Глава 7
— Везет некоторым. Психологический эффект починил и беги отдыхай, — с завистью бросил им вслед охранник.
— Лех, ты чего? Может, они от этого самого эффекта и убегают?
— А, точняк. Погодь. Чего они тогда такие довольные? Улыбаются.
— Лех, ты чего? Поизучай психологические эффекты. Сам улыбаться всю жизнь будешь.
— А, точняк. Погодь. А у этого депутата тоже психологический эффект? Че это его скорая помощь так быстро забрала? Мы ее даже вызвать не успели, а она уже приехала!
— Лех, ты чего? Он же народный избранник. Ему по статусу положено.
— А, точняк. Погодь. А ты его избирал?
— Лех, ты чего? За такие вопросы и присесть можно. Где он? И где ты? И где вся страна? И где
я? — спросил Босой у бетонного потолка. — Где я?!
Ja-ja-ja — зычно проклекотало эхо.
— Und wieder здравствуйте, Никанор Иваныч. Добро пожаловать в Ховринскую твердыню. Не дергайтесь, ремешки не казенные.
— Зачем вы меня сюда притащили?
— Не притащили, а экстренно госпитализировали. Вы же сами жаловались в мэрию, что больница незнамо чем занимается. Кляузы писали, стучали аки дятел после диеты. Вот, ваш депутатский наказ исполнен. Мы начали активно принимать пациентов.
— Я не пациент!
— Warum nicht? У вас острый аппендицит. Мы просто обязаны оказать помощь.
— Вы еще и врач? Клятву Гиппократа давали?
— Он давал. И не исключено, что самому Гиппократу. Да, Морисик? Поздоровайся с пациентом.
Не бетонном небе заклубились кучевые облака каштановых патл. Сквозь толстую пластмассовую оправу, утыканную шурупами и лишенную линз, на депутата извиняюще-лукаво смотрел стеснительный юноша в малиново-клетчатой марлевой повязке.
Раздался пронзительный мяв.
— У вас тут что, коты?! — выпучив глаза, Босой пытался победить страх с помощью депутатского гнева, отшлифованного годами дебатов. — В больницу с котами нельзя!
— Скотами нельзя. Быть. Такими, как вы. А котам все можно. У меня тут полный подвал котов. Они охраняют больницу от бывших жильцов. Разве могу я оставить своих мохнатых бойцов без полевого госпиталя? Вы народный представитель, а я кошачий. Но в отличие от вас, я помню: своей безопасностью я обязан им, благородным мурчащим избирателям. Но есть нация, а есть народ. Есть коты и есть пародия на котов. Нечто, притворяющееся котом. То, что пытается мяукать, но только хрипит. Крадётся, но выдает себя постукиванием выпавшего позвоночника о бетонный пол. Мои коты меня берегут от крадущихся хрипящих тварей. Конкретно этого рыжего росгвардейца с рыжими усищами вчера сильно искалечило какое-то другое кошачье, враждебное всему живому. Облезлое, гниющее, сутулое, когтистое.
— Ужастики мы запретим, — грозно пропищал Босой. — И использовать котов для охраны недвижимости тоже запретим. И вас запретим.
— Да хоть обзапрещайтесь. Я не использую котов, я создаю симбиоз с их биоценотическим сообществом. Они сражаются за Ховринскую твердыню, а Морисик их ставит на все четыре лапы.
— Так вы ветеринар? Даже не хирург? Даже не психиатр? — обратился депутат к юноше, вскрывающему ампулу. Этот вопрос вдруг приобрел для Босого необъяснимую важность.
— О! Он и врач, и ветеринар, и дантист, и водитель, и агроном, и кулинар, и электромонтер, и маляр, — ответил Бэзил вместо помощника. — Вечный студент! Решил освоить все специальности. Это он только с виду просто инженер-механик. Он вам устроит операцию.
— Сегодня я врач, — грустно подытожил молодой человек. Шприц напился жидкости из ампулы. — Я с самого раннего утра вас искал. Герр демонолог записал мне ваш адрес таким почерком, чтоб у него... В общем, я врач.
— Я тоже депутат! Я знаю, что такое работа с избирателем. Хотите, я вам часы отдам? Они стоят больше, чем вся эта больница. Или пиджак? Возьмите пиджак. Или хотите, вам сошьют пиджак по заказу.
— Успокойтесь. Морисик вам сейчас сам все сошьет. Материал же у вас с собой, в животике. Оригинальной расцветки, судя по нездоровому цвету вашего гезихьта. Там делов-то. Только раскроить, вынуть и застрочить.
— Вы нормальный человек?
— Я самый человечный человек, и Морисик тоже не просто нормальный, а отличный! Первоклассный специалист, словно недавно первый класс окончил. Kater ничего не почувствовал, ведь ему дали хорошее обезболивающее. Не спрашивайте, какое, а то нас обоих арестуют и накажут.
Обезболивающее. Босой облегченно выдохнул, получив укол, но ему пришлось срочно вдыхать обратно.
— Однако вам, Herr Stellverräter, анестезия не положена. Вы же против наркотиков. И против их прекурсоров. И против людей. И против животных. И против здравого смысла.
— А?..
— Миорелаксант на. Расслабьтесь и получайте удовольствие от внезапного равенства всех перед законом. В следующий раз, когда захотите донести до меня свои законодательные инициативы, просто запишитесь на прием. Только без этих ваших штук! Заведем на вас личное дело в регистратуре.
— Ааааааааа! — депутат извлек из слабеющих связок сиплое подобие вопля.
