Куб [Редактура]

Сегодня утром я видела себя по телевизору. С момента моего похищения прошло четыре с половиной дня. За это время мы с Эдуардом почти не разговаривали, более того, я его практически не видела. Вместе мы проводили около получаса только за завтраком, обедом и ужином. Эдуард возникал будто бы из ниоткуда и звал меня к столу, где уже были разложены по тарелкам разогретые в микроволновке полуфабрикаты. Каждый раз, заставляя себя отправлять в рот кусок за куском, я размышляла над тем, сколько припасов у Эдуарда еще осталось и как много мне нужно съесть, чтобы в один прекрасный день заставить его поехать в продуктовый магазин.

Иногда возникал голос. Не Ленкин, а тот, другой, мой, механический. Больше стебался и подтрунивал, чем давал дельных советов, и я искала способы, как от него отгородиться. Пыталась представить, что мой мозг разделен на несколько секций-коридоров, и старалась обесточить некоторые из них, таким образом заблокировав все, что мне мешало. У меня слабо получалось.

- Ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хочешь забыть*,- задумчиво произнес как-то Эдуард, глядя мне прямо в глаза и этим взглядом заставив меня не на шутку перепугаться.

Он вернул мне мой дневник, потрепанный и с вырванными кое-где страницами. Я молча забрала у Эдуарда тетрадь, не поблагодарив и не спросив ни о чем. Сначала я и не думала что-то в нем писать, но потом пальцы сами собой взяли прицепленную к обложке дневника ручку и принялись строчить спасительные предложения, в которые можно было зарыться, хотя бы ненадолго представить, что ничего этого нет – нет Эдуарда, нет страшного леса вокруг, нет самого дома, пленницей которого я умудрилась стать благодаря собственному идиотизму.

Я поднималась на второй этаж, с закрытыми глазами пробегала мимо страшной инсталляции Хегарти и заходила в ту комнату с книжными стеллажами, где неделей раньше нашла странный фотоальбом со старыми фотографиями. За прошедшее время я успела изучить находку от корки до корки и утратила к ней всяческий интерес. Только фотография, украденная мной в первый день, так и осталась лежать в кармане засаленной юбки. Теперь я носила другую одежду – собственная вонь доконала меня на следующий день после встречи с таинственным стариканом, и утром, увидев аккуратную стопку свежей одежды, заботливо оставленную Эдуардом, я не стала ее игнорировать. Эдуард купил мне серый спортивный костюм – штаны на веревке (ее приходилось постоянно затягивать на талии), футболку со странной надписью на английском языке, значения которой мне понять не удалось, и кофта на молнии с капюшоном и длинным рукавом. Старую одежду с фотографией я скомкала и запихала под диван к колготкам. Среди обновок я нашла и свежее белье, которое заставило меня покраснеть. Надевая чистые трусы в ванной после душа, я тщетно гнала от себя назойливые образы Эдуарда, растерянно стоящего посреди магазина с женским нижним бельем. На ум пришли и другие не слишком приятные мысли: что будет, когда у меня, к примеру, начнутся месячные? Просить у Эдуарда прокладки? Ходить так, позволяя крови стекать по ногам и пачкать все эти белые диваны и ковры вокруг? Для этой цели я спрятала под диван грязную одежду – в конце концов, вполне можно будет порвать блузку на клочки и запихать их в трусы вместо прокладки.

По утрам я подолгу стояла возле запотевшего зеркала и рассматривала собственное лицо, словно бы желая получше его запомнить. Без косметики я казалась себе совсем маленькой и некрасивой, так что руки чесались отыскать где-нибудь хотя бы самую дешевую тушь и карандаш. На коже начали появляться прыщи – следствие неправильного питания и аллергии на яйца, которыми Эдуард снабжал меня каждое утро. Я тщательно умывала лицо теплой водой с мылом, вспоминая советы бьюти-блогеров на ютубе. Иногда пыталась выдавить прыщи, но не добивалась ничего, кроме еще большего покраснения и кровоподтеков. Я ощущала, что постепенно превращаюсь в дурнушку и становлюсь примером того, что случится, если вдруг перестать за собой следить. Стыдно признаться, но внутренне я порадовалась, надевая штаны, купленные Эдуардом, скрывая начинающие зарастать без бритвы ноги. Впрочем, будь у меня бритва, вряд ли бы я стала использовать ее по прямому назначению. Скорее, спрятала бы, чтобы при удобном случае перерезать кому-нибудь глотку – себе или Эдуарду, с каждым днем это становилось все менее важным.

Кто-то решит, что моя жизнь больше напоминала сказку – со стороны, наверное, так и было. Меня кормили, поили, одевали, даже развлекали – в моем распоряжении был плазменный телевизор со стереоустановкой и огромная домашняя библиотека из тысяч книг. Вот только мне не было весело, и я никого не просила заселять меня в этот роскошный пятизвездочный отель.

