось ее сердце, месяцы назад вдруг проснувшееся после мучительного сна, она почти забывает, что Абель Лорентис — святой отец, и видит перед собой лишь мужчину, что никогда не причинит зла. И перед мужчиной этим была женщина, Божье создание, созданное любить, и потребность эта выражалась в ее взгляде, что она не отводила и отводить не хотела. Он протягивает руку, тем самым приглашая танцевать. Узкая ладонь ее вновь накрывает грубую длань монаха, нежно сжимая, и Беатриче кладет ее себе на талию, свои руки положив на его широкие плечи, покрытые кремовой тканью.

***

Она всегда каким-то невидимым и неуловимым чутьем ощущает, что имеет необыкновенную силу. Силу, что пока еще не в силах осознать юной головкой. И сила эта бежит вперед сердца.

— Расшнуруй меня, мне нечем дышать, — капризничает Розелла, глотая воздух после буйных плясок, да плюхаясь на скамью.

— Нет, ты же невеста, а невеста должна быть в платье, — Джеремо садится рядом и, будто бы протестуя больше чувствами, нежели разумом, кладет руки на пояс невесты. Вроде бы и объятия, но их девчонка ощущает оковами:

— Говорю же, мне неудобно!.. ой, — недовольно скривившееся личико она меняет на заинтересованное, только к столу приближается неаполитанский священник. Девчонка сама кладет ладошки на руки Руффини, будто бы, ища защиты и принимая ее. Ди Вьери подходит, когда начинают свои пляски его бывшие братья. Сложив руки за спиной спокойно приблизился к невесте, что затихла за своим столом, удерживаемая женихом. Чезаре переводит взгляд с недовольного лица мальчишки на Розеллу, что обратила на юношу свое лицо, встрепенувшись:

— Хочу снова поздравить сеньору Руффини, — улыбается кончиками губ, откровенно любуясь златокудрой и не глядя на надувшегося юнца, — и дать ей маленькое напутствие к браку. Как слуга Божий, — Чезаре изящно подает девушке свою руку, ту самую, что та, ведомая каким-то порывом, укусила.

***

Талия Беатриче Матуцци, кажется, не изменилась с прошлой свадьбы дома Буджардини. Ее собственной свадьбы:

— К сожалению, люди мало испытывают страх своих желаний, — Абель Лорентис, будто бы, может охватить весь тоненький стан, только крепче стиснет руки... но ни за что не сделает этого, — они, к сожалению, сбываются, — не очень весело усмехается и поднимает голову, в бездумном порыве взглянуть на того, кого он и подразумевал.

Беатриче, будто вновь вернувшаяся в невинное беззаботство пятилетней давности, не понимает, почему так тяжело на сердце у монаха, но от этого делается тяжело и ей. Она распахивает удивленно глаза, вновь делая оборот, глядит в ту же сторону, куда обращается печальный взгляд отца Абеля, но сквозь толпу не может выцепить ни единое лицо. Разве что Розеллы, которая... Господь помилуй! — танцует с юным святым отцом из Неаполя. Он красив, но все так очарованы сим зрелищем, что никому нет дела до невинных капризов невесты, кроме ее жениха, на которого, почему-то, мало кто обращал внимания.

Абель опускает голову:

— Будто бы и не было тех пяти лет. И ты не выросла, дитя мое, — смеется Лорентис, — только стала печальнее. Это портит красоту, не грусти.

— Так много чужого горя вам пришлось пронести через себя. Прошу, если что-то тревожит Вас, я... — хочу помочь.

- Хотя я и сам, да, ты права. Просто мое желание сбылось. И это печалит меня... но это не о тебе, Беатриче. То есть, — отводит глаза в сторону, отнимает руку от талии девушки и чешет гладко выбритое по случаю торжества щеку, — в смысле, тебе я рад, и это не может быть поводом для печали... кхм, — хмурится, возвращая руку обратно и поджимая губы. Кажется, только что монах сдал себя со всеми потрохами, и теперь замолкает, как-то с легким еле заметным страхом, но ожиданием внимательно смотря на лицо Беатриче. И желание это не может быть поводом для печали? Тогда почему так печальны глаза его, когда он на нее смотрит. Беатриче Матуцци вдруг осекает свой последующий вопрос, как замирает почти на мгновение в танце, глядя снизу-вверх в глаза, смотрящие на нее так грустно и так боязливо после... Неужто она ослышалась? Волнение застучало в девичьей груди колокольным набатом. Мужская ладонь теплым лежит на изгибе ее талии - к ней давно так не касался ни один мужчина, и лицо ее, грудь — будто пылают жарче, чем факелы у навеса. И кажется, что в чужих глазах Беатриче видит что-то столь знакомое, что девичье влюбленное так глупо и так нелепо сердечко едва не взрывается:

— Я рада, что мое желание сбылось, — тихо отзывается Беатриче, прохладными пальцами мягко коснувшись мужской щеки, призывая не отводить глаза стыдливо.

Даже мягкие и хрупкие детские ручки могут причинить боль. Но нежности можно научиться лишь с годами. Абель Лорентис придерживает Беатриче настолько аккуратно, словно он бы держал на ладонях бабочку, что счастливый случай прислал ему. Любуется, смотрит, восхищается причудливым рисунком. Как он любуется красотой Беатриче Матуцци. Ее мягким взглядом. И какое его изумление, когда прекрасная и хрупкая бабочка отвечает взаимностью, будто бы, ожидая услышать сквозь череду невнятных объяснений именно то, что она хотела услышать.

"Разве любить и быть любимым — это грустно?" — думает она, ища в глазах ответ, но вдруг берет себя в руки с достоинством не девочки, но женщины. Моргает, будто очнулась, отстраняется легко, склоняет чинно свою золотую голову, а затем, не зная, куда девать себя, отворачивается и, подхватив руками юбки, спешит к самому дальнему столу, к деревьям. Грудь ее часто вздымается. Беатриче закрывает глаза, и вспоминает, как в последний раз к ней в постыдном сне, вызванном естественным женским желанием ласки, вместо привычного образа мужа ей явился Абель Лорентис. Рука его давно уж соскользнула с ее талии. Но ей по-прежнему тепло, и в то же время страшно чувствовать себя вновь взволнованной взаимным чувством. Лорентис прячет руки в рукавах, скрещивая их на груди, смотрит вслед, на спинку, провожая ту до самого дальнего столика. Удерживает, сохраняя прочно запертой улыбку и счастье, демонстрировать которое он очень боится на людях. Почему-то Лорентис не хочет задавать вопросы, а истина ли это? То ли столь юная девушка имела ввиду? Разобралась ли она в этом чувстве? Наоборот — хочет чувствовать и чувствует, что все так и есть.

Мимо пробегают дети и один из них хватает полу одеяния монаха, начиная скакать и изображать лошадь. Лорентис же наклоняется, приставляет указательные пальцы к вискам и, пританцовывая в такт детям, начинает изображать быка. Те смеются, он — тоже... выплескивает радость, так трудно удерживаемую и переживаемую.

***

— Это же Божий человек, Джеремо! — с тем и оставляет жениха Розелла, принимая руку Чезаре Ди Вьери, да податливо вплывая своим маленьким тельцем в еще аккуратные и отстраненные объятия танца того. Музыка, будто бы, нарастает, становится громче и тяжелее. Или же, корсет затянут на талии настолько, что разогнанное вином и плясками крохотное сердечко не выдерживает этого постепенного и медленного удушья:

— Мне плохо, Святой Отец, — тихо говорит девочка, кладя голову тому на грудь и прикрывая глаза.

Только теперь дьявольское, спутанное с божественным, просыпается в нем, когда полтора года назад ненасытный, жадный до всего, что можно смять в руках своих, послушник встретил Катарину Аббандандо. Розелла Бужардини пьяна, и прежний облик соблазнительной нимфетки сползает с нее, обнажив личину сонного ребенка. Доверчивого. Чезаре, сощурив глаза, улыбается лишь кончиками губ, когда златокудрая головка льнет к его груди, но дьявольское нетерпение отступает на шаги назад, являя бушующему весельем миру вокруг лишь тихое ожидание затаившегося, играющего со своей добычей зверя.

Чезаре устремляет пронзительные глаза на Тессио, Оливьеро и прочих послушников, затянувших свои песнопения и хоровод плясок. Фраччиано, который был теперь с отросшей шевелюрой и легкой щетиной, будто осекается и обжигается, поймав на себе горящий взор. И Ди Вьери, сжимая в объятьях чужое наивное дитя, лишь с улыбкой растворяется за толпой танцующих.

Сорвать невинный цветок вперед несмышленого мальчишки, который ревниво поглядывал на них из-за стола, не кажется ему таким уж интересным теперь, когда он уже стал таким искушенным. Но соблазн всегда велик, особенно когда дело касается девственности, которой покровительствовала святая Петронилла:

— Ничто не должно причинять тебе боль, монна Руффини, — голос его мягок, вкрадчив, Чезаре плавно покачивает маленькую невесту, обхватив ладонью ее стан, тонкими пальцами впутывается в шнуровку шелковых жемчужных лент корсета и ловко, с резким свистом растягивает их, ослабляя. Возвращает руку чуть выше девичьей талии, а пальцы второй сплетает с ее пальчиками, вялыми от плохого самочувствия. Юноша чуть опускает голову, видя, что девочка закрыла глаза, и не сдерживает ухмылки на тонких губах: — Ты прекрасная женщина, Розелла, — он подчеркивает эти слова, впутываясь низким, будто сам Лукавый, голосом в ее сознание, — Тебя достоин лишь благороднейший из мужей. Тот, кто оценит столь пронзительную красоту и жизнерадостную душу... Тот, кто пожертвует всем, чтобы исполнить любое твое желание, — касается ласково горячими пальцами щеки и чуть склоняется, целомудренно губами едва прижавшись к пылающему девичьему лбу, — Твоему мужу пришлось долго ждать, чтобы сделать тебя своей женою, и мне приятно, что я заставляю подождать его еще немного.

Джеремо Руффини, все это глаз не отрывая от жены своей юной и нарочито красивого юноши-чужака, встает из-за стола и направляется в их сторону, намереваясь в меру своих новых прав и обязанностей супруга оградить супругу от общества, что не нравится ему самому. Чезаре едва сдерживает усмешку, когда к ним продирается желторотый пухлогубый жених, чтобы напомнить о себе. Иногда они так быстро взрослеют, сами того не понимая:

— Розелла, милая, пойдем, как раз скоро нам придется идти на прогулку, — его голос из-за юного возраста и странной боязни чужака немного проседает, но мальчишка делает над собой усилие и кладет руку на руку Ди Вьери, что придерживала Роселлу, — Святой Отец, мне нужна моя жена, — откровенно и честно глядя тому прямо в глаза. Он не отступится. И уложенные волосы, слегка растрепавшиеся, приоткрыли затянувшийся шрам на черепе от недавнего его упертого падения на мостовую.

— Прошу, сеньор Руффини, — Ди Вьери распахивает объятья, испытывая юнца своими глазами, надменно, будто свысока, и тот чувствует угрозу, хотя и сам не понимает, от чего. Чезаре позволяет Джеромо увести свою жену подальше, спрятать ее от чужих глаз. От него. И сам с легкой улыбкой отходит к столу и берет в руки кубок вина, глядя им вслед.

***

Улыбка блаженной не сходит с порозовевших губок, и Беатриче, сидевшая за столом вдали от песен и плясок, погружена в свое маленькое, волнительное счастье. Колотящееся сердце давно уж усмирило свой ритм, и теперь до кончиков пальцев, до самого низа живота, где воспылало все приятным, тягучим томлением, растекалось сладким медом тепло светлого чувства.

Народ собирается сопровождать молодожен в их прогулке за пределами Ористано. Абель Лорентис ищет глазами Беатриче Матуцци и находит ее все там же, у дальнего столика. Ему сейчас, как никогда, необходимо уединиться с ней. Может быть, получится это сделать, когда все дружно пойдут в лес? Он рассуждает, как наивный и влюбленный подросток и смеется этим абсурдным мыслям:

— Пойдем, — монах, все равно, предельно сдержан и не прикасается к девушке, лишь указывает рукой, — все уже собираются.

Ее чувства были взаимны. Беатриче Матуцци чувствует себя благословенной Господом, как никогда еще на свете. После смены блюд по молодожены совершают традиционную прогулку, а гости следуют за ними, держась чуть поодаль, дабы не мешать влюбленным. Почтенные мужи и дамы не сводят, однако, нарочито строгих, но умиленных глаз с бредущей впереди пары по узкой деревенской улочке меж густых зеленых деревьев, и тихо переговариваются между собой.

Беатриче чуть отстает, держась совсем рядом со Святым Отцом, и будто девчонка юная, что светилась спокойным, мягким счастьем, лишь глядит на профиль высокого монаха почти самозабвенно. А когда ловит робкий, но столь же счастливый взгляд, улыбается вновь, опуская ресницы. Кажется, что от вина она сделалась столь безбоязненной, столь открытой в своих чувствах — но она этого не замечает. Женское сердце воистину беспощадно и упрямо, когда отчаянно жаждет любви. Небо розовеет, фиолетовыми мазками разукрашивая заходящее за горизонт солнце, подле которого проступают первые звезды. За что Господь наказывал ее? За что она страшилась так грехов своих? Лишая себя такого очевидного земного счастья.

Абель Лорентис, как зеленый юнец, весь заполнен мыслями о девушке. И все происходящее кажется ему правильным.

— Беатриче?

И Беатриче Матуцци забывает обо всех предрассудках, когда вновь слышит свое имя из уст мужчины. Ей так нужно сказать!.. Так нужно вновь заглянуть в его глаза. Молодая вдова чуть сворачивает с дороги, в тень темных кипарисов, когда народ уходит все дальше и дальше. С проснувшимся кокетством в одних лишь блестящих глазах почти оборачивает светлую голову, убедившись, что Абель Лорентис следует за нею высокой фигурой. Следует слепо, видя лишь ее образ. Покидает остальную группу, скрываясь за листвой и быстро наступающей темнотой. На Матуции пестрое платье, что так выгодно скрывает ее в лесной гуще. И лишь обязанный Господом всегда ходить, как на ладони, под взором Его, в белых одеждах мужчина большим пятном выделяется. Может быть, его кто-то увидел... но все это — пустяки, потому как единственно ценное — это теплое чувство, нашедшее свою родственную схожесть в чужой душе. Молодая женщина останавливается лишь тогда, когда вновь слышит свое имя из его уст, повернувшись и встретившись наконец лицом к лицу:

— Беатриче, — все же, несмотря на то, что многие считают его наиболее приближенным к Истине, к Богу, монах остается самым настоящим земным человеком. Почему этого никто понять не может? Бог, Он не там... Лорентис даже не оборачивается, лишенный страхов и инстинктов, кроме одного — смешанного со светлым и насыщенным, с темным, укрощенным служением Господу. Господь здесь. Он связывает, притягивает, как и притягивает тоненькую, на самом деле, совсем еще юную, так скоро лишенную радости замужества вдову к тому, кто столько лет сам отказался от земных радостей.

Если выходить замуж, то любить и быть верным навсегда.

Если завещать душу Всевышнему, то раз и навсегда.

Почему все так тянутся к магии крайностей, совершенно их не страшась?

Ее глаза так и притягивают к себе, и монах приближается, протягивая вперед руки, чтобы снова почувствовать в них что-то слишком прекрасное для того, чтобы быть правдой. Но оно ею оказывается.

— Господь снизошел до меня... Я чувствую это, — вдруг говорит она, истинная дочь Евы, что прислонилась спиной к тонкому деревцу. Губы приоткрыты, взгляд ее настойчив. Беатриче протягивает медленно руку, и когда ладонь монаха, секунды колеблясь, оказывается в ее руках, она гладит ее и прижимает к своей щеке, ластясь. Вдыхает запах сардин. Запах моря.

— Это не грех, Святой Отец, — говорит мягко она, будто пытается передать тяжелому, скованному верой сердцу всю чистоту эмоции своей, успокоить, и обращает сияющий взор на него, что был уже так близко, — Ева была умнее, чем Адам, тогда, в райском саду, — грудь ее вздымается часто и тяжело, и кажется, что нет ничего естественнее, чем податься чуть-чуть вперед, прильнуть лбом к щеке монаха, — ведь она вкусила запретный плод, потому как знала, что есть нечто лучше рая, — Беатриче поднимает голову, снова глядя уже в немом ожидании. Так кружит голову от ярких, добрых глаз его, что она закрывает свои, и алый ласковый ротик ее тянется к чужим губам со всей нежностью.

Маска старой плоти — вот его персональное уродство, скрывающее вновь помолодевший и воспаривший дух. И только глаза блестят так, как бы они блестели в оголтелую и безбашенную юность:

— Я люблю тебя, — нет наиболее красивых слов, кроме одной мысли, въевшейся и постоянно вертящейся на языке, — я так люблю тебя, — хочется прижать к себе ее настолько сильно, насколько хватит силы в его руках, но делает он это крайне аккуратно, придерживая за затылок и тонкую талию. Целует губы, как давно хотел поцеловать. Именно так, как и хотел в грубых фантазиях — взаимно. Кто бы мог знать... что столь юная девушка взаимно его поцелует? И не за деньги? От избытка эмоций Лорентис специально слегка отстраняет руки от Матуцци, чтобы в хоть и порыве нежности, но невзначай дабы не навредить не нарочитой грубостью. Уж лучше он не будет касаться. Просто целовать. Стыд наполняет — и отдает приятным зудом. От простого поцелуя молодой женщины. Он хочет подарить ей любовь, но только он отрывается от лица девушки, как видит рядом с гладкостью ее лица — руки свои, не такие красивые, не такие... молодые. Остужается молодой пыл страхом бессилия.

Я хочу.

Хочу дарить.

Тебе.

Монах прижимает Матуцци к стволу дерева собой, кладет ладонь на ее грудь, сокрытую тугим платьем, и отворачивает голову на шум, вроде бы, хрустнувшей вдалеке ветки — зверек? И убирает руку, переводя на плечо, аккуратно поглаживая.

***

— Я не хочу! — после прогулки, как гости начали расходиться, Розелла хмурит брови и скрещивает руки на груди в знак непримиримого протеста, перестав ходить туда-сюда по гостиной отчего дома. А протестует она против... традиций? Что это за традиция такая?! — не хочу и не буду! — мечет яростные взгляды то на своего жениха, то на отца, то на Отца, шокировавшего своим "предложением". Джеремо встает на сторону жены своей, в большей степени соглашаясь из-за своей неуверенности в исполнении обязанностей. Конечно, он скорее хотел подобного, но не так.

Глава семьи Буджардини слушает Чезаре Ди Вьери внимательно и серьезно, мысленно про себя соглашаясь. Давно забытая традиция, на самом деле, не забыта им самим. Просто у сеньора Буджардини тогда, в свою молодость с новоиспеченной сеньорой Буджардини не возникло никаких проблем. Было, конечно же, неуютно, но... Мужчина кладет свою сухую ладонь на плечо зятя, от чего тот вздрагивает:

— Если вы не возражаете, Святой Отец, я откажусь присутствовать, — он пожимает плечами.

— Я бы и не позволила! — не унимается Розелла, поправляя растянутую шнуровку за своей спиной, — помоги, — почти шипит молодому мужу, и тот тут же исполняет ее просьбу, — легче, — и, когда платье было поправлено, девочка поднимает свои сильные глаза на священника, гордо выставляя вперед подбородок, — что ж, в таком случае, кроме священнослужителя никого не дозволю, — ее разум удивительно чист, даже после диких танцев и вина, — и я требую, чтобы это был Отец Лорентис, — она сама обнимает свои плечи, и глядит почти грозно, искажая гладкий лоб полоской эмоций.

***

Где он?

Где Отец Лорентис?

Ночь февральская темна и прохладна, но поцелуи чужие, объятия — согревают. Лорентис не хочет и на мгновение отпускать из своих рук молодую Беатриче Матуции. Время, будто бы, зациклилось на одном моменте — когда было хорошо и хотелось, чтобы было хорошо и ей. Страх бессилия растворился бесплотным призраком, который он взращивал все эти месяцы покорного смирения со своим саном. И смирением с тем, что все так и останется в его голове, потому что юная Матуцци не может и не должна будет ответить взаимностью. Однако же... Платья, робы — ткани, слишком много — она разделяет, но, ниже и выше — истинное единение, которое так невозможно разорвать. Если прижимать ее к дереву — можно испортить платье, а потому Лорентис больше опирается о свои руки, которыми прижимает девушку к себе. Наверное, ее ножкам немного холодно — прикрывает их широкими полами кремовой рясы, ниспадающей с плеч.

Где он?

Где Отец Лорентис?

Внутри.

***

— Я устала... — ноет девочка, машинально клонясь прочь от утешающих объятий мужа, — где моя сестра? — ее сердце не находит покоя, покуда за стеной, за дверью, она не перестанет ощущать присутствие молодого священнослужителя, — принеси мне воды, — ее голос почти срывается на плач, но девочка держится, словно бы перед казнью. Да, она боится, ужасно боится этого. Оборачивается, наконец, на новоиспеченного мужа — на его обеспокоенную фигуру со стаканом воды — уже подорвался и принес. Колючее сердце Розеллы смягчается от такой покорности, и она молча принимает стакан из его рук и пьет до дна, потом возвращает обратно.

— Розелла, — Джеремо отставляет кубок в сторону и обнимает аккуратно жену свою, поглаживая пальцами по ее рыжей макушке, — все будет хорошо, я не сделаю тебе больно.

Входная дверь скрипнула — и девочка тут же дернулась от испуга, но то было лишь то невидимое, что почувствует юный Руффини. Для вошедшего священника эта непокорная девица останется собранной и непоколебимой. Пока не пришлось обнажиться, конечно же:

— Где Отец Лорентис?

***

Бог все видел. Чужими глазами, с черными зрачками, будто точками, уставившимися в темную завесу леса, в светлое пятно, что притягивало холодный взгляд его. Он все видел. Для Чезаре Ди Вьери, казалось, ничто не могло остаться тайным, ни один порок, сокрытый в людских сердцах, ни одно чувство, ни одна тайна. И все же лишь в отношении того, к кому он питал губительное светлое чувство, что держало его в кандалах в стенах Санта Марии Ассунты, сковало ему руки и душу, жаждущую иной жизни; к тому был юноша слеп. Так глупо. Так наивно...

- «И ты меня предал.»

Под ногой хрустнула ветка, но Ди Вьери оставался невидим, черный из-за одежд своих, как ночь сама, как демон с горящими глазами, лишь отворачивал голову. Крылья носа его раздувались, губы плотно сжались — он был не в силах смотреть и созерцать открывшееся ему. И все же он вновь смотрел. Чужая страсть, плотское желание импульсами взрезало воздух, обжигало, как огненное зарево, ослепляло его, являя ему искаженный, осрамленный и оскверненный светлый образ.

Черная пакость когтями терзала его:

- «Я не знал никого ближе к Богу. Я молил о просветлении, что было даровано тебе, горел живьем от того, что мне сие не будет доступно... И ты предал меня.»

Белая нагая девичья ножка покачивалась, и тихий томный вздох вколотился в воспаленный ледяной яростью разум юный — Чезаре сжимал пальцы в кулак, ртом дыша, тяжело, от застившей яркие глаза его алой пелены. И ненависти, столь острой и горячей, что никакое адское пламя не будет жарче.

- «Ты предал Господа.»

Светлый образ Отца, то незримое, хранившееся за семью печатями в черном сердце, разбилось на тысячи острых осколков — и ему больно. Чезаре ненавидит боль. На губах жжет теплый привкус крови, и Ди Вьери, утеревшись рукавом, резко развернулся и пошел, едва не переходя на бег, уверенным шагом ступая по дороге, обратно к опустевшим столам. Схватил кубок, осушив его до дна, и с развороту швырнул о поверхность, разбив тарелки, как если бы то было сердце его. Отдыхавшие вдали под тентом музыканты бросали на молодого священника удивленный, растерянный взгляд. Но только поймали его страшные, блестящие глаза, как отвели свои. Чезаре Ди Вьери — одинок теперь совершенно точно, перед ликом Господа, что отверг его, лишившись Отца, что предал его. Он одинок, и мрамор совершенства его, лелеянного отцом Риччи, расходится безобразными кровоточащими трещинами. Разбуженный гневом и острой обидой. Возгоревшийся ревностью и жаждой мести, которую он бы испил до дна. Дьявол положил длань свою на плечо страдающего, когда Бог покинул его насовсем. И прошептал, будто сладкое безумие, что Чезаре Ди Вьери теперь свободен от жалкой слабости — любви, — насовсем. И ему стало хорошо, приятно... что прощать он более никого не станет.

***

В доме Бужардини на смену буйному веселью приходит волнительное тревожное ожидание, разбавляемое лишь негодованием маленькой невесты и растерянным лепетом жениха. Страх, сокрытый в еще детских разумах перед вступлением во взрослую жизнь на глазах у чужого, заставляет молодую чету протестовать. И молодой священник встречает сие с холодной маской благодушия, ибо то был страх не столь перед желанной для птенца Руффини брачной ночью, сколь перед свидетелем его неминуемого мальчишеского позора. Девичьи капризы же и недовольство сим обстоятельством сеньор Бужардини встречает сам с пониманием и сочувствием, однако, старая традиционная закалка в уме его не находит ничего дурного в простом требовании молодого священника из епархии Отца Риччи.

— Консуммация брака — дело очень серьезное, сеньор Лоренцо. Ведь оно напрямую связано с честью вашей дочери, — растягивает слова, умело дергая за нити, юноша с Христовым ликом высокой тенью стоит у дверей, не одарив новобрачных ни единым взглядом. Ибо страх пойманного в сети голубка непременно возбудит в нем поутихшее, скрученное в тугой узел, страшное чувство. Причинить боль, чтобы выплеснуть свою, что ядом стекала все еще, травила душу. Маленькая Розелла даже не представляет, как сильно хочется ее трепыхающееся тельце тому, кто совсем недавно созерцал охваченное порочной истомой личико ее старшей сестры.

- «Шлюха.»

— Столь юный союз требует особого внимания Бога, — спокоен, но настойчив, сметая все сомнения старшей четы. Юноша вздергивает подбородок, и в свете горящей лампы точеные черты его смягчаются, — И я, как слуга Господень, должен утвердить акт любви между Джеромо Руффини и Розеллой, чтобы брак этот стал официальным и Церковь могла его принять. Потому как... вы помните, Отец Риччи придерживается канонов, — «благодарю, Отец Исаак, твое имя столь вычищено до блеска от любой грязи, что мне сладостно произносить его до сих пор. И сладостно слышать его другим,» - Ди Вьери с улыбкой на кончиках тонкого рта складывает руки за спиной, выжидательно глядя на пожилого итальянца, и тот, благодушно вздохнув, оборачивается на дочь. Что ж, если сам Отец Риччи... Улыбка мужчины вянет, когда Розелла, сложив ручки на груди, негодующе протестует, маленькой молнией носясь по спальне, но Чезаре вновь отвлекает его:

— Боюсь, Отец Лорентис не сможет присутствовать. Ему... не здоровится.

Сеньор Бужардини на мгновенье тушуется, столкнувшись с неожиданным холодом в голосе юноши. Лик Христа безобразен, если глаза Сатаны на нем. Но оттого мужчина, отмахнувшись от наваждения, и спешит с улыбкою согласиться, да оставить новобрачных в спальне, лишь молясь мысленно о том, чтобы ночь прошла поскорее.

***

Голубок — символ невинности и неиспорченности, и в то же время предвестник конца непорочности. Розелла Бужардини жадно пьет из поданного ей женихом кубка, грудь ее часто вздымается, и слышно лишь участившееся дыхание юнца, что дрожащими руками снимал с себя праздничные одежды, бросая на нарушителя их уединения злые короткие взгляды.

Оголиться перед отцом — не страшно. Оголиться перед сестрой — даже весело. Оголиться перед присланным священником, которому свыше даровано право — страшно.

- «Мне страшно,» - принимает девочка. Движения ее, даже когда юный муж раздевает — немного рваные и дрожащие. Она так же оглядывается на севшего в углу молодого мужчину, заходит за Джеремо, тем самым скрываясь за его фигурой чуть больше ее. Прячась. Верхнюю легкую шелковую нижнюю рубашку снимать отказывается, охватывая себя тонкими ручками. Руффини же принимает на себя всю ответственность инициативы и обнимает Роселлу сам, укладывая на ее кровать — некогда оплот и крепость детского и отроческого уюта. Теперь ее комната кажется, будто бы, и не ее уже...

- "Не гляди на меня, Джеромо. Гляди на свою жену, наслаждайся... Попробуй доставить ей удовольствие своей любовью. И, может быть, Господь, если он тебя любит, убережет," - Чезаре с надменной усмешкой, спрятанной в отросшей щетине его, садится в кресло в углу девичьей спальни. С распахнутого окна веет морской прохладой погрузившегося в сон городка и слышны далекие звуки мандолины и песен послушников в дали. Лик Христов сокрыт в тени, покуда дрожащий свет блестит на оголяющихся телах, неловко, торопливо, рвано путающихся на постели. Розелла Бужардини точно налившийся спелостью персик, едва удерживающийся на ветке, не торопилась расставаться с девичеством, избегая пронзительных глаз, скользящих по ней жадно. Чезаре наблюдает внимательно, ловя каждое неловкое движение, опирается рукою на подлокотник, коснувшись пальцем губ своих. И ждет, будто змей, когда гримаса боли же или наслаждения окрасит испуганное личико.

Джеромо наваливается на свою маленькую жену меж женственных, недетских бедер ее, причитает слова утешения, путаясь в них сам со страху:

— Все будет хорошо, не обращай внимания, — мягко старается успокоить мальчишка, — просто думай обо мне, — легкий сквозняк по его бедрам немного остужает жар, постепенно возрастающий в молодом теле. Джеремо Руффини нетерпеливым дыханием обдает шею своей жены, перемежая его с неуверенными и суховатыми поцелуями, из которых девочка чувствует только как щекочет ее кожу волоски с усов и бородки жениха. Она не чувствует ничего, что могло бы даровать ей одиночество в теплой постели. Рука об руку с мыслями, что выльются в удовольствие — все в реальности не так, как она себе представляла. Розелла зажмуривается, пытаясь очистить голову от дурацких мыслей, стыда, страха и фигуры в углу комнаты. Хмурится, пока муж замирает и пытается. Пытается.

Розелла закрывает глаза — кого она видит?

- «Покажи мне.»

- «Взгляни на меня, Розелла.»

Похоть тянущейся, хорошо знакомой истомой теплится в мужском теле под чинной сутаной. Юноша проводит языком по нижней губе, медленно чуть подается вперед так, что на него падает теплая полоса света. В беспокойном для юных ожидании он жадно смотрит лишь на девицу. Она распахивает глаза и встречается ими с другими — чужими и пронзительными. Мурашки стремительно пробегают от самой макушки до пят. Страх? Так на нее еще никто не смотрел. Глупая маленькая головка... только сейчас прокрадывается мысль о том, что мужчины умеют смотреть по-особенному. Щеки разгораются огнем, а по бедру щекочет капля влаги, прячась в простыне.

— Если хочешь, поменяемся, — на самом деле, жених настолько чувствует себя не комфортно, что готов, чтобы вместо него сработала сила всемирного тяготения.

— Нет, — капризно отрезает Розелла, поджимая губы и беря руку мужа, — потрогай меня здесь, — и опускает ее ниже. Спасая положение.

Но ничего не выходит.

Дьявол не насытился. Ни боли, ни страсти... Ничего, только лишь жестокая реальность. Бог отворачивает глаза свои, оставив юнцов беззащитными на растерзание стыду и его свидетелю. Чезаре усмехается, по-мальчишески, будто перед ним разыгралась греческая комедия. Капли пота уже стекают со лба юноши. Он вздыхает, выпрямляется, садясь на колени и вытирает ладонью лицо свое. Большего стыда он никогда ранее не испытывал, и глядел сейчас на абсолютно обмякший орган. По спине будто бы, можно физически ощутить холод от взгляда священника. Но Джеремо специально сидит к нему спиной. Хотя, это не помогло.

— Мы можем попробовать в следующий раз? — спрашивает девчонка напрямую у Ди Вьери, слегка сводя ноги и прикрываясь краем рубашки. За нагой блестящей от пота спиной Руффини показывается златокудрая головка, и Ди Вьери расплывается в снисходительной улыбке, как подобает Святому Отцу:

— Разумеется, дитя мое, — ласково отзывается он спустя секунды томительного молчания и переводит горящие глаза с девочки на Джеромо, что стыдливо и недовольно погрузился в нелегкие думы о своем волнении, что так подвело его мужское начало, — Эту ночь твоему мужу придется провести в своем доме. Бог все видит, Джеромо, — Чезаре встает и направляется к двери, лишь напоследок оглянувшись и смерив насмешливо несостоявшегося любовника. Джеромо Руффини запомнит этот момент еще надолго. Кулаки мальчишки сжимаются... смешно, — Твоя любовь, — кривит губы, — вероятно, настолько велика, что не хватает сил ее выразить, — колко, обидно, но то поймет лишь желторотый юнец, отчего-то напомнивший дерзкого Пикколомини. Чезаре Ди Вьери никого не прощает.

Священник слегка склоняет черногривую голову на прощание и покидает девичью спальню, позволив девице проводить его большими глазами. Сеньор и сеньора Бужардини поднимаются со стульев в обедне к нему навстречу, они уже распределили гостей и принимали последние поздравления. Монна взволнованно подскакивает к юноше, заглядывая в его лицо и вопрошает, муж ее держится чуть спокойнее. Бужардини разочарованно вздыхают, услышав новости о переносе брачной ночи, и юноша, откланявшись, провожаемый сеньором Лоренцо на выход, покидает семейный дом.

Лишь покинув обитель, полную гостей, юноша ощущает вновь колкое неудовлетворение — это чувство непривычно тому, кто, Дьяволом балованный, берет свое. И ненавистная боль от разбитого предательством сердца становится еще ярче. Ди Вьери, щурясь, поднимает свои глаза в ночное небо, оказываясь на знакомой мощеной камнем улочке меж домов, и следует в гостиничный дом Пикколомини, что был напротив. Вдыхает носом запах сардин, смешанный с запахом садовых цветов и фруктов, а затем в нос ударяет запах помойного смрада. Вины. И кривится его лик от отвращения.

- «Понравилось ли тебе, Отец Абель? Получил ли ты свое, удовлетворяя похоть свою со шлюхой Матуцци? Бог все видит. Я все видел,» - меж позвонков затянувшиеся безобразные шрамы жгут фантомной болью — не те полосы, какие наносил себе послушник сам, но те рваные, подаренные Отцом. Его плетью. Чезаре прикрывает глаза, возгораясь от вспышки боли этой гневом. Ему не уснуть в пустой постели, но гнев столь велик, что Ди Вьери избил бы до полусмерти даже волоокую Араиль, что была в борделе на другой улице.

- «Златокудрая девица — лишь дитя. Пока не коснется длань того, кто рвет расцветающие бутоны безжалостно, кто обрезает крылья ангелам на земле. Что есть любовь Господа, если я не могу получить любовь златокудрой Катарины?.. Что есть любовь Господа, когда Я хочу.»

***

Он любит, так любит, что Беатриче задыхается от счастья, не насытившись мужской силой, не наглядевшись на добрые глаза, что смотрели лишь на нее и видели в ней такое же счастье. Женщина должна чувствовать себя желанной, как цветок требует солнца и росы. Любовь — горячая, согревает ее тело, и руки его держат так крепко и бережно, что молодая женщина готова целовать их вечно. Благодарно. Он раскрыл ее, подарил... Но пока она лишь целует губы, не сдержав последнего жаркого вздоха в ухо монаха, прижимаясь бедрами на пике еще теснее и крепко жмурясь от эйфории, что взрывала чуткое сердце на сотни ослепляющих искр. Так рай селится в душе. Так Беатриче Матуцци становится ближе к Господу, и все — его заслуга.

Желанного финала не происходит — он привык. Беатриче Матуцци обмякает сорванным цветком в его руках, в последний раз вздрогнув тонким тельцем, обдавая горячим дыханием его мокрую от пота щеку. И все эти мелочи — сладкие, но не в состоянии развязать тугое кольцо его персональной болезни-дара Господа. Только через кровь — его любовь.

— Извини, — он быстро приводит дыхание в порядок, опускаясь на колени вперед девушки и подбирая ее светлое белье, слегка трет в пальцах, и расправляет, чтобы Матуцци шагнула в него. Не отрываясь от любования бедрами девушки, сам подтягивает белье вверх, завязывает на талии. И целует эти бедра, сокрытые за тканью, притянутый этим странным чувством. Он готов встать перед ней на колени. И готов посмотреть на ее лицо снизу-вверх, извиняясь и раскаиваясь. Но Бог, Он, выше, и как Он посмотрит, обратив Свой Ревностный Взор на него, раз тот возвел женщину выше Его Всеобъемлющего Величия. Не удержался... Сердце сжимает привычной болью стыда перед Создателем, но на лице его рисуется счастливая улыбка предвкушения справедливой кары.

— Я люблю тебя, — вздыхает она сквозь радостные слезы, ласково касается лица его, смотрящее на нее снизу-вверх, глядит в ответ с горящими от любовного пыла щеками и томным телом, что едва держалось на ватных, утомленных любовью ногах. Но Абель Лорентис держит ее, и Беатриче Матуцци знает, что не упадет теперь. Ожившая, пьяная счастьем юность... Как скоро забыла она о всех тревогах своих и тех, кто дорог ей?

— Беатриче, тебя будут искать, а вместе нам возвращаться не стоит, — он опускает платье девушки, и обнимает ее ноги, утыкаясь лбом, — возвращайся к семье.

— Ты спас меня, Абель. Ты спас... — «так не вини себя, прошу, не страшись Господа, что подарил нам чувство.»

Ему тяжело, и женское сердце чувствует. Ранится. Сраженный безголовой и жестокой любовью, запрокидывает голову, ожидая поцелуй. Она согласно кивает, напоследок целуя, по щеке ее нежной катится чистая слеза от переполняемых чувств. Беатриче с сожалением отпускает сильные руки, касается пальцами своих губ, желая сохранить прикосновение на них как можно дольше. И покорно оставляет его, не желая думать ни о чем, кроме своего мгновения счастья, спеша в отчий дом. А монах наблюдает, как тоненькая спинка в пестром платье спешно скрывается меж листвы и деревьев.

Только оставшись в одиночестве, рука тянется под одеждами к его когтистому орудию для искупления грехов. Выдох — дрожит, предчувствуя Давление Нетерпеливого Глаза Господня. И, постояв так с минуту в молчаливой молитве, зажмурившись, спешно оголяет спину и опять падает на колени. Но уже перед Богом.

***

Кажется, этот страх был обманчив. Священник оказывается благосклонным и прощает Джеремо его неудачу. Только вот Джеремо того, кажется, не оценивает, в гневе сжимает кулаки и стискивая зубы. Зато, теперь она знает, как выглядит орган ее мужа, и в следующий раз неловких пауз будет меньше на целую одну.

— Пока, — не зная, что еще говорить, прощается девочка с Руффини, присаживаясь на краю кровати в своей комнате и провожая затылок Джеремо, что даже не попрощался, так и не сменив маску обиды на какую-либо иную. И тут Розелла почувствовала себя одиноко. Выходить к родителям не хотелось — они, наверняка, пошли утешать сеньора и сеньору Руффини...

Где же ее сестра?

Девочка подходит к окну и глядит на улицу, затем выглядывает дальше, всматриваясь в лес, где она с мужем гуляла поздним вечером — именно там она последний раз видела Беатриче. Тоска по родному сердцу уродует уставшее юное личико в плаксивое, и она, вздыхая, садится на пуф, положив рыжую голову на деревянный подоконник. И тут ее внимание привлекают молодые послушники, что были на празднике. Оживившись, она встает и следит глазами за тем, как они проходят мимо, под окнами, следуя в часть дома, где расположились монахи. А где монахи, там и...

Она знает, кто ее выслушает, знает, кто ее поймет!

Накинув на плечи плащ, девчушка проходит по пустому дому и выходит на улицу, сразу сворачивая в сторону, куда ушли молодые послушники, намереваясь открыться сердцу, которому открывались многие. Раз ее сестра все эти полгода доверяла свои переживания монахам с церкви Санта Марии Ассунты, то и бояться маленькой Роселле нечего.

***

Тревога и разочарование встречают молодую вдову в лицах родителей Бужардини, и счастье омрачает плохая новость. Беатриче, будто стыдясь, что так опрометчиво оставила сестру без своей поддержки, корит себя, когда узнает о произошедшем:

- «Ох, Роза!.. Прости меня. Прости. Я была нужна тебе.»

Священник, что стал неудаче Джеромо свидетелем, молодой женщине вспоминается сразу же. Столь прекрасный, благородный лик и такие холодные, пустые глаза, разгоравшиеся недобрым огнем при взгляде на невесту. У Антонио Матуцци был такой же в последнюю его ночь. Девица виновато вздыхает, растерянно осев на стул. Матушка утешительно гладит ее плечи, уговаривая свою старшую дочь войти в спальню маленькой Розеллы и поговорить с нею, утешить дитя, как не мог утешить никто другой. И Беатриче спешит туда. Робко позвав сестру из-за двери, все же входит, заранее страдая от того, что увидит личико Розеллы заплаканным... Но не видит. Предчувствие нехорошего комом встает в груди, и Беатриче с тихим ужасом бросается к окну мимо пустой, смятой постели, выглядывает, ища испуганными глазами златокудрую головку в свежем вечере. Зовет по имени... Молится. Но вечер отвечает ей жестоким молчанием. Лишь ветерок, будто утешающе, ласкает кудри.

***

Чезаре выходит из своих девственных покоев, в которых только пробыл одну ночь, переоблачившись в повседневное одеяние состоятельного неаполитанца — подарок, что он позволил себе, находясь еще подле Отца Риччи. На груди юноши висит на цепи массивный крест, украшенный камнями. Шлюхам понравится. Одергивает себя от сей мысли, целуя крест, как издевку над Всесоздателем:

- «Смотри, чьи губы целуют распятие, на котором горел Сын Твой за весь род людской.»

Но что ему, онемевшему до чужого восторга, их радость? Чезаре собирается навестить Араиль, но не для того, чтобы пасть в объятья доступной женщины, самозабвенно ища любви, как полгода назад, когда словно ненасытный, заплутавший юнец выскальзывал под покровом ночи из своей кельи, лишь клятву держать его постыдную тайну с брата своего насильно срывая. Теперь то забыто. Ди Вьери держит за поясом плеть, не ту грубую, вырезанную из жесткой кожи и дерева, но более изящную — орудие святости, превращенное теперь в забаву для трепетных, изнывающих под ним женских тел, желающих прикоснуться к святому своими оскверненными пальцами.

Он исполнит их желание.

Но после, исполнит свое.

Однако, стоит знакомой златокудрой головке мелькнуть перед ним и застыть, изумленно смотря на юношу, погруженного в мрачные, как ночь, и от того удовлетворяющие думы о предстоящем деянии, Чезаре вдруг останавливается. Свысока глядит, и меняется в лице, делаясь для девочки оплотом доверия — Святым Отцом, что был так добр к ее жениху. Что танцевал с нею и говорил ей слова, которые она желала услышать:

— Зачем ты так поздно здесь, Розелла? — она отвечает, что ей нужно в церковь Санта Марии Ассунты, и Ди Вьери не сдерживает улыбки.

Папа говорил, что Отец, а ныне — Епископ Риччи — очень болеющий об Ористанской пастве человек. Он столько сделал для Ористано... Отец Абель — добрейший человек, к которому она так спешила — и он учил этого священника? Но почему она его вспомнить не может?

Невидимая дрожь возбужденного беззащитной невинностью чудовища, — Послушникам нельзя говорить с девами. Особенно с такими прекрасными, — он не испытывает ее жадным взглядом, лишь чуть-чуть, будто бы ласково склонив голову. Лукавый от того и зовется лукавым, что может стать соблазном для самой невинной, неопытной души, — Они дали обет перед Господом. Неужели ты толкнешь их на столь тяжелый грех? О... Я знаю, потому что я сам вырос и воспитывался вместе с другими учениками Отца Абеля, — Чезаре усмехается своею улыбкою, что любили шлюхи. Что любила Катарина.

— Ох, я бы ни за что, просто... неужели, им до конца жизни нельзя говорить со мной? — и легкая обреченность трогает полоской ее гладкий лобик. Заметив задумчивость на личике девицы, поправляет изящным жестом плеть на поясе и, тряхнув черными локонами, протягивает ладонь девице, — Тебя тревожит что-то? Ты можешь поведать мне. Дитя мое, — мягко добавляет, устремив cветлый лик свой на личико.

- «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты хотела. Смотри, чьи руки касаются этого не до конца раскрывшегося бутона.»

И будто бы, в заботе о ее добродетели, молвит:

— Скорее, Розелла. Пока не стало слишком поздно.

Юноша уводит ее, держа на уровне груди влажную ладошку маленькой монны. Лишь напоследок обернувшись на дом Бужардини, в распахнутом окошке которого все еще горел тот теплый свет. И тепло и нетерпеливо Дьяволу, что предвкушает.

— Да, тревожит... — она спешно следует вместе со священником из Неаполя, — но я хотела встретить Отца Абеля, его нету в гостевом доме, — Ди Вьери на секунде крепче сжимает ее ручку, — ой... — после разжимает, совершенно не понимая, в чем было дело, — вы не знаете, где он, Святой Отец? Вы говорили, что ему нездоровится...

— У монахов строгая диета и полный отказ от вина, не говоря о более крепких напитках, — не поворачивая головы отвечает Чезаре, — но иногда они позволяют себе подобное, — и глядит искоса, украдкой, — иногда перебарщивают... — отворачивается, подходя к двери дома Пикколомини, — думаю, Отцу Абелю стоит переварить свои слабости как физически, так и духовно, в уединении.

А Розелла Буджардини все слушает, впитывает, верит, думает, представляет красочно в картинках, как Абель Лорентис пьет кубок вина за кубком, весело пляшет, как она прыгает ему на спину, как тот с покрасневшей головой танцует с ее сестрой... давно он не был таким... счастливым.

— Да, вы правы, — ее губки, наконец, трогает улыбка, пока личико обдает слабым светом электрических тусклых лампочек, зажженных в доме состоятельных Пикколомини, — ого.

Комната для гостя из Неаполя — очень странная, если принять во внимание то, что тот, кто снимает ее, вышел, как он и говорил, из аскетичной паствы Отца Лорентиса. Тут все такое... не религиозное. Наверное, устаешь постоянно находиться во всем таком?

— Я думала, что достаточно... красива, — и прижимает сложенные руки в замке к маленькой и аккуратной груди, отходя в сторону, — но этого недостаточно, чтобы быть для мужа желанной. И пускай бы был родитель с нами тогда, но вы — священник, и это ваша работа, — она хмурится и поворачивается к на глухо закрытому окну, совершенно не думая о том, что это что-то значит, — если я в чем-то виновата, то хочу попросить прощения за... свою негибкость и подозрительность. Перед Богом, — и смотрит так честно и чисто, что не может не подписать себе этим приговор, за который она будет не в ответе.

Чезаре не сразу оборачивается к взволнованно и тихо причитающей девице, прикрывая двери, поворачивая ключ в замке плавным жестом. Ничто не выдаст его тягучего, как черная смола, нетерпения — пока. Чезаре Ди Вьери научился ждать в Неаполе, когда истово учился и по праву заслужил свой сан. И он с удовольствием подождет еще, пока юная чужая супруга, девственно чистая, подпустит его к себе еще ближе. Розелла Бужардини продолжает доставлять сюрпризы, на этот раз вместо маленькой буйной нимфы, что танцевала на собственной свадьбе всего пару часов назад под веселые песни, ныне являя юноше воплощение наивности и раскаяния. Он поворачивается, с молчаливою улыбкою будто невинно любуясь фигуркой у окна, выжидающе глядящей на него. На губах Чезаре замирает лишь тень этой улыбки, когда его голос, в противовес неуверенному тоненькому девичьему голоску, заполняет богатую спальню мягко и властно:

— Господь все видит, Розелла. Даже то, что таится в наших грезах между явью и сном, — Чезаре проходит к столику с вазой, в которой гнездилась одинокая роза. В кубок плещется белое вино, и юноша пригубляет сосуд, забавляясь девичьей непосредственности, — Он видит, и вижу я, как грусть снедает твое сердце за... случившееся с твоим мужем, — усмехается, пряча то за кубком, а после отставляет его. Берет в тонкие пальцы стебель цветка, лишь едва ощутив, как шипы ранят нежную кожу, но мимолетный укол не отвлекает юношу от того, чтобы лицезреть личико девицы. Чезаре подходит к прибранной богатыми тканями постели, жестом подзывая девицу сесть, что послушно, жаждя отпущения своего будто бы греха, усаживается, заглядывая снизу-вверх в глаза, смотрящие на нее будто бы с любовью непорочной, как если бы Иисус смотрел на смертного — на дитя свое. Будто птичка, та затаила дыхание, приоткрыв ротик, сложив ручки на коленях. Не чета шлюхам. Не чета своей сестре, что постелилась и соблазнила монаха, отдалив того от Господа, разорвав ту единственную нить, что с Господом связывала его Сына.

Гнев, затаенный, делает его несдержанным. Чезаре, упиваясь сим моментом, медлит с ответом, лелея возбуждение, как зверя в клетке:

— Только Господь, что благостен к нам, мог создать нечто столь прекрасное, — юноша опускается перед девицей, так что голова его теперь чуть возвышается над нею, вкладывает розу в нежные девичьи ладошки, придерживая их своею, — Ты прекрасна, Розелла, — смакует имя ее, одаривая лаской, заманивая. Священник из Неаполя льет в девичьи ушки то, что усмиряет ее природой данную подозрительность и настороженность — усыпляет, как бы усыпляла цербера музыка волшебной арфы. Но чудовище здесь отнюдь не она.

Тонкие юношеские пальцы касаются круглого личика, румяной щечки, заставляя девочку смущенно улыбнуться в ответ. Затем берут ее ручку, поглаживая чувствительную внутреннюю сторону, — И Господь тому свидетель. Как можешь ты не быть желанной? Разве можно не простить тебя? - Губы его касаются маленьких пальчиков. Клирик говорит умело, спокойно, правильно, и она поддается, прикрыв глаза и отдавшись этому странному притяжению, которое никогда ранее не испытывала. Ни к одному из юношей или мужчин, которые по большей своей части были ей неприятны. Чезаре Ди Вьери же снимает с ее маленького сердечка тяжелый груз вины, даруя искупление всего одним словом и правом красивой — не брать вину за свою красоту на себя.

— Что есть Он, если отвергает столь трепетную душу? — Ди Вьери улыбается и тянется с поцелуем к ее зардевшейся щечке, отрываясь и вновь заглядывая в глаза — так близко, что Розелла едва не касается его прямого носа кончиком своего, потяжелевшее дыхание девочки — на губах юноши. Розелла улыбается, сжимая аккуратно в руках розу и робко поглядывая в светлые глаза молодого священника. Первый поцелуй — не в лоб — в щеку, вполне уместный для священнослужителя.

— Господь простит тебя, Розелла.

— Да, — она согласно кивает, и озабоченное, слегка боязливое личико скрывается за поцелуем не священника. А чужого мужчины. Джеремо Руффини целует не так. Ладонь, горячая, шуршит тканями ее юбки, прежде чем опускается на теплую нежную кожу ее колена, исследуя умело, стремясь меж податливо раскрывающихся ножек к тому нежному бутону:

— Только покажи, как сильно желаешь ты этого, — шепчет ей в губы. Чезаре удерживает ее второй рукой, когда Розелла слабо, запоздало вздрагивает, и проникает требовательным поцелуем в девичий влажный ротик, который она на вздохе открывает, когда пальцы его ласкают внизу. В чужие губы случилось легко простонать — и девочка стыдится этих ощущений первей, чем стыдится того, что испытывает их не с мужем. Как поздно приходит в ее головку мысль о том, что то, что происходит — грех.

- «Господь простит тебя, Розелла,» - как сказал священник из Неаполя, присланный Исааком Риччи, покровителем Ористанской паствы, ученик Абеля Лорентиса. И Джеремо Руффини, будучи мужем смертным, и не видывал, что руки священника могут делать с нежной девичьей плотью.

— Ах, стойте, это... — она, сжимая розу в ладошке, ею же упирается в плечо Ди Вьери, надавливая и пытаясь слегка отстранить от себя, — ...н, неправильно, это... это... — она проглатывает ком, подступивший к горлу, и замирает, круглыми глазами увидев в лице священника не то снисходительное и благостное выражение, словно бы отстраненное от этого мира людских проблем и страстей, но нечто жадное, голодное, нетерпеливое, такое... что раньше никогда не видела.

Инстинкт.

Роза падает на пол, а первая же и последняя попытка выбраться заканчивается тем, что она, тяжело и часто дыша, оказывается придавлена всем телом чужим к чужой и холодной постели. И опять она упирается ладошками в чужие плечи, сведя ноги, меж которых уже чувствовалась привычная влага.

Охватившее плотское желание оглушает — лишь сердце набатом, томно и низко отбивает ритм, точно колокол церковный — по девичьей невинности. Господь все видит, но ничего не сделает. В руках его трепещущее тельце, которое он жаждет испить до дна. Тонкие ручки упираются в широкую грудь его — напрасно, ибо раздразненный, томимый ожиданием, будто хищник, сорвавшийся с цепи, Чезаре Ди Вьери наслаждается конечной властью над чужою душой. Горячее дыхание обжигает невинную шею, не знавшую прежде таких поцелуев — и от того, как трепещет девица под сильным юношеским телом, в страхе перед ним и в страхе от предательства своего собственного тела, он едва удерживается, чтобы не разорвать ее надвое. Чезаре впутывает пальцы в шнуровку, нетерпеливым рывком срывая ленты, распахивает корсет, с ухмылкой высвобождая грудь и талию, сдвигая ткань платья с налившихся округлостей с возбужденными розоватыми кончиками. Розелла Бужардини запомнит обратившееся оскаленным зверем прекрасное лицо его, нависшее над нею и затмившее собою все остальное, пугающее горящим взором, пьющим ее страх. Терзающим, подначивающим ее желание, раскрывая естественный порок и оскверняя чистую душу низменным инстинктом.

Войти... Пальцы, что умело ласкали созревшую женственность, втискиваются меж сведенных ног, грубо проникают во влажное, тугое лоно, и златокудрая дева еще раз вздрагивает, каменея, напряженно вытягиваясь в струнку под ним, упираясь налитыми нагими грудями в ткань его одежд, к прохладе креста. Ее рваное дыхание замирает, Чезаре чуть отстраняется, наблюдая сверху, растягивая губы в плотской улыбке, пожирая затуманенными от похоти нечеловеческими глазами:

- «Не ищи никого, ибо есть лишь я, и я везде. Всюду. В тебе.»