— Да что вы орете, как резаный? — удивился демонолог. — Вас же не режут. Пока. В конце концов, получите незабываемый Lebenserfahrung, будет что избирателям рассказать. Главное не бойтесь. Лишнего не отрежем. Вы не бюджет. Морисик, действуй. И помни: в России врач работает не бездуховных денег ради, а скрепной самореализации для.
Митерхайн щедро намазал депутатский живот народным йодом.
— У вас хотя бы лицензия есть? — последнее, что смог связно произнести пациент.
— Не волнуйтесь вы так, любезный Никанор Иваныч, — постарался приободрить пациента молодой врач. — Сегодня оперируем без лицензии, а завтра вжик-вжик и с лицензией.
Миорелаксант вступил в полную силу, как подписанный президентом закон. Больше ни говорить, ни двигаться пациент не мог, зато отлично все чувствовал.
На бетонном небе вспыхнули созвездия боли.
— Забавно. Все небо в тучах, а звезды как на ладони. Как это созвездие называется? — Озерская выкатилась из машины.
— Констелляция близорукости и тугодумия. Вертолет это. Круги нарезает. Видишь, как тебя охраняют.
— Думаю, все наоборот.
— Тугорукости и близкоумия?
— Ко мне летят за охраной.
— Слушай, а нам не могли в багажник тело подкинуть, пока мы оскорбляли оккультные чувства Сарочки?
— Игнатий! Там живут уважаемые солидные люди. Конечно, могли. Тебя снова преследуют смутные предчувствия?
— Меня преследовали ясные акустические чувства. Всю дорогу. За спиной что-то круглое, тяжелое ворочалось и перекатывалось. Как будто тебя по ошибке в багажник засунули.
— Здравствуйте!
— Нетушки, так не пойдет. А где Игнаааатий? — носитель протяжного имени не сразу понял, к кому обращалась Озерская. — Прошу прощения. Здравствуйте, Семен Леонтьевич.
Смотритель торопливо семенил по аллее. Видок у старика был раздавленный.
— Светка! Зверь совсем нюх потерял. Всех оленей мне загнал.
— Как?
— Рыбами в косяк. Гонял, гонял, и загнал. Некоторые еще живыми были, но уже и не дышали почти. Только хрипели и плакали от страха. Не дай бог еще раз такое услышать.
— Однажды слышала, как олень плачет, когда с мужем на охоте была.
— Я их раненных тоже и видел, и слышал. И стрелял, чего греха таить. Но это они от боли плачут, не от страха. Не боятся олени смерти. Не боятся. Их напугало что-то похуже смерти и заставило бежать без оглядки, не останавливаясь, пока дух вон не вышел.
— Крепитесь, Семен Леонтьевич. Сегодня все закончится. Оленей похороним и помянем по-человечески. Обещаю.
— Смотри, Светка, второй раз я могу не успеть. Некому будет тебя со следа сбить, и ты дойдешь до самого начала звериной тропы. Летуна твоего прогонять?
— Зачем же прогонять пациента? Пусть приземляется и ждет меня в кабинете. Игнатий! Ты еще куда собрался?
Контрабандиста резко окрикнули уже после перехода границы.
— Домой.
— Чем работа не дом? Посидишь в чайной с Семеном Леонтьевичем.
— Светка! Мне не нужен мозгоправ, — обиделся дедушка. — Собутыльник еще ладно.
— Вот видишь.
Таможня осталась без улова.
— Но ты, мил человек, все равно оставайся. Присмотришь за Светой.
Там, где не облажались таможенники, оперативно сработали бывшие чекисты.
— Хорошо. Я только багажник проверю.
Контрабандист решил играть на опережение. Что же он мог перевозить? Дорогой алкоголь, оружие, меха, наркотики, элитных проституток? Всего понемножку.
— Сара? Что вы там делаете?
Кроме оружия.
— Веду прямую трансляцию! Всем привет! — девица помахала собравшимся на ивент оффлайн-подписчикам.
— Семен Леонтьевич, не волнуйтесь. Она только свое лицо в эфир транслирует, — Аннушкин посмотрел на экран гаджета, чтобы удостовериться. — С выключенного телефона и с помощью частичного выключенного речевого аппарата. Сара, вы идти можете?
Поднятая рука отрицательно закачалась. Шевелить головой никаких волевых сил не хватало.
— Ох, молодежь, — крякнув, смотритель перекинул тусовщицу через плечо и понес к центру.
— Ты обещал какую-то удивительную историю из практики рассказать, — Озерская и Аннушкин, чуть отстав, неторопливо ковыляли по аллее.
— На бис? Нет уж увольте. Еще раз в этот картонный ад я погружаться не хочу.
— Ах, ты про это. Никакого ада. Трудовые психиатрические будни. Кибиц мне рассказывал. Твой пациент себя покалечил, а ты истерику закатил на все отделение. Тебя самого хотели положить подлечиться. Ну и Кибиц тебя признал бракованным изделием и по-тихому сплавил ко мне.
— А мне наплел что-то про философию.
— Мозги пудрить старик умел. Философствовать не диагнозы ставить.
— Почему тогда он отправил меня в твой престижный центр?
— Это он сейчас престижный. А тогда ко мне стекались несостоявшиеся специалисты, переодетые в докторов потенциальные пациенты или откровенные шарлатаны. Я долго не могла понять, к какой категории ты относишься.
— И как? Поняла?
— Да. Думаю, к последней. Но тетки тебя любят, поэтому сиди и изображай из себя великого гипнотизера. Шучу. Иногда от твоего гипноза бывает толк. Кибиц так и понял, как сильно порой наука нуждается в антинаучных знаниях. Светлая патриарху память. Меня он вообще за человека не считал, не то что за специалиста. И всячески способствовал превращению Озера в кадровую помойку, в гаражный кооператив. Потом наступили новые времена, специалисты стали проходить строгий отбор. Настолько строгий, что кроме тебя в основном штате никого и не осталось.
— Похоже, к нам возвращаются старые времена, — прошипел Игнатий: за стойкой усталых путников встречала неизменная Лера.
— Так. Снобизм убрать, в бессознательное засунуть и вынимать только после клинического оргазма. И опять этот одеколон! Признавайся, Аннушкин, ты масло разлил?
— Не только не разлил, но и не купил. Если что, мы все наверху. Удачи в последней битве.
— С чего ты взял, что в последней?
— У меня предчувствие.
— Что у вас происходит? Учения, революция докатилась или у кого-то предчувствие обострилось? По всей территории солдатики бегают, квадрокоптеры роятся.
— Подготовка к вашему визиту, — Светлана старалась быть искренней с клиентами, насколько это было возможно и необходимо. Меру необходимости и возможности она всегда определяла сама, на глазок.
Янковский устроился в кресле так, чтобы не видеть терапевта и не заметить случайного движения за окном.
— Был у хорошей знакомой в ее собачьем питомнике. Вы были правы. Собак я действительно не боюсь. Они там все, как на подбор, огромные черные лохматые. И я начал вспоминать детство. Такая тоска.
— Значит не страх. Тоска. И потребность в защите. Вы остались без родителей, с жутковатым незнакомым стариком. Психика создала себе большой лохматый тотем, чтобы тот защищал вас, ваш дом, вашу территорию.
— То есть я придумал себе эту большую плюшевую игрушку? Нет, не согласен. Я такого придумать не мог.
— Не могли придумать обычную собаку.
— Не обычную. Что-то в ней бросало вызов законам природы. Я не помню, чтобы она лаяла, скалила зубы, высовывала язык, закапывала кости. Неподвижный стог черной шерсти. И смертная тоска.
— Мозг тоскует, чтобы отгородиться фантазии, — Света скептически относилась к психоанализу, но цитата из Гринсона пришлась кстати. — Вы ведь и сейчас хотите поиграть с этой собакой. Если сегодня зверь постучит в окно, выйдете навстречу?
Янковский проигнорировал вопрос, но стал вслушиваться, ловя каждый звук, каждый стук, каждый тук.
— Ваше прошлое меняет разбито на ледяные осколки, — где-то далеко ледяная корка дала новую трещину. — Логически соединить их не получится. Остается фантазировать. Психика защищается от прошлого, поэтому пытается запретить вам мечтать.
— Прадед тоже запрещал мне мечтать, сидя у окна, но я украдкой нарушал запрет.
— Нарушьте табу еще раз. Спустите фантазию с цепи. Не старайтесь вспомнить каждую деталь, не гонитесь за истиной. Просто расскажите сказку о вашем детстве.
— Сказку, говорите? Будем вам сказка.
В одной маленькой деревушке, у самой советской границы жил-был старик со своим правнуком. Жили неплохо, не голодали, не бедствовали, не мерзли. Летом на речку и в лес ходили, зимой печку топили. И повадилась к ним ходить собака. Большая, черная, лохматая. Каждый вечер, как стемнеет, она садилась у поленницы и грустно смотрела в окно. Мальчик очень хотел выбежать во двор и поиграть с собакой, но прадед строго-настрого запрещал, ругался, запирал дверь на тяжелый засов и прогонял правнука спать. На утро в снегу старик находил придушенных зайцев, а то и глухарей, из которых готовил столь любимое внуком жаркое или столь же нелюбимый им суп.
— Hühnersuppчик, наваристый. Кушайте-кушайте, герр майор. И Schmorfleisch не игнорируйте. Морисик специально для вас старался. А то вы совсем отощали. Вон, аж усы повисли, как у пожилого кота.
— А сам вот почему не ешь? Отравить меня значит хочешь? — проявив должную профессиональную бдительность, Белкин со спокойно душой наворачивал предложенную трапезу.
— Как можно? Я поглощаю только морскую живность. Или вы сейчас решили сделать вид, что забыли? И подводите меня к тому, что сейчас попробуете расплатиться за консультацию накаченной нитратами говядиной?
— Забудешь тут. Просто перепроверяю. Вот оплата, как договаривались, — следователь пошуршал пакетом с мороженой осетриной. — Мяса значит, не ешь. Так и запомним...
— Все? Вы пришли осведомиться о моих гастрономических предпочтениях? Консультация окончена.
— Погоди. Вот девчонку одну убили, домушницу. Забралась она значит в квартирку, а там ее стая кошек обглодала. Твой профиль.
— Мои коты всегда сытые. Человечину не едят. Брезгуют. Морисик проверял.
— Я не про то. В той квартире отродясь никаких животных не было. Ты бы съездил, посмотрел.
— Съезжу, съезжу. Если осетрина первой свежести окажется, а не как в прошлый раз. Но давайте не heute. У меня тут пациент нарисовался залетный.
— Вот ты бы значит поаккуратней с ними. Он же потом жаловаться побежит.
— Не побежит. На что ему жаловаться? Морисик ему жизнь спас. Подох бы ваш драгоценный паразит от воспаления. Все будет хорошо.
До следующего заседания Босой успеет слетать в Швейцарию. Там его осмотрит лечащий врач и только завистливо поцокает языком. Идеальный разрез, идеальное извлечение, идеальный дренаж, идеальный шов — все идеально! Только глаз будет всю жизнь дергаться, ежик светло-русых волос поседеет и местами поредеет, маслянисто-спиртовой блеск выветрится из глаз.
На ватных ногах жертва политической медицины прокрадется на трибуну, как недообращенный гугенот во мраке варфоломеевской ночи. Зажмурится, чтобы не увидеть в черном зале заседаний черного кота. Может, его тут нет? Удар аргентинского табака по обонятельным рецепторам послужит ответом.
— Я отзываю законопроект.
По рядам пробежит удивленный гул.
— Мне это, того, приснилось. Да, приснилось, что меня ветеринар-инженер-агроном без наркоза режет.
Гул в зале сменится удивленным перешептыванием.
— Знаете, пошло оно все к черту! Давайте уже легалайз устроим. А то как дебилы, право слово. Разрешим людям выращивать разные сорняки, семена семенить.
Шепот наполнится одобрительными смешками.
— Все с вами ясно, Никанор Иванович. Мозги проснулись на старости лет и теперь наверстывают упущенные когнитивные возможности. Благодарим. Займите свое место в зале.
Босой не поймет, кто к нему обратился: спикер, демонолог или внутренний голос. Но на всякий случай освободит трибуну.
— Слово предоставляется Могарычу А...
— А не надо. Мэрия тоже отзывает свое предложение. Мы больше не настаиваем на сносе Ховринской больницы.
Смешки из одобрительных станут нервными.
— Мне тоже кое-что приснилось.
Из нервных испуганными.
— Да, приснилось, что мой домик в Берне сравняли с землей бульдозеры, похожие на немецкие танки. Или танки, похожие на бульдозеры. Я не успел разобраться. Проснулся. Пора завязывать с реновацией, а то мы тут все с вами без заграничного жилья останемся.
Смех смолкнет. Шепот смолкнет. Гул смолкнет.
Народные избранники безмолвствуют.
Напряженное непонимание свершившейся бархатной контрреволюции молчаливо и величаво расползается по залу.
Мир меркнет.
И я открываю свой аркан. И номер его
— Ты вот чего замечтался? Аж зрачки повылазили, — майор отодвинул тарелку. — Большое тебе человеческое спасибо. Маковой соломки во рту со вчера не было.
— Самое человечно человеческое пожалуйста. Ich hoffe, вы не станете никому раскрывать врачебную тайну горе-чиновника. Вы поймите, герр майор. Я защищаю свое небольшое Lebensraum. Родную счастливицу Австрию я потерял лет восемьдесят назад, а может и сто. За мной Ховринская твердыня, отступать некуда.
— Да все я понимаю. Доложить только не могу. Как
— Собака.
Янковский уснул. На самом интересном месте. Психика лихорадочно перекрывала последние выходы из лабиринта. Главная задача психотерапии — удержать неведомого зверя в бессознательном — была пересмотрена и нагло отброшена. Озерской овладело нездоровое любопытство, идущее вразрез с этикой и здравым смыслом. Ей хотелось дослушать сказку, ткнуть пациента носом в его фобический материал. Нельзя вот так брать и безнаказанно топить несчастную женщину в болоте собственного прошлого. Или можно? Можно. Строго говоря, именно для этого людям и нужны психотерапевты. Но Янковский был уникальным пациентом. То, что он считал прошлым, было самым настоящим настоящим. Слишком настоящим.
Для успешного завершения терапии нужен был всего лишь триггер. По его идеально круглому следу и шла Озерская, кутаясь в шаль колючих мыслей. В отличие от Игнатия, она нарушала этические запреты без всякого удовольствия и более неохотно, но не менее часто.
Игнатий посмотрел на свое главное этическое искушение, мирно спящее в кресле. Мировоззрение медленно, но неумолимо покрывалось трещинами, как ледяная поверхность озера. Он-то мнил себя первоклассным специалистом, которого устроили в элитный психологический центр по личной рекомендации уважаемого профессора. А от него просто избавились, как от бракованного товара, сплавив в кадровый отстойник для недоучек, шарлатанов и пациентов в халатах. Иллюзия собственной исключительности превратила его в циничного экспериментатора, готового отправить пациента в яму безумия ударом ноги с криком "к черту этикууууу!". Где тот молодой практикант, сопереживающий хамоватому одноногому психу, не сумевший простить себе трагедии, в которой не было ни капли его вины? Что-то надломилось в нем после того ночного дежурства.
Почему он вообще решил устроить внеплановый обход в ту ночь? Прогуляться захотелось? Все пациенты надежно зафиксированы и накормлены сильным успокоительным. Палаты заперты, двери без ручек. Сиди себе в ординаторской и спи, как Сара в кресле. Нет, спать конечно нельзя. Дремать можно. Игнатий и задремал. На мгновение. Клюнул носом. Ему приснился шорох в коридоре. Или мысль о шорохе. Или сон, где ему приснилась мысль о шорохе.
Встревоженное полусонное сознание уцепилось за окошечко ординаторской, через которое прекрасно просматривалась длинная труба коридора. Что тогда случилось? Ртутные лампы моргнули невпопад? Свет неправильно упал на стекло? Привиделось?
По трубе коридора пробежал картонный человек, сложенный из остроугольных треугольников и плоский, невзирая на множество сгибов. Пробежал и, нырнув листом картона в дверную щель, скрылся в палате, где его ждал верный созерцатель.
Где теперь Вольнов? Выжил ли после той ночи? Может, умер от потери крови. Может, провел остаток жизни, пытаясь вновь увидеть картонного человека. А может, совладал со своим безумием и стал настоящим телефонным пиратом? Вряд ли. Скорее всего, устроился на телефон доверия и теперь утешает незнакомых людей, таких же сломленных, как и он сам. Игнатий не знал,
как не знал, что снится кудряшкам его подопечной. А снился ей полет над Тимирязевским лесом, над ночной столицей. Она больше не боялась крангела, ибо как можно бояться саму себя? Расправив огненные крылья, Сарра устремилась на северо-северо-запад, к Ховринским чертогам. Мягко приземлившись, она без проблем прошмыгнула мимо сторожевых котов, мимо пустующего наспех сколоченного из досок ресепшна, мимо мента с рыжими усищами, мимо двух скинхедов с носилками, на которых лежал мертвенно бледный и неподвижный, но живой мужик. Перепрыгивая обвалившиеся ступеньки, она взбежала на второй этаж и выскочила в переход между корпусами, едва не врезавшись в своего аргентинского знакомого. Затаилась, чтобы тот ее не заметил.
Но демонологу было не до чужих сновидений. Его взгляд был расфокусирован и неподвижен, насколько позволяла головная боль. На зрительной периферии поблескивала новенькая металлическая сетку, из двух слоев медной проволоки, блокирующая проход в дальний коридор северо-западного крыла.
Кого могла остановить эта тонкая преграда? Разве что раздразнить. Будь то случайный хулиган, бомж, левый активист или посланный мэрией строитель — каждый считал своим долгом пнуть изящную конструкцию, прорвав охранительную плеву. Из-за регулярного вандализма проволочный узор приходилось регулярно восстанавливать. Сами вандалы восстановлению уже не подлежали.
Проволока запела, трепетно колыхаясь, словно по ней ударили листом картона.
Демонолог заметил мельтешение на самой границе зрительного поля и удовлетворенно улыбнулся. В кармане пиджака завибрировал телефон.
— Hier spricht Engelrot.
— Ты правильно смотришь. Ты молодец.
— Пили пранки, Fettarschloch.
Отбой. Уведомление. Новое сообщение. Отправитель: Maus.
Демонолог открыл окно чата. Сарочке стало любопытно. Она тихо подошла к мужчине сзади и провела пальчиком по экрану. История переписки стремительно отскроллилась к самому началу. Австриец чертыхнулся и принялся сражаться с современными технологиями, листая чат в хронологическом порядке. Соколова с интересом читала чужие письма, заглядывая через плечо. Ее сны еще никогда не были столь содержательными.
> Меня взяли.
> Я не сомневался. Ждите.
> Кудрявая гламурная дура с навороченным самокатом. На сеанс гипноза. Слушать не могу, она в дальнем кабинете.
Соколовой стало вдвойне интересно. Выходит, где-то обитает такая же кудрявая, такая же гламурная, с таким же самокатом. И тоже посещает сеансы гипноза. Только та, другая, — дура, — а Сарочка нет. Может, это переписка из параллельной реальности? Ну конечно! Она же спит! И видит сон о другом мире!
> Ее подслушивать не надо. Не рискуйте. Я и так знаю, о чем она будет говорить. Докладывайте о ее настроении после сеансов.
> Ушла озадаченная. Спросила меня, что такое типография.
Через пару дней.
> Женщина неопределенного возраста. Вся в браслетах, оберегах, кольцах. У нее кто-то под кроватью живет.
> Ерунда. Неинтересно.
> Снова кудрявая. Снова ушла озадаченная. Спросила у меня, где купить краски.
> Прекрасно. Флакончик с вами?
> Да. Распылять?
> Рано. Держите наготове.
Демонологу удалось быстро пролистать несколько дней, но Сара тряхнула кудряшками, замедлив скроллинг. Мужчина удивленно поднял бровь и, не переставая водить пальцем по экрану, заерзал периферическим зрением коридору.
> Женщина. Что-то про питание. Спросила меня, не хочу ли я половить покемонов.
> Моему аспиранту напишите, он в этом разбирается. Выясните, где она их ловит.
> Мужчина. Лысый. На вертолете.
> Быстро он. Останьтесь под любым предлогом.
> Тут все про собаку какую-то говорят. Территорию обесточили. Сейчас включу голосовую связь.
Аудио-звонок завершен. Длительность 00:24:04.
> Сидите и не высовывайтесь. Здание не покидайте.
> С самокатом приехала. Ее на территорию не пускают.
> Сделайте так, чтобы пустили. Распылите на нее немного масла. И ручки всех кабинетов опрыскайте. Аккуратнее, не надышитесь. Меня пока не беспокойте. Нужно встретить рассвет.
> Женщина. Волосы рыжие с сильной проседью. С ней мальчик. Говорит про какую-то чучелку. С самокатом пошла на гипноз.
> Срочно! Распылите масло там, где ее гипнотизируют.
> Я не могу ворваться в кабинет.
> Хотя бы дверь опрыскайте.
> Сделано. Она ушла довольная. Но меня чуть не спалили.
> А меня чуть песком не засыпало.
> Из кабинета крики. Оттуда, где женщина. Прибыла бабушка того мальчика. Одеколон почти закончился.
> Оставьте немного на всякий случай.
> Бабушку увезли с приступом. Вроде жива. Подробности нужны?
> Нет. О бабушке позаботятся другие.
> Все куда-то уехали.
> Ждите. Из здания не выходите ни в коем случае.
> Вертолет. По территории бегает охрана. Кого-то ищут.
> Не бойтесь. Ищут не вас. Распылите масло в кабинете, где вертолетчика ведьма будет лечить.
> Сделано. Флакон закончился. Все вернулись. С ними кудрявая. Ее принесли.
> Это точно она? Что она там делает?
> Точно. Спит на втором этаже.
Демонолог полностью расфокусировал взгляд — настолько, что зрачки затопили все глазное пространство черной аравийской нефтью — и принюхался.
Пахло мокрой псиной, зеленым чаем и дорогим алкоголем.
— Разгадаем мы ее секрет, разгадаем! — Семен Леонтьевич потер руки, ставя на стол несколько пустых чашек, пакет с заваркой и бутыль виски. — Менделеев разгадал секрет раствора, и мы разгадаем.
— Раствор коварен, — меланхолично предупредил Игнатий. — Мне только чай.
— Ну как знаешь, — одна чашка отправилась к трезвеннику. Остальные были аккуратно заполнены наполовину, на треть, на четверть и так далее. — Я ж тебе, мил человек, историю ту не дорассказал. Слушай. Был у проректора Тимирязевской академии сын. Никому житья не давал. Из музея втихаря экспонаты подворовывал. Житья никому не давал. Его и в один специнтернат пытались сдать, и в другой. Без толку. Тело теленка, разум ребенка. Неуправляемый, жестокий, опасный, глупый.
Оставшаяся пустота в чашках была скомпенсирована алкоголем. Беспокойно заворочилась во сне Сара.
— Обычная олигофрения. Положили бы в психушку, да и дело с концом. Тогда с этим было проще.
— Эх, мил человек, когда речь о детишка всяких уважаемых людей, все всегда сложно. И тогда, и сейчас. Проректор был на хорошем счету у партии, настоящий коммунист, фронтовик. Никто связываться не хотел. Господь знает, сколько девок его дефективный сынок оприходовал. Но поговаривают: все влияние и доходы он тратил на то, чтобы дела заминать и с семьями потерпевших договариваться. Так. Первая пошла.
Чашка с пропорцией один к одному была забракована.
— И это еще полбеды. Зародилась у выродка в размочаленном мозге мечта. Захотел, понимаешь, на коньках кататься. Отдали на каток. Поначалу падал, бычок на льду. Но пыхтел, не сдавался. И стоять, и ездить научился. Да только ему просто так кататься было скучно. Нашел себе развлечение — в людей на полном ходу врезаться. А там ведь и дети занимались! Сколько костей чужих переломал, ирод! Не удивлюсь, если многие родители после этого верующими стали и в храме молились, чтобы урод себе шею свернул. Тренер не выдержал. Пригрозил исполкому, что шум поднимет. Нашли повешенным. Но бычка из катания забрали.
Чашка с пропорцией один к двум тоже не оправдала доверия.
— Каждую зиму здесь устраивали каток. Как раз на том озере, где наша Светка гулять любит.
И вовсе Светка там гулять не любила. Просто все тропы и аллеи парка вели к этому злосчастному водоему. Не стала исключением и свежая цепочка следов, протянувшаяся от машины Игнатия в лесную чащу, срезая путь через озеро. Решив проведать трещину, подселившую смутную тревогу в ее бессознательном, Озерская прихватила из кладовой метелку для пыли и смела снег с ледяной поверхности. Фрактал заметно разросся. Также к нему добавились совершенно новые элементы — множественные изящные тонкие узоры, как будто
— Коньки! — от возгласа Игнатия проснулась Сара. Демонолог потерял след и, с досады до хруста сжав смартфон, предчувствуя новый приступ мигрени, неровным маршевым шагом заковылял прочь: раскладывать свое Таро. — Как я сразу не понял! Следы от коньков.
Не веря инсайту, он открыл галерею на мобильном. Царапины в толще паркета. Идеальные узоры, петли, росчерки. Конечно, они не имели ничего общего с грубыми рваными бороздами — артефактами творческого безумия Сары.
Вылезло надоевшее уведомление о сообщении от пациентки. Той самой, которая с металлическими рамками искала новое спальное место и потом жаловалась на поселившееся под кроватью чувство вины из прошлого. Спаси. Да-да, спасибо, не за что. Это его работа. Надо уже прочитать благодарность, иначе телефон не угомонится.
> Спаси... (отправлено вчера; развернуть; пометить как прочитанное)
Развернуть.
> Спасите. Я под кроватью. На кровати кто-то лежит, свесив руку.
Маленький Дима лежал под кроватью, стараясь не шевелиться. Сверх свесилась рука с бледной ухоженной кожей, в серебряных браслетах, в кольцах с рубинами. Рука родной матери. В руке зажат нож для разделки мяса. Если бы не мертвая хватка, могло показаться, что мать просто уснула на кровати сына, забыв положить тесак на место. Рука вяло качнулась. Лезвие погрузилось в пол, оставляя за собой глубокий рваный след. Одна полоса. Вторая. Третья.
Игнатий считал борозды на паркете. Ровно двенадцать. Мимо просвистели кудряшки. Сара отобрала бутыль у смотрителя и не глядя плеснула в чайник ровно столько, сколько ей позволяла врожденная щедрость. Аннушкин на всякий случай проследил за ее руками. Пальцев десять. Как полагается. Десять. Не двенадцать.
— Хорош вискарь бодяжить, — строго заявила пациентка.
Семен Леонтьевич неодобрительно покачал головой, но все же налил себе Сарочкину версию коктейля.
— Дремучий корень! От Светкиного зелья не отличишь!
— Секрет нашей великой руководительницы раскрыт, — постепенно впадая в прострацию, подытожил Игнатий. — Интуиция и опыт.
