Телохранитель | +18

Сейчас

ГОУСТ

Он никогда не был её телохранителем.

SAS не берёт бойцов, чтобы нянчить дочерей миллиардеров. Они воюют. Устраняют угрозы. Решают проблемы, которые другие подразделения и даже армия решить не в состоянии.

Функции по защите девчонки были частью операции, в которой участвовал Гоуст, не более.

Но когда объект операции постоянно в движении, работа требует другого подхода. Следить, чтобы она не вышла из-под контроля. Держаться в тени. Перекрывать возможные пути угрозы ещё до того, как она поймёт, что угроза вообще была.

Охрана девочки не входила в его приоритеты. Его задачей было устранение тех, кто мог выйти на её след.

Она жила, даже не догадываясь, что уже была на мушке. Рори не подозревала, сколько раз его присутствие уже спасало ей жизнь. Не знала, что её отец подписал контракт, который сделал её мишенью.

Они искали его. Они искали её. Они искали "Фантом".

Невидимая сеть. Система связи, автономная и самонастраивающаяся, способная функционировать без спутников, проводных соединений и корпоративных серверов. Абсолютно закрытая криптографическая структура, позволяющая проводить операции в любой точке мира без следов.

Если бы она заработала — армия стала бы невидимой.

Британские спецслужбы хотели построить её. Отец Рори вложился в "Фантом". И это поставило его под прицел.

Когда начали пропадать люди, когда инвесторов "предупреждали" взрывами в их домах, SAS подключился к ликвидации угрозы.

Именно тогда Гоуст оказался в центре всей этой грязи. Потому что, как оказалось, угроза тянулась не к инвестору, а к его дочери.

Гоуст никогда не охранял её в традиционном смысле. Он просто убирал всех, кто мог выйти на их след. Ликвидировал опасность. Если человек исчезал — значит, он был проблемой.

Но она? Она была ещё той проблемой планетарного масштаба. Занозой в заднице.

Проблемой с блестящими глазами, дерзким языком и полным отсутствием инстинкта самосохранения, которая летела на него как мотылёк на ядовитый огонь химического происхождения. Дура бесстрашная!

Если бы Принцесса знала, кем он был на самом деле, что делал ночами, пока она беззаботно спала, её бы передёрнуло.

Но она ничего не знала. Она смотрела на него, как на нечто большее, чем он был.

Рори даже фотографировала его. Гоуста. Засекреченную единицу SAS, человека, чьё лицо не существовало даже в базе данных спецслужб. А эта малолетняя сумасбродка умудрилась отснять его на свой долбанный телефон! Он тогда подключил связи. Попросил знакомых технарей снести её облачное хранилище к чертям.

И она продолжала его добивать...

Она мешала ему... во всех смыслах этого слова.

Сводила с курса.

Своей жизнью. Своими словами. Своим долбанным, чертовски-ахиренным видом, что у Гоуста капилляры в глазах лопались.

Какого хрена с ним творилось? У них не могло быть ничего общего. Он жил во тьме, а она — в свете, который его ослеплял.

Ей было шестнадцать, ему тридцать один.

Она была золотой девочкой из высшего общества, он матёрым спецназовцем, который не знал ничего, кроме войны и смерти.

У них не было НИЧЕГО общего. Она бесила его своей наивной свободой, своим смехом, этим взглядом, который не знал ни боли, ни страха. И в то же время... он хотел её оградить от того мира, который сожрал его самого. И это выводило его из себя.

Последней каплей стало её долбанное признание в любви:

— Я люблю тебя.

— Ты меня что?

— Люблю.

— Я сделаю вид, что я этого не слышал.

Конечно, Гоуст не воспринял всерьёз слова шестнадцатилетней девочки. Той самой, которой он помыл рот с мылом.

Этим же вечером он сменил фокус.

Три месяца Гоуст выслеживал тех, кто угрожал похитить и убить её.

Они не знали, что он идёт за ними, пока не оказывались в пустых помещениях с верёвками на запястьях. Он резал их слой за слоем. Нож скользил по коже, словно снимая ржавчину с металла, срезая всю грязь, пока не оставалась только голая, дрожащая плоть. Он был методичен. Спокоен. Он задавал вопросы, получал ответы, потом шёл за следующими.

Он оставлял их в живых ровно настолько, насколько нужно было, чтобы выжать из них всё, что они знали.

А потом шёл дальше. Они охотились за её отцом. Но в какой-то момент поняли, что проще добраться до него через дочь. Они не ошиблись.

Гоуст пришёл раньше.

Последний из них, испуганный до усрачки, выдавил из себя:

— Мы просто хотели... хотели её...

Нож вошёл в горло до рукояти.

Гоуст наблюдал, как страх в глазах сменяется пониманием, а затем пустотой. Эта задача была завершена. Но вот с другой задачей — той, что сводила его с ума — было сложнее.

Рори.

Нет, хрупкая несовершеннолетная Принцесса не стала его зависимостью. Он не был извращенцем. Но она уже начинала вызывать нечто, похожее на ломки. Глубоко внутри, там, куда он боялся заглядывать, шевельнулось что-то ещё. Там самая гниль, которую он методично прятал под маской.

Тогда он ещё не понимал, что с ним происходит. Только злился. Постоянно пытался отдалиться подальше, потому что рядом с ним ей не место.

А потом её похитили.

И всё полетело к чёрту.

Рори похитили те, кто должен был её охранять. Мрази из службы безопасности её отца. Дерьмовые ублюдки, у которых хватило ума притащить её на пляж, накачать наркотой и связать, но не хватило мозгов понять, кого они только что подписали себе в палачи.

Они думали, что смогут обменять её на деньги. Но им удалось только обменять свою вшивую дерзость на смерть от рук Гоуста.

Он нашёл её через три часа после похищения. Этого было достаточно, чтобы они успели ввести ей дрянь, от которой она металась в бреду, и смеяться, пока она пыталась понять, что реально, а что нет. А ещё они смели тронуть её своими погаными пальцами... Сука...

Три часа. Он был готов себе руки отгрызть по локоть за то, что не мог найти её раньше.

А когда нашёл там, на пляже...

Он испугался. Ему было страшно. До жути. Холодный страх был такой, какой он не испытывал годами. Не чувствовал даже тогда, когда в кошмарах перед глазами вставали родные лица, их крики, их смерть, кровь под ногтями...

Но Рори.

Рори закрыла его собой.

Пуля, которая должна была попасть в него, нашла её.

Он поймал её прежде, чем она рухнула в песок. Держал за руку весь путь, пока скорая неслась по ночным улицам.

Он был там, когда её везли на операционный стол.

Был там, когда ей вводили наркоз.

Он был там, потому что не мог уйти.

Потому что ему было страшно.

Рука, сжимающая её ладонь, дрожала.

Он отдал ей свою кровь.

Да чтобы мелкая жила, он бы свою грудину рассёк нахрен и достал бы своё сердце.

Кровь — это было меньшее, что он мог бы за неё отдать.

И ЭТО ЕГО ВЫВЕРНУЛО НАИЗНАНКУ.

Потому что он вообще не привык чувствовать. Чувства были для живых, для тех, кто мог улыбаться, строить планы, мечтать. Он не мог ни за кого бояться, ни к кому привязываться и никого любить. Потому что однажды он умер внутри, и всё, что осталось, — это Гоуст. Призрак. Инструмент. Идеальная машина.

Тогда он почувствовал это впервые.

Трещину.

Что-то внутри сдвинулось, сместилось, раскололось.

Гоуст всегда знал, кто он. Солдат. Оружие. Функция. Он выполнял задачи, не задавая вопросов. Не рефлексировал, не чувствовал. Он не был человеком, он был тенью, и тени не дрожат.

Но в тот момент, когда её кровь смешалась с его, что-то шевельнулось в глубине его темноты.

Голос, который он давно похоронил, начал шептать, задаваться вопросами:

"Ты жив?"

"Ты жив настолько, что можешь захотеть большего, чем просто защищать её?"

И Гоуст был готов поклясться, что это был не вопрос. Это был вердикт.

Страшнее был даже не он сам, а ответ, который медленно проступал сквозь маску.

Пора было избавиться от неё. Задавить ботинком. Исчезнуть.

Весь вечер он наблюдал за ней через массивные окна той проклятой виллы. О! Ему открывался прекрасный вид из темноты, в которой он находился. Он следил за её движениями, мимикой, поворотами головы. Такая красивая, юная. Живая.