Сладость — терзать ее теперь, когда девичье тело желает, само не понимая чего, и Чезаре, вынув влажные пальцы, рывком срывает верхнюю часть платья, склоняется к распухшим от поцелуев мягким губам, срывая с них жалобный вздох, горячей ладонью ласкает фарфоровую кожу груди, грубо, безжалостно, оставляя красноватые следы. Второй рукою юноша задирает ее юбки, расталкивая грубо ножки и втискиваясь меж них, нетерпеливо сдернув с себя свои одежды вниз. Лишь последний взгляд на раскрасневшееся, заплаканное личико — как услада для дьявола, что смял в руках едва живой цветок.

И пред обезумевшим взором в тумане рождается лишь лицо девицы, скрытое за бритым затылком Отца. Шлюха.

Лик его кривится в гримасе гнева, и Ди Вьери, не отрывая глаз с личика Розеллы, входит рывком, чувствуя, как ручки ее беспомощные впиваются коготками в его напряженные плечи. С губ юноши срывается рык, но вскоре он переходит на размеренное, яростное дыхание, сопровождаемое лишь тихим всхлипыванием, да скрипом заходившей ходуном постели.

Добро пожаловать во тьму.

Насколько велик ее страх, когда все небо заслонило собой его лицо, страшное и жестокое, глухое к обычному человеческому слову, или же гримасе боли.

***

Насколько велик его страх, когда небосвод — это одно Всевидящее Око Его, глухое к любому слову, к любой боли, или же к его гримасе боли, когтистой плетью окрашиваемой сладким счастьем.

***

Ей настолько больно, что, кажется, что живого уже ничего не осталось.

***

Ему настолько же больно, насколько и хорошо.

***

Глаза, наполненные животной злобой и ненавистью выжигают смертельным и всепоглощающим огнем в юной и невинной, только начинающей распускаться, душе зияющую дыру, оставляя место страху и бесконечным слезам, льющимся неостановимыми ручьями по красным щекам. Она бы закричала, но испуг был настолько велик, что превратил ее в дергающуюся на раздражитель-боль куклу, вздрагивающую не только от грубых и яростных, разрывающих нутро движений, но и от этих глаз, питающихся ее болью. Как смятая игрушка. Как смятое постельное белье. Как смятый, выращенный для одного единственного свидания цветок.

Не осталось ни вопросов, ни понимания, ни желания понимать — сознание сузилось до одного единственного неба, вселяющего ужас.

***

Нет вопросов, есть понимание — сознание расширилось до одного, Единого на всех Неба, вселяющего трепет и Великое Счастье.

***

- «Плачь. Ибо мои слезы кончились.»

Он не щадит. И ему мало чужой боли. Чезаре упирается пылающим лбом о лоб девочки, рука его с растерзанной груди скользит на тонкую лебединую шею, пальцами обхватывая и сжимая, сильнее и сильнее, с нарастающим бешеным ритмом, с которым он рвал тельце на части. Господь простит, но он не прощает. Лишь спустя потерявшее свой счет время, когда похоть доходит до своего сладостного пика, дьявол с лицом Христа изливается с последним яростным толчком, с хрипом и удовлетворенным рыком вжимаясь.

Мужская жестокость, ярость выливаются на только начинающий созревать, но еще детский мозг, оставляя внизу живота по ощущениям — зияющую колотую рану. Только хватка с горла ослабевает, до того мешающая издать и писк, Розелла кашляет, дрожит и выгибается в рваный больной ритм сжатия ее узкой грудной клетки. Одно лишь желание — чтобы ничего этого не было, чтобы не было рядом этого вселяющего ужас неба, всеобъемлющего, всеохватывающего.

Как?

У нее получается выбраться из-под этого чудовища с прекрасной маской вместо лица, не оставляя и мысли, что чудовище не боится, что она может уйти. Ноги, ковыляя, несут дрожащее тельце до двери, руки тянут ручку, еще раз. Еще. Еще-еще-еще-еще. Бесполезно. Вжав голову в плечи, девочка по стенке тихо отходит на шаг от двери и сползает медленно на пол, подворачивая юбки под пятки, трясущимися пальцами поправляя порванную лямку корсета на плече, все это время пряча заплаканное и красное лицо в коленях. Сейчас бы превратиться в камень...

Чудовище шуршит постельным бельем, и запуганное, измученное тельце вздрагивает, машинально приподнимая руки в защитном жесте.

***

На улице уже рассвет. Абель Лорентис забывается усталым сном, упав на койку в доме для гостей четы Буджардини. Его физическая боль, расцветшая под сенью листвы красными полосами смазана липким удовольствием — порождением больной смеси из не успевших остыть мыслей от влажного и горячего тела молодой Беатриче Матуцци вместе с удовольствием Господа с искупления этого греха. Удар за ударом, с каждым ударом сердца, с последним самопроизвольным извержением. Он забывается с полным осознанием того, что заплатил сполна.

***

Катарсис утоляет плотскую жажду, но жажду мести, отчаянный крик черной, утопающей в грешном омуте души не утолит и не заглушит ничто. Адское пламя никогда не было столь привлекательным.

На скулах насильника пляшет лихорадочный румянец. Под пальцами, готовых сжать да стереть в пыль все живое, созданное Им, уже не теплое тельце и не золотые кудри, но сухие простыни. Ди Вьери, умерив дыхание от сокрушительной разрядки, вскоре поднимается с опустевшей постели, не глядя на девочку, что дергала дверную ручку. Неторопливым, небрежным жестом юноша стирает кровь девственницы с чресл своих белоснежной простыней, пачкая ту, застегивает штаны на пуговицы, касается креста, после — запускает пальцы в черную шевелюру, убирая пряди с пылающего лба. В глазах уже остыл пыл зова плоти, но агония притворяется смертельным холодом.

Розелла Бужардини плачет навзрыд. Голубок со сломанными крыльями. Роза с вырванными лепестками. Дьявол не всегда такой безобразный, каким его рисуют. Высокая статная фигура юноши оказывается рядом с упавшей девочкой, молчаливо наблюдая за ее страданиями, как в страхе она закрывается от него... И сердце его глухо, лишь Лукавый в глазах ликует, чужими руками творя жестокое, невиданное зло.

Если Господь Бог видит и наблюдает, как борются мерзопакостные змеи в душе его, да избавит он сына своего от страха, от гнева и хитрого умысла, и дарует ясность и чистоту помыслов, и храбрость принять безобразную, уродливую, как душа его, правду. И правда была такова: Чезаре вынимает по перу из лопаток развращенного им же, прибитым к твердой земле златокудрового ангела, надкусывает самозабвенно спелость сладкого персика, выпивает до дна из хрустального сосуда амброзию, в надежде остаться в душе невинной бессмертным, и, насытившись вдоволь, бросает все это к своим ногам, как более не нужное и не важное.

- «Мне более не нужен Господь, чтобы спасти мою душу. Мне более не нужно просить у Него что-либо,» - Ибо сам он себе и бог, и дьявол, пока в коленях у него растоптанный ангел с высеченным сердцем.

Чезаре берет со столика чинкуэду, убирая ту за пояс, и, бросив лишь последний бессердечный взгляд на сжавшуюся фигурку, распахивает двери, оставляя их открытыми, покидая покои с изнасилованной Бужардини — напрасно радоваться. Он еще вернется. Крест тяжел на груди его, но взбудораженный первой кровью, ищущий мести демон мчится по улицам Ористано, едва рассвет золотится над черной обманчиво прекрасной головой его. Ди Вьери отправляется в Ористанский Собор, и аббатиса Тереза встречает некогда мальчишку, что носился с нею рядом, прячась за юбки монахини от гусей, с почти материнской улыбкой, лаская ладони его, что загубили только что маленькую невинную девочку. Он просит семимесячного младенца Алессандро Аббандандо, и Святому Отцу не могут отказать. Молодая Сестра Беатриче робко, пряча глаза свои с улыбкой, передает ему на руки сонное дитя, обернутое в ткани. И Чезаре разглядывает личико еще более невинное, будто чистейший херувим с расписных потолков в Сикстинской капелле в Риме в руках его. И этот ангел...

Его ли порождение?

Его ли грех?