Опыт и интуиция не подвели великую руководительницу. С трещиной определенно что-то не так. Пересилив физиологию и шубу, Света наклонилась и провела рукой по ледяной поверхности. Гладкая. Лед поврежден изнутри. Следы от коньков тоже лежали по ту сторону верхней реальности. Подводные жители устроили
— каток, — продолжал смотритель. — На нашем родном озере. И сынок проректора туды пришкандыбал. Да не с пустыми руками. Взял из музея при академии водолазный костюм. Откуда только силы взялись: эту дореволюционную махину на себя напялит и в ней расхаживать. Напугать всех решил. Или удивить. Или оттоптаться, как следует. Кто ж теперь знаете. Выбежал в этой бандуре на середину озера. Тут-то под ним ледок и треснул. Тело так и не нашли. Вздохнули все с облегчением. Потом и чекисты засуетились. Нагрянули с обыском в квартирку к товарищу проректору. Увидели груду наворованных экспонатов и поняли, что никакой он им не товарищ.
— Лучше поздно, чем никогда, — оптимистично заметила Сара, дегустируя результат собственной алхимической интуиции.
— Вы уже отогрелись? — проявил элементарную заботу Игнатий: действительно, лучше поздно, чем никогда.
— Я и не мерзла.
— Вы провели в багажнике несколько часов.
— Ваще не проблема. Нашла там шубу, укуталась. Тепло, мягко, зашибись.
— Какую шубу? — Аннушкин, хоть и был в душе контрабандистов, никогда не использовал багажник для перевозки мехов, оружия и прочих радостей жизни.
— Ну здоровую такую, черную, пушистую, очень теплую. Вы ее бы проветривали. Она мокрой псиной попахивать начала.
— Семен Леонтьевич, можно неудобный вопрос. У нас по территории кто-то бегает? — обреченный взгляд старика был ответом. — Хотя бы записи с камер есть?
— Есть, мил человек, да не про нашу честь. Вы, молодежь, верите в цифровые технологии. Они же вас и погубят. Одна маленькая ошибка в потоке нулей-единиц, и хомяк-червяк-моряк всем записям. Короче, кина не будет, понимаешь?
Игнатий понимал. Прекрасно понимал, что все поврежденные файлы будут переданы куда положено. И неповрежденные. Особенно неповрежденные.
— А следы? Я сам видел. От окна, через клумбу, в лес.
— Все их видели. Но никто в здравом уме, ни зверь, ни человек, по этому следу не пойдет. Только Светка. Вот и пусть ищет этого самовара. Кого самоварами называли, знаешь? Кого товарищ Сталин на Валаам отправил, чтобы их бандиты попрошайничать не заставляли? А желающих поживиться за счет попрошаек много было. Проректор и в этой грязи успел изваляться. На самоварные деньги свою племянницу Розу учиться, а потом и жить в ГДР отправил. Конченый человек. Лиходей. Во! Вспомнил я, где этот паразит жил. Улица называлась Верхняя Лиходеевка.
— Что? Шо? — хором переспросили Сара и Игнатий.
— Да, вот такие бывают говорящие совпадения. Я ж лично, — старик замялся. — Понятым был. Столько ценностей из квартиры выгребли. И весь пол там коньками исцарапан. Даже выродки мечтать умеют. Собаки.
Тук.
Стук в окно комнаты отдыха. Окно второго этажа.
Тук.
Толща льда сотрясается от мощного удара. Удара, зародившегося в глубине озера. Кулак в железной рукавице обрушивается на ледяную преграду, желая вырваться на свободу, схватить за шкирку озерную ведьму и утащить в пучину безысходной смертной тоски. Куда Светлана сама так стремилась нырнуть, куда загоняла себя многие годы. Озеро пресытилось ее желанием смерти и теперь, ломая лед, пыталось исторгнуть из себя того, кто оказался гораздо более жизнелюбивым, кто променял разум на многократное усиление первобытных инстинктов, кто цеплялся за жизнь заржавевшими пальцами водолазной перчатки.
Озерскую хватают за шиворот и тащат, тащат, тащат. Но не вниз, не на глубину, а куда-то прочь от проснувшегося озера, прочь от чужого темного прошлого к ее собственному не менее темному настоящему. По знакомым аллеям, на вершину знакомого холма, к знакомой клумбе под знакомым окном знакомого кабинета.
Тяжелое частое дыхание над самым ухом. Запах мокрой собачьей шерсти. Тычок холодного носа в затылок, от которого Озерская падает лицом в снег и тут же вскакивает, брезгливо отбрасывая тушку придушенного зайца. Тельце летит в закрытое окно кабинета и, с глухим одиночным стуком шлепнувшись о стекло, сползает вниз.
Тук.
Окно распахивается.
— Собака? — Янковский в радостном смятении. — Где моя собака?
— Все-таки ваша? — Озерская задирает голову.
— Моя. Наша. Фамильная. Я вспомнил.
— Секунду. Мне нужно привести себя в порядок.
С огромным удовольствием она повторно падает лицом в снег. Восстановив душевное равновесие, возвращается в кабинет.
— Итак, — Озерская тяжело опустилась в кресло, желая поскорее найти окончательное решение собачьего вопроса. — Давайте сперва перекроем все ложные ассоциативные пути. Это точно была собака? Не медведь? Не волк?
— Исключено. Черная, лохматая. Морда умная. Так что ж я так выражаюсь. Неизвестно, что у собаки: лицо или морда? Пожалуй, что все-таки лицо.
— Не бродячая?
— Нет. Очень ухоженная. Шерсть роскошная, густая, чистая. Ни колтунов, ни грязи.
— Собака кого-то из жителей?
— В той деревне не было других жителей. Я их не помню. Нет. Не так. Я помню, что их не было. Их точно не было. Я вижу брошенные дома, поросшие сорняком дворы, засыпанный колодец. Запустение и разруха. И наш дом на краю леса, как последний бастион королевства Польского.
— Как же прадед жил там один?
— Собака подбрасывала к порогу дичь. Пару раз инструменты приносила. Заботилась.
— Приходила, оставляла еду и уходила в лес?
— Нет. Она не приходила и не уходила. Просто сидела и смотрела в окно. На утро исчезала. Я ни разу не видел, чтобы она как-то перемещалась. Да и не могла она ходить. Я был сегодня в собачьем питомнике у своей знакомой, наблюдал за венгерскими овчарками. Такие же большие, лохматые, черные. Вот только они бегают, прыгают, чешутся. Моя не могла. Знаете, породистым собакам часто купируют хвосты или уши. У моей знакомой элитный питомник с весьма консервативным подходом. Написано в стандарте: положено купировать уши, значит будут купировать. Зоозащитники могут сколько угодно выть. Понимаете, к чему я веду?
— Вы вспомнили породу своей собаки?
— Скорее, окончательно убедился в том, что это плод моей детской фантазии. У нее собаки были купированы не только уши и хвост.
— А что ещё?
— Лапы.
— Как же тогда она бегала по нашей территории? — сорвалось.
— Вы о чем? По какой вашей территории? Собаки столько не живут. Может, прадед ее в погреб прятал, чтобы меня не травмировать. А еду и инструменты приносили путники. Или я вообще все выдумал. Не берите в голову! Правильно говорят ученые, что вся эта ваша психотерапия полный бред. Не может человек вспомнить детство в таких деталях. Сами видите, какая бессмыслица получается. Ничего не клеится, — Янковский нехотя расплатился, коря себя за впустую потраченные деньги, на пороге обернулся. — Нет, кое-что клеится. Если отбросить всю эту мистическую чушь. Возможно вполне, жил у нас какой-то пес, которого я любил. Пес или убежал, или в капкан попал. Я тосковал. Вот и все. Да. Определенно какой-то пес жил. Я даже кличку помню. Прадед его иногда звал, но тихо и осторожно, чтобы я не услышал. Айнур или Айнор. Точно. Айнор!
— Айн ор, — закричала Лиза, сбрасывая оковы гипнотического транса. Ее голос эхом отозвался в теле игрушки. Медведь звякнул и дернулся. Дзинь.
Щелк.
Последний защитный рубеж из четырех обнаженных кукол замер в ожидании неизбежного. Плакал защитный периметр Сары. Плакал черными и маслянистыми, как аравийская нефть, слезами. По медвежьей лапе пробежала судорога. Когти, цепляясь друг за друга, высекли искру гипнотического триггера.
Щелк.
Когти, числом шесть на каждой лапе.
— Айн ор, — девушка рывком села, панически озираясь по сторонам и выдохнула вторую часть Сариной мантры. — Бли кли.
Нет света без сосуда. Когтистая лапа принялась ломать шеи, отрывать головы и выворачивать шарниры последним стражницам. Медведь-сосуд зазвенел на все лады. Перезвон. Всё настойчивее, всё громче, всё ближе. Уже не кристально чистые переливы, а уродливая канонада, смесь расстроенных гармоник, перебивающие друг друга мотивы. Бесшумно отворилась дверь. Последнюю куклу насмешливо швырнули к лежбищу Лизы. Заступница прокатилась по полу и шваркнулась головой о диван.
Тук.
Дрожат от мягкого удара окна по всей земле.
Тук.
У старого смотрителя замирает сердце.
Это сердце стучит в окна.
Тук.
И больше не может уже сделать ни единого удара.
Большая лохматая собака, похожая на несуразный черный мешок, набитый кусками могильных плит и потрохами, аккуратно берет молодую душу старика зубами за шиворот и волоком тащит к свету.
Тук.
Семен Леонтьевич оседает, цепляясь холодными пальцами за подоконник.
Демонолог брезгливо смахивает со стола девятый аркан отшельника.
Тук.
Стучат стенки сосудов, расширяясь и схлопываясь. Стучат границы зрачков, разверзаясь бездной страшного суда и коллапсируя сингулярностями. Голова раскалывается, и каждый осколок падает в предвечную тьму, рождая новую вселенную.
Тук. Вечность. Тук.
Тук. Тук-тук-тук-тук.
Голова...
Тук-тук-тук.
Кому пришла идея открыть в центре кузницу? Нельзя же так громко лупить молотом по наковальне, когда люди спят! Озёрская очнулась, хватая ртом воздух, захлебываясь тяжелым ароматом розового масла.
Тук-тук.
Стучали в окно. Психотерапевт, спотыкаясь о кабинетные стулья, доковыляла до заляпанных кровью створок и повернула ручку. Внизу стоял Янковский.
— Все-таки решил разбудить. Загонял вас своими историями?
— Я не спала. Потеряла сознание, когда вы позвали собаку по имени.
— В таком состоянии от вас куда больше пользы. Ваши идиотские вопросы мешали мне довести сказку до счастливого конца.
— В нашем ремесле счастливых концов не бывает.
— У меня бывает.
Мальчик перестал бояться и, когда в окно снова мягко постучали, побежал в лес играть со своей большой черной лохматой безногой собакой.
Янковский расправил плечи, стряхивая остатки разума. Взошел на холм. Огляделся. Увидел за деревьями нечто, скрытое от Светланы складкой рельефа. Улыбнулся. И двинулся по свежему следу, прямо в дремучую чащу, утопая по колено в сугробах, с величием польского маршала, ведущего в последний бой армию Крайову.