А потом подошёл Грейвз. Лёгкое движение — рука на талию. Наклон ближе. Он что-то ей говорил, а она слушала, склоняя голову, улыбаясь. А внутри Гоуста кровавый зверь, которого он шестнадцать лет назад посадил на привязь, рвал и метал, грыз цепь, выл, истекая кровью.

И пусть этот зверь внутри мучается, пусть на кровавые слёзы исходится. Тварь под контролем у Гоуста. Потому что у Рори вся жизнь была впереди. Он не мог позволить себе поломать девочку. Никогда.

Гоуст лучше подохнет сам. Во второй раз.

В ту ночь пришло время напомнить ей, кто он такой и кто она такая.

Гоуст помнил всё, что сказала она.

Как всаживала нож в его броню.

Как добивала.

Просила его подождать её совершеннолетия. Хотела отдать ему свою девственность. Признавалась в любви.

Да он, блять, за всю жизнь таких слов в свой адрес не слышал! Это было за пределами его понимания. Никто не мог его любить. Это невозможно.

— Мне всё равно, кто ты под маской — Саймон или Гоуст. Я готова отдать жизнь за вас обоих

Он почти услышал, как в нём лопнула последняя нить, державшая всё вместе. Рори перерезала её, а потом всадила нож в ту самую трещину и провернула, открывая её, не подозревая даже, что выпускает наружу.

И тогда он сделал то, что умел лучше всего.

Он начал её методично уничтожать.

Но не физически. Словами. Чётко. Жестоко. Без возврата. Резал их, оттачивал каждую фразу до бритвенной остроты. Пусть ей будет больно. Пусть ненавидит его. Пусть презирает. Это лучше, чем правда.

Чем понимание, что внутри него зашевелилось что-то совсем не то — не ярость, не инстинкт защиты, а нечто глубже, голоднее, опаснее.

Гоуст не мог позволить себе этого. Не мог позволить себе её.

— Я — молодая, красивая, богатая, из очень влиятельной семьи. А ты — вояка, без рода и племени, с сомнительным прошлым и со скопом проблем, к слову, стопроцентно лежащих в плоскости психиатрии.

Малышка в каждом слове была права. Доктор Хэллоуэй с этим бы согласилась. Точнее, она и говорила ему это. Только не такими словами.
Она называла это «глубокими личностными нарушениями с ярко выраженной диссоциацией».

Простыми словами — он был ёбаным чудовищем.

А Рори?

Она была слишком не для него.

Гоуст ушёл. И ему стало легче. Снова вернулся Призрак. Инструмент. Идеальная машина.

А сейчас.....Стоило узнать, что она в опасности — и всё. Нахрен всё. Никаких сдерживающих внутренних цепей.

Но вот стоило её увидеть, и вдруг эта идеально построенная броня вновь дала трещину.

Бляять... Даже не так!

Оказалось, что тварь внутри него лишь прикрыла эту трещину, спрятала как улику. И он этого не заметил! Тварь выжидала в анабиозе. Три. Сраных. Года. Ждала своего часа.

Он должен был задавить тварь. Задушить её намертво, закопать под бетон. Но стоило увидеть Рори, и ... Сука. Он не мог!

Рори смотрела на него так же, как тогда. Как никто до неё. Она смотрела на него как на своего мужчину.

Но не её взгляд решил всё за него. Всё было намного проще и хуже.

Тварь внутри не просто рвалась на свободу. Она выла, требовала своё. Хотела накрыть её, вдавить в землю, чтобы запах её кожи смешался с его. Метить, как самку. Убрать всё, что мешало. Да что уж там.

Гоуст сам хотел.

До одури. До дрожи в костях. До затмения в голове.

И Гоуст был уверен: если притащит её на базу, побросает матрасы с армейских коек на пол, сделает себе импровизированную кровать king-size, где начнёт трахать её во всех позах...

Этот морок уйдет. Он закроет гештальт, так сказать. И спокойно себе свалит восвояси. Раз и навсегда.

***

В комнате пахло пряным запахом секса. Её телом. Её кожей, тёплой и влажной. Запахом их двоих, переплетённым с тем, что теперь невозможно стереть.

Рори лежала рядом, её пальцы лениво скользили по его груди. Затем опустились ниже, очерчивая холодными кончиками татуировку на его руке.

Он чувствовал это иначе, чем должен был бы.

Когда она прикасалась к его татуированному телу, она трогала не просто кожу. Она касалась того, кем он стал.

Черепа.
Бомбы с пастью.
Проволоки.
Винтовки.
Нож.

Знаки войны, высеченные на нём, как клеймо. Напоминания. Метки, которые он выбрал сам.

Она медленно провела пальцами по черепу, вытатуированному на его ключице.

Потом — губами.

Он напрягся. Неожиданно для самого себя. Рори почувствовала это.

— Почему ты напрягся? Тебе не нравится?

— Нравится.

— Мне продолжить?

Он закрыл глаза.

— Да.

Девочка не торопилась. Её тёплый язык неспешно скользил по его коже, вычерчивая узоры поверх татуировок, касаясь каждого символа, запечатлённого на нём.

Череп. Он чувствовал, как её дыхание дрогнуло, когда она прошлась по его контуру губами.

Бомбы с пастью. Её язык очертил плавные линии, будто изучая, будто пробираясь к его сути.

Проволоки. Он вздохнул глубже. Дал себе раствориться в этом.

В голове вспыхивают её слова, которые она сказала в их последнюю ночью у долбанной виллы:

"Мне всё равно, какое у тебя прошлое. Я уберегу его вместе с тобой."

Уберегла бы, если бы он позволил? Если бы это прошлое не рвалось наружу, не давило, не грызло его изнутри?

"Мне всё равно на твои шрамы — я целую их каждый из них."

Её губы нашли следующий шрам, чуть выпуклый, пересекающий ребро. Осторожное прикосновение — ни намёка на жалость, только принятие. Она целовала его так, будто не боялась ни прошлого, ни боли, оставленной в этих рубцах.

Как будто шрамы были не просто рубцами, а словами на его коже, которые она читала.

Она двинулась ниже, губами касаясь другого — того самого. Глубокий, уродливый, он начинался у груди и уходил под рёбра. Место, где однажды впился крюк.

Гоуст не пошевелился, но внутри что-то сжалось в тугой узел.

Рори не знала, что именно скрывает этот шрам. Но интуитивно чувствовала его значимость. Она прошлась по нему мягкими, медленными поцелуями, словно пыталась растворить чужую жестокость своими губами.

Это было слишком нежно, правильно. Ему нужно было оттолкнуть её, уйти. Закрыть для неё то, что никто не должен был видеть.

Но он не мог.

Пока ещё не мог.

"Мне всё равно, какие бури внутри тебя — я останусь, даже если все убежали."

Где-то в глубине он знал — она не убежала бы.

Но и он не мог дать ей остаться.

***

АВРОРА

В такие моменты всё замирает. Ты зависаешь в бесконечности.

Всё становится простым — его тепло, его кожа под моими ладонями, его дыхание, смешанное с моим. Простым, но не привычным. Кажется, моё сердце, моё дыхание, мой пульс никогда не привыкнут к тому, что этот мужчина может быть рядом.

Вот так просто лежать на кровати, откинувшись спиной о стенку. Одна его нога согнута в колене, его рука лежит на бедре. Поза расслабленная, но я чувствую, как под кожей скрыта напряжённая пружина. Касаюсь его кончиками пальцев, ощущая, насколько он напряжён.

И я боюсь.

Боюсь, что он исчезнет, растворится, как мираж в раскалённом воздухе. Что я моргну — и его не будет.

Но миражи не носят отпечатки боли.
Они не помнят пуль, ножей, огня.
Не несут на себе следов прошлого.

А его кожа — несёт.

Там, в душевой, где он взял меня у зеркала, отвернув лицом от себя, я не смогла рассмотреть его тело. Только мельком. Как и в первую нашу ночь, когда адреналин буквально взрывал мою голову. Я не смогла разглядеть эти следы, прочитать их, как страницы истории, написанной болью.

Провожу пальцами по шраму на плече. Чуть сжимаю, ощущая под ним натянутую, как трос, жилу. Он не дёргается, но я знаю — он всё чувствует.

Вскинула голову и посмотрела ему в глаза. Что я там ожидала увидеть? Боль? Раны давно затянулись. Физические.

Я боюсь его спугнуть. Не хочу, чтобы он подумал, что мой взгляд на его тело и прикосновения — это праздное любопытство. Это не просто интерес, не желание рассмотреть — я пытаюсь понять. Почувствовать. Прочитать его боль, будто она зашифрована в этих шрамах, и, может быть, хоть на миг разделить её с ним.

Да, обычно после секса, в такие моменты, женщина лежит на груди у мужчины, а он перебирает её волосы, целует в голову, они о чём-то болтают и устало смеются. Его пальцы лениво скользят по талии, прижимают к себе...

Я так себе это представляла. Так видела в кино. И, конечно, так хотела.

Но у нас с Саймоном всё было иначе.

Он лежал рядом, но не прикасался. Не гладил меня, не переплетал пальцы с моими, не перебирал волосы. Казался отстранённым, словно после всего, что между нами только что было, он снова возвращался в свой панцирь. Словно уже начинал отступать, уходить туда, где я его не могла достать.

И сейчас, взрослая Рори, это принимала.

Она смотрела на шрамы...

И ей было больно.

Их не просто много — они повсюду. Он ими покрыт весь. Порезы — длинные и короткие, хаотичные линии, оставленные клинками. Круглые следы от пуль — зажившие, но всё ещё явные, как напоминание о каждом попадании. Разорванные, сросшиеся неровными краями, те, что заживали долго и мучительно.

Один, тонкий, пересекает его рёбра — будто кто-то полоснул ножом, но не добил. Другой — неровный, с грубыми краями, уродует предплечье. Ещё один — почти круглый, рядом с ключицей. Там, куда попала пуля.

И один — особенно крупный, выпуклый, уходящий куда-то под рёбра. Грубый, как ожог, плотный, как ткань, что срасталась после глубокой раны. Как будто... Господи.

Едва дыша, я касаюсь его губами.

Саймон шумно втягивает воздух, напрягается — на одно короткое мгновение, но я чувствую, как вздрагивает его тело.

Я не спрашиваю.

Просто холодными, дрожащими пальцами провожу по шраму, целуя его.

Любимый... Через что же ты прошёл....

Я благоговела перед его силой, но это не была жалость. Саймон не тот, кого можно было бы пожалеть — его нельзя сломать, нельзя подчинить. Он пережил всё это и остался стоять. Но... человек остаётся человеком. Любая крепость может дать трещину, если её долго осаждать.

Сколько у нас времени?

Как долго мы будем здесь, вдвоём, на этой базе, где нет никого, кроме нас? Где стены не слышат, а шёпот не становится приговором. Я не хочу спрашивать. Потому что не хочу слышать ответ.

Тишина.

И вдруг в этой тишине прозвучал шёпот.

— Мне всё равно, какие бури внутри тебя — я останусь, даже если все убежали.

Я моргнула, почти не веря своим ушам.

— Ты сказал: "Мне всё равно, какие бури внутри тебя — я останусь, даже если все убежали."

Мои слова. Сказанные так давно, что я и не думала, что он...

— Ты запомнил мои слова?

Он не открывал глаза. Несколько мгновений казалось, будто он меня не слышал.

А потом:

— Я помню всё, что связано с тобой.

Я не стала расспрашивать. Не пыталась разгадать его молчание.

Просто смотрела.

— Всё? — спросила почти шёпотом. Без давления, без ожидания ответа.

Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

Я склонила голову на его твёрдый живот. Он не дотронулся до моих волос. Не провёл по ним.

Но я чувствовала его взгляд. Ощущала кожей.

Медленно водила пальцем по его груди.

— У меня тоже есть два шрама, — я положила под подбородок свою ладонь и посмотрела на него. — Про один ты знаешь, тот что я получила на пляже.

В прорези маски появилась складка между бровей.

— А второй? — его голос звучал хрипло.

— Ну, помнишь тот день, когда я подралась у стен Тринити? Моя одноклассница прожгла меня хабариком.

Его плечи дрогнули. Под маской он тихо рассмеялся.

— Помню как вчера.

— Саймон! — я ударила его кулачком по груди, — Не смешно, — по факту, это было очень смешно, сейчас я сама смеялась. — Я защищала твою честь. Да и вообще, она хотела тебя переманить, украсть у меня. И за это я бы дралась не до первой крови и клочка волос, а до победного — её безапелляционной капитуляции. Но сначала я бы отгрызла ей ухо.

У краешек его глаз расползлись морщинки. Он улыбался. От него вдруг повеяло теплом. Невидимым, но ощутимым. Будто мне удалось растопить лёд, вернуть его из тех воспоминаний, которые оставили на его теле страшные узоры. Вернуть его в наше прошлое. Туда, где мы были просто МЫ.

— Ты боевая Принцесса. Маленький Майк Тайсон.

— Вот здесь шрам, — я приподняла волосы, показывая крошечный след.

— Я знаю где.

Его пальцы скользнули за моё ухо, легко касаясь крошечной точечки — следа от горящей сигареты. Лёгкое прикосновение, почти невесомое. Он провёл пальцами по коже головы, осторожно, будто боялся оставить след.

Я замерла. Закрыла глаза. От наслаждения. От того, что он прикоснулся ко мне так.

Но уже в следующее мгновение он убрал руку.

Несколько секунд мы лежали молча. И никто не нарушал тишину.

Я начала приподниматься с нашей импровизированной "кровати".

— Куда ты?

Саймон обхватил моё запястье. Сейчас его пальцы почему-то тоже были холодными.

— Принесу нам воды.

Он не сразу отпустил мою руку из своей.

Я была полностью голой, прикрывалась краем простыни.

— Можно надену твою кофту?

— Можно.

Я быстро встала c матрасов и подхватила его серую кофту, лежащую на стуле. Когда я впопыхах бросала вещи в сумку в своей квартире, то захватила только самое необходимое. И там не было домашнего платья или халата. Теперь же его кофта была спасением — мягкая, тёплая, она доходила мне почти до колен.

Я провела ладонями по ткани, наслаждаясь тем, как она обволакивает меня его запахом.

— Думаю, такой наряд мне подходит больше, чем Oscar de la Renta, — улыбнулась ему, поворачиваясь на месте. — Я быстро.

Ступни коснулись холодного пола, и я слегка поёжилась. Саймон показывал мне, где можно на базе взять воду. Я прошла по коридору, чувствуя, как тишина ночи заполняет пространство вокруг.

Взяв бутылку, я вернулась назад и протянула её ему.

Пальцы обхватили крышку и провернули. Он протянул мне открытую бутылку.

— Держи.

Я взяла её и сделала несколько глотков. Вода была тёплой. Я вернула бутылку ему, не сводя глаз с его рук — сильных, с мозолями на пальцах.

Мы прибыли на базу вчера. После бешеного, выматывающего секса я отключилась мгновенно, а когда проснулась, солнце уже стояло высоко. Саймон отвёл меня в небольшую столовую, где на подносе меня ждала армейская еда из консервов. Никогда раньше не ела ничего подобного, но одно осознание того, что её приготовил (то есть, разогрел) именно он, заставило меня смести всё подчистую. А он просто сидел напротив и смотрел, как я ем. Я не знаю, поел он раньше, пока я спала, или после. Но я этого не видела.

— Чтобы пить, тебе нужно поднять маску?

— Да.

Я колебалась секунду, затем мягко предложила:

— Я могу уйти, если ты не хочешь, чтобы я смотрела...

— Останься. Ты уже видела мои губы и даже чувствовала их на себе.

Я вспыхнула до самых кончиков волос. По телу пробежала волна приятной дрожи. Оно помнило. Помнило, что он со мной вытворял, как довёл до безумия, как я почти сорвала голос, крича в наслаждении.

Я задержала дыхание, наблюдая, как его пальцы подняли маску, обнажая губы.

Они были... красивые. Чётко очерченные, немного резкие, но не лишённые чувственности.

Он поднёс горлышко бутылки к губам и жадно отпил. Капля воды скатилась по его кадыку, задержалась на коже и исчезла в ложбинке у ключиц.

Эти губы... Я вспомнила, как они касались моей кожи, оставляли горячие следы на моём теле. Но не на губах. Не на тех губах. Он не целовал меня.

Я не сразу заметила шрамы. Они пересекали его нижнюю челюсть тонкими, едва заметными линиями, но один выделялся особенно — у уголка губ справа. Грубый, неровный, тянущийся вверх, создавая иллюзию вечной усмешки.

Он поставил бутылку на столик. Потянул маску вниз и снова откинулся назад, устремив взгляд в потолок.

— Саймон... — тихо, почти шёпотом. Почувствовала, как мои губы дрогнули и я отвела взгляд.

— М?

Провела кончиком языка по нижней губе. Дыхание сбилось, выходило короткими, неровными клочками. Я нервничала.

— Почему ты пришёл за мной сюда, в Синселехо?

Он оторвался от созерцания потолка и посмотрел прямо на меня. И нет, в этом взгляде сейчас не было похоти. Он не блуждал по моему полуобнажённому телу. Чёрные глаза, глубокие, холодные, смотрели прямо на меня. Куда-то в глубину. Как будто наконец увидел то, что я так долго пыталась ему открыть. Как будто понял.

— Это был приказ отца, да? Он написал мне несколько СМС о том, что ты идёшь за мной, — спросила, боясь услышать ответ.

Саймон уже отрицательно отвечал мне на этот вопрос. Но ведь он мог сказать это несерьёзно. Ведь тот наш разговор при встрече в моём баре, когда он перекинул меня через плечо, едва ли можно было назвать откровенным и располагающим к серьёзному продолжению беседы. Он мог пошутить. Наверное.

— Твой отец не может мне приказывать. У него никогда не было таких полномочий. Я ещё раз повторяю тебе, что не он посылал за мной.

Что значит — никогда не было полномочий? Вопрос чуть не слетел с моих губ, но я сдержалась. Он работал на моего отца три года назад. И у него были прямые функции выдавать Саймону приказы. А у Саймона его обязанности — их выполнять. Разве не для этого он был нужен? Он же был моим телохранителем. Странно. В его словах что-то не сходится. Но я не хотела углубляться, не сейчас. Эта тонкая, зыбкая проникновенность между нами... Я боялась её разрушить. Саймон был изменчив, как океан. Сейчас — штиль, но стоит сказать что-то не то, спросить, и меня смоет его бурей, разорвав в клочья.

— Тогда как ты вообще узнал, что я могу быть в опасности? — спросила я мягко. Я не хотела давить. Не хотела, чтобы он это почувствовал.

— Когда мы были на задании в Аль-Мазре, мне об этом рассказал сослуживец. Твой отец пытался выйти на связь через него.

— Аль-Мазра... Это где-то на Востоке?

Он кивнул.

— Мне пришлось оставить миссию.

Я заметила, как он напрягся. Сжал кулак и положил его на согнутое колено. Ещё мгновение назад он казался спокойным, но теперь его взгляд нервно метался. Я не видела его выражения лица, но всё понимала по этому жесту. По пальцам, стиснутым так, что побелели костяшки.

Он сошёл с задания... Ради меня.

Что?

Сама эта мысль выбила меня из равновесия. Такого не может быть. Нет. Я, должно быть, его неправильно поняла. Он, наверное, имел в виду, что взял какой-то отпуск, или больничный, или что там делает элитный спецназовец, когда ему нужно неожиданно отлучиться с важного задания? Если они вообще это делают.

Но тогда почему он сжимает кулак? Почему избегает моего взгляда?

— Ты жалеешь об этом?

Саймон несколько раз моргнул, перевёл взгляд на меня и едва заметно качнул головой.

— Нет. Иначе я бы не успел.

Лас-Альмос... Он спешил за мной.

— Получается тогда... — я сглотнула. — Ты действительно сам решил найти меня?

Он не ответил сразу. Только склонил голову, продолжая пристально изучать моё лицо.

— Не совсем.

— Что это значит?

— Это значит, что это не было приказом. Но это и не было выбором.

Я нахмурилась.

— Саймон, я не понимаю...

Его тяжёлая ладонь легла мне на шею. Пальцы чуть сжались. Большим пальцем он медленно провёл по коже, нашёл выемку у ключицы, где бился мой пульс. На несколько мгновений замер, словно прислушиваясь.

— Я пришёл за тобой, потому что не мог не прийти.

Я кожей чувствовала, как его палец остаётся там, где стучало сердце. Глубоко, ровно, отдаваясь ударами прямо в его ладонь.

— Потому что ты должна быть жива.

Сердце стучало у него под пальцами. Моё. Живое. Как доказательство того, что он не опоздал.