После водных процедур и завтрака я провожала Эдуарда до его подвала и шла наверх – читать Сарамаго. За четыре дня я осилила двести двадцать страниц. В другое время и в другом месте я была бы неимоверно собой горда, но здесь, в доме Эдуарда, не чувствовала ничего, кроме равнодушия и тупой злобы на собственную неграмотность. Была бы я образованнее, может, и сумела бы разгадать, о чем хочет сказать мне Эдуард. Сюжет романа заключался в том, что все жители на планете внезапно ослепли, все, кроме Жены Доктора. Жена Доктора не смогла бросить мужа и вместе с ним отправилась в карантин, притворившись слепой. В книге не было ни одного диалога и текст в основном шел сплошняком, без деления на абзацы, отчего читать было невыносимо скучно да к тому же неудобно. В день я поставила себе целью читать не менее пятидесяти страниц, еще лучше – шестьдесят или семьдесят. Обычно я проводила за чтением до обеда. Пыталась вести какие-то записи, внимательно следила за героями, развитием сюжета и мучительно искала подсказки – любые, хотя бы одну, связывающую персонажей с моей собственной трагедией. Чего добивается Эдуард? Снова решил сказать мне, что я ослепла? Или что я, как старик из книги, слепа от рождения?

После обеда я обходила дом. Это было нечто вроде разминки. Я спускалась и поднималась по лестнице (однажды даже попыталась съехать по перилам, но едва не грохнулась, что вынудило тотчас прекратить эксперимент), прогуливалась по длинным коридорам, рассматривала содержимое комнат, читала названия книг на корешках. Вертела в руках черно-белые фотографии на подставках, фарфоровые статуэтки обнаженных девушек и зверушек. В одной из комнат нашла небольшую коллекцию из бабочек, пришпиленных иглами к кускам картона в застекленных рамах. Вазы, картины неизвестных художников, расписные тарелки, фигурки – я трогала все, до чего только могла дотянуться, все, что по-хорошему нельзя было трогать.

После ужина я смотрела телевизор. Новости, развлекательные каналы, мелодрамы, иногда – мультфильмы. Вчера посмотрела «Нового Человека-паука» с Эндрю Гарфилдом, позавчера случайно наткнулась на «Дивергента». Сегодня переключилась на канал новостей и тут же вернулась бы на «СТС» или «ТНТ», если бы не увидела собственное лицо во всю ширину экрана. Пульт выпал из ослабевших рук прямо на пол, так что потом пришлось вставлять обратно выпавшие при ударе батарейки.

- Тринадцатого сентября две тысячи пятнадцатого года школьница Олеся Демьянова ушла утром на учебу, а вечером не вернулась домой. Вот уже восемь дней ученицу восьмого класса «Б» районной школы Свиблово считают без вести пропавшей. Поиски продолжаются.

На экране появилось лицо мое матери. Я была не в силах пошевельнуться, лишь жадно пожирала взором родные, но, оказывается, уже начавшие забываться черты.

- Она никогда не исчезала надолго. Иногда без спроса ночевала у подруг... - мама всхлипывала и старательно отворачивала лицо от камеры. – Но чтобы неделю... Я не знаю, где она, не знаю, что с ней. Не знаю, жива ли она... И это незнание.... Понимаете, оно, оно убивает, и мне так...

Мама исчезла, и на ее месте появилась журналистка. За спиной девушки была изображена моя недавняя фотография. Ленка сфотографировала меня так первого сентября после школьной линейки. Я стояла напротив школы с небольшим букетом белых лилий и улыбалась, прищурив один глаз. Волосы были заплетены в две задорные косички и отливали на солнце бордовым цветом. Тогда мы сделали еще сотню фотографий, но последующие были не такими приличными. Под конец Дня знаний и я, и Ленка изрядно напились.

Значит, она помогает следствию. В школе все в курсе, что я пропала. Помогает, да не совсем. Про Эдуарда ничего не было сказано. На экране еще раз крупным планом показали мою фотографию, перечислили особые приметы и продиктовали номер телефона, на который можно было позвонить.

- Если вы видели Олесю или же знаете что-то о ней, немедленно позвоните на горячую линию или же свяжитесь с полицией. Помните, ваше неравнодушие может спасти чужую жизнь.

Журналистка замолчала и принялась просматривать свои записи. Эфир сменила реклама.

Я продолжала сидеть на диване, слыша только, как громко бьется в груди собственное сердце. Почему Ленка никому не рассказала об Эдуарде? Неужели посчитала, что я решила с ним сбежать, и сочла нужным не выдавать меня? Неужели подумала, что я способна на столь жестокий по отношению к моей маме поступок?

- Это же не смешно, - тихо проговорила я телевизору. С экрана на меня весело глянул парень, сжимающий в руке банку «Провансаля», и посоветовал заправлять все салаты только этим майонезом. – Она не могла так. Она должна была догадаться, что все не так. Совсем по-другому. Я же даже в соцсети не захожу. Если бы все было нормально, я бы постила сториз каждые пять минут, кому, как не ей, это знать?

Я медленно сползла с дивана и опустилась на пол. Облокотилась спиной о мягкое сиденье и задрала голову, словно бы хотела затолкать обратно непослушные слезы, готовые вот-вот политься из глаз. Перед глазами стояло размытое, нечеткое лицо матери. Черты исказились, рот превратился в гримасу, брови нахмурены. Она всегда хмурилась, когда была мной недовольна, и ее лицо сразу же покрывалось морщинