Сладость

Секс. Наркотики. Экзамены. Три этих слова крутились у Цукасы на уме. Мысли о том, что ему всего шестнадцать, не наводили ужаса. Они заставляли думать о крутости своего подросткового периода.

Секс — потому что это было прикольно и это было ему нужно. С момента принятия своей гомосексуальности прошло не более семи месяцев, с приставаний незнакомых мужиков в клубе — восемь, но Цукаса уже стал зависим от этого грязного унизительного процесса не меньше, чем от травы и прочей дури, проносимой школьниками на вечеринки. Дурь же была на втором месте, так как шла нога об ногу с первым. На трезвую голову он бы никогда не переспал. Не позволил бы себе полностью осознать, что он и с кем делает, чьи руки его трогают, что с ним будет в следующие пять минут и вспомнить как он блевал в туалете после своего первого раза. Дурь так же делала проще все остальные вещи в жизни. Плохое настроение — трава. Проблемы дома — трава. Её запах приятно забивался в лёгкие, дурманил, дурманил раз за разом. Когда её стало не хватать, Цукаса попробовал более тяжёлые наркотики, но в итоге свернул на алкоголь. Тяжёлые наркотики стоят денег. Даже одна доза — дорогое удовольствие. Можно конечно насосать на неё у местного барыги, но Цукаса до сих пор верил, что секс — это про чувства. Даже если при этом выходит, что чувства у него каждый вечер новые и с новым мудаком, прекрасно понимающим, что к нему пристаёт несовершеннолетний, но ничего не делающим с этим пониманием.

За яркой улыбкой скрывалась усталость. За расширенными зрачками прятались слёзы и стоило кому-то нежно провести по волосам Цукасы, спросить, как у того дела не дежурным приветствием, а с неподдельной искренностью, тот бы сразу расплакался и упал на колени, заграждаясь от мира. А пока была трава, были быстрые случайные связи и были ненавистные экзамены. Из-за которых Цукаса и сидел сейчас, грызя кончик пластмассовой шариковой ручки, нервно дёргал ногой и хмурился сводя светлые брови у переносицы. Белые закорючки на доске напоминали дорожки на столах, которые снюхивались под освещением диско шара и оглушаемую музыку слишком громких колонок.

— Это базовые уравнения. Дальше будет тяжелее, поэтому прошу вас хорошо выучить сегодняшний материал. Важно вникнуть сейчас, чтобы не отставать в будущем.

Цукаса ничего не понял на уроке. Попытался понять дома, но усилия были тщетны. Тетради оказались закрытыми и отодвинулись в сторону. Не его это. Что поделать?

Эму трясла Цукасу за плечи вечером того же дня, не давая зайти в клуб.

— Ты так наркоманом скоро станешь! Меру знай. И возьмись уже за учёбу.

Цукаса только закатил янтарные глаза, и тогда Эму легонько взъерошила его волосы, а в её розовых глазах мелькнула какая-то то ли грусть, то ли растерянность.

Она знала, почему Цукаса сейчас зайдёт туда и позволит какому-то мужику делать с собой всё что угодно, почему он накурится, почему притворится, что это нормально. Однажды он обдолбанный ревел у нее на плече, но не помнит этого. Эму тоже предпочла бы сделать вид что не помнит. Как ему помочь? Разговаривать часами, обнимать ночью, спасая от кошмаров, водить куда-то кроме этого стрёмного бара-клуба-притона и бесконечно повторять, что Цукаса важен, нужен, любим. Она и так всё это делала. По крайней мере ей так казалось.

Но тот вяз в дыме тлеющих самокруток, исчезал тенями по стенам, растворяясь в неоновом освещении. Он был здесь и нигде. Он смотрел на неё и вникуда. Он дрожал от желания заполнить чем-то пустоту в груди, придать этому дню какой-то смысл. Но подходящих способов не находилось, кроме как обмануть себя, обкурившись в ноль. На его запятстьях кое-где ещё не зажили следы от игл — Цукаса решил попробовать героин. Эму кричала на него так сильно за это, что сорвала голос. И пока что это её единственная победа — больше Цукаса не колется.

Охранник пропускает их, потому что ему вообще-то похуй кто сюда ходит и сколько этим кому-то лет, если у них есть деньги. Деньги у Эму есть на двоих. Внутри девушка бегло осматривается и задерживает взгляд на Цукасе, собираясь уйти к дальним столикам сквозь хаос двигающейся толпы. Цукаса салютует ей двумя пальцами во все зубы улыбаясь, обнажая клычки, и в одиночестве идёт на поиски сегодняшних приключений. Цукаса знает, куда ушла Эму — там, за дальними столиками у стены, ждёт Нене, чтобы долго целоваться в женском туалете, и Эму будет чувствовать спиной холодную плитку, она будет чувствовать искренность и наготу тех чувств, что Нене готова ей дать. А Цукаса будет чувствовать ничего и это ничего ему совершенно не нравится. Часа не проходит как он выливает в себя самый крепкий коктейль, предварительно разбавив внутри таблетку чего-то очень плохого. Сейчас станет легче. Сейчас станет легче.

Он прикрывает глаза на миг, он уже вливается в ритм толпы, музыка сотрясает пол, заглушает голоса, проходит сквозь тело и выветривает голову. Он знает, что на него смотрят. Ему мерзко и ему нравится. Об него трутся такие же обкуренные и пьяные подростки и давно не подростки, потому что места слишком мало, и Цукасе нравится знать что он не один такой — потерявшийся, одинокий, заблудившийся человек, который слишком слаб, чтобы брать ответственность, и слишком глуп, поэтому бежит от неё таким способом.

Он чувствует этот мимолётный трепет… Пришибленный дурью, слегка ухмыляется: на его теле чужая ладонь. Большая и крепкая, сильная, пальцы аккуратно скользят от плеча вниз по спине. Сзади кто-то стоит, кто-то его трогает. Цукаса знал, что так и будет. Он даже запомнил траекторию, по которой это делается. Вниз от плеча, по спине, к ягодицам. На пах. Но нет — незнакомец ведёт до поясницы и когда уже узел внутри живота Цукасы отдаёт знакомым теплом, останаваливается.

— Хей, — опаляет ухо шёпот. Запах очень дорогих духов становится заметным сквозь пот, душный спёртый воздух и сигаретный дым. Искры, почти болезненные, пробегают по телу, обостряя все чувства в несколько раз, и Цукаса поворачивает голову — и он замирает. Он слышал про галлюцинации от наркоты, но разве маленькая доза на такое способна?

За ним стоит самый привлекательный и сексуальный мужчина, которого Цукасе только удавалось видеть и он не хочет моргать не хочет отводить взгляд, он просто сглатывает, и смотрит, смотрит. На него смотрят в ответ яркие глаза, цвета солнца, цвета желтых одуванчиков, так смотрят, будто правда на Цукасу, а не на его тело.

— Не хочешь уйти от сюда?

О. Господи. Боже.

— С тобой куда угодно, — ухмыляется Тенма, хватая мужчину за запястья, чтобы удержать на уже ватных ногах собственный вес, когда кто-то сбоку толкается. Цукаса видит широкую грудь и плечи, скрытые под тканью белой футболки. Он достаёт только до шеи незнакомца и как же эта разница в росте заводит. Его уверенно ведут к выходу, и Цукаса улыбается собственным мыслям абсолютно беззаботной улыбкой, пытается заметить, стоит ли у этого слишком горячего парня в штанах, и смеётся, когда видит, что да. Ему быстро открывают дверь, предлагая сесть в машину.

— Здесь недалеко.

Да хоть далеко. Цукасе плевать. Он вообще не здесь. И не там. И не где-либо ещё. Он не знает, где он и что он должен там делать, поэтому садится в чёрный дорогущий салон люксовой машины. «Воу, — думает на секунду, — меня приметил богатый дядя». И снова смеётся. Когда Руи оказывается на водительском, то сразу открывает окна, и свежий воздух обдувает, пока автомобиль несётся по улице. Руи спешит. Цукаса закусывает нижнюю губу, сдерживая улыбку, отворачивается к окну, подставляя ветру лицо.

Сразу же как захлопывается входная дверь, Цукасу вжимают в стену, напористо целуя. Он отвечает на поцелуй, умело раскрывая губы, потому что всем нравится целоваться глубоко и противно, переплетая языки. Цукасе мерзко не настолько, чтобы он не мог потерпеть. Тем более вскоре пальцы, такие холодные, что резко обжигают, начинают пробираться под его топ, оглаживая грудь и соски, а Цукаса уже достаточно нетрезв, чтобы от касаний к эрогенным зонам таять как кубик льда в горячей ванной, становиться несуществующим, невесомым, отдавать всё в руки партнёру. Он обнимает того за шею, он не открывает глаза. Он представляет, как будто делает это с любимым человеком. Как любимый человек мог бы так его трогать, раздевать. Руи подхватывает его под бёдра — Цукаса хватается ногами вокруг чужого торса, а потом  чувствует поцелуи на своей шее и шумное дыхание переходит в приглушенные стоны.

Его несут в спальню. Кровать огромная, прохлада белья вводит в новый вид блаженства, и внизу всё горит, когда Руи расстёгивает ширинку на облегающих джинсах Цукасы  и стягивает вниз. Цукаса знает, как хорош собой. Его худые длинные ноги оказываются обнаженными, и Руи почти что сходит с ума. Это заметно в лёгком румянце на его ушах, виднеющимся из-за маллета ярких волос, в его сжирающих Цукасу глазах. Он нависает, снимая через голову футболку, и Цукаса видит кубики пресса, видит сильные руки с проступающими мышцами. Волна возбуждения прокатывается по телу, когда Руи опускается над ним и целует, стягивая его топ. Цукаса чувствует, как его прижимают весом к кровати, чувствует сбитое дыхание и бегущий пульс, чувствует как сильно хочет его этот человек прямо сейчас. И он помогает тому снять штаны. И вся одежда разбросана по полу, и воздух заряжен до предела.

Бельё Цукасы тоже оказывается снятым, а Руи между его ног похож на статую греческого бога. Такому только в храме молиться, но Цукасе и нынешний способ поклонения нравится. Нынешнее жертвоприношение. Приносит он свои чувства, своё ещё юношеское тело, подорванную психику и эмоциональное состояние. Приносит в жертву ночи, которые будет проводить трезвым и плакать, думая о произошедшем, приносит в жертву ночи, когда пропадая в клубе, обдолбанный, будет вспоминать, как лучшее, что с ним было. Руи тянется на секунду в сторону, к тумбочке. В этот момент его наклонившейся широкий силуэт пропускает свет луны, доносящийся с окон, расположенных в другой части комнаты, и Цукаса возбужденно дышит, а его глаза слезятся. Руи снова нависает, выдавливая холодную смазку себе на пальцы, он вставляет в Цукасу один палец, и Цукасе не нужно ёрзать. Жмуриться, или привыкать. Он буквально недавно уже делал всё это с кем-то другим. Ему нужно просто кивнуть, но Руи говорит «расслабься», и Цукаса теряется. Он щурится, недогоняющий из-за наркотиков, а потом вдруг понимает. Ему говорят расслабиться не для того, чтобы легче вставить второй палец. Ему говорят расслабиться просто так. Самому по себе. Уголки губ Тенмы ползут вверх. Руи чувствует его напряжение. Но это не напряжение — это полное отрицание телом происходящего.

— Просто вставь уже.

— Ты не готов.

— Не попробуешь — не узнаешь, — самое абсурдное, что могло прозвучать, прозучало, но Руи надевает презерватив на взбухший от возбуждения член и подставляет ко входу Тенмы. Тот сжимает пальцами одеяла под собой, и запрокидывает голову, когда неожиданно чувствует — чужие пальцы переплелись с его, держа, и прижимая к матрасу. Это заставляет приокрыть глаза, повернуть голову, глупо глядя на свою руку и руку этого человека. Почему так нежно? И потом Цукасу целуют в шею, наполняя его больше, глубже, и он стонет.

Нетрезвый разум рисует, делает свет луны ярким, как свет маяка в чёрном одиноком море.

— Ты в порядке? — сбито спрашивает Руи, глядя Цукасе в лицо. Тенма застывает. У него самого стоит и так сильно хочется разрядки, так всё горит, отдавая на кончиках пальцев, так хорошо от этого тепла чужого тела рядом и чужого возбуждения и вот, его трахают. Это то, чего он просил, но когда Руи спрашивает у   него «ты в порядке?» глядя так и будучи искренним, Тенма сам не понимает, как чувствует влагу на глазах и начинает плакать. Руи замирает. Хлопает глазами, отпускает руки Цукасы. Тот тыльными сторонами ладоней закрывает глаза, стирает слёзы. Руи выходит из него.

— Чего ты сразу не сказал, что больно? Я ведь предупреждал, что ты не готов.

Но Тенма не слушает его, он ревёт, всхлипывая, и только ощущая изменение веса на матрасе, обращает взгляд на вставшего на ноги Руи.

— Н-не уходи. Давай про…продолжим, — всерьёз просит, глядя встревоженными глазами. Руи косится на него, хмурится.

— Я не буду трахаться с тобой, когда ты ревёшь.

— Я не…

— Неудачный рабочий день? Эй, если ты боишься за свои деньги — я заплачу. Просто  успокойся.

Цукаса моргает, шмыгая носом.

— Не нужно ничего. Можешь лечь здесь, а утром поедешь домой.

Тенма всё ещё ничего не понимает, он ничего не понимает и через две минуты, когда уже одетый Руи покидает спальню.

Только всхлипывает всё реже и реже, а когда тишина ясно даёт понять, что он один, опускается на кровать. Дорожки слёз засохли на лице, в голове бьёт приятная пустота. Он залазит под одеяло и свёртывается в комочек, думая, что это не такой уж плохой вечер. Вот бы никогда не просыпаться — так и остаться под белым одеялом в огромной спальне квартиры, расположенной в стеклянной высотке жилого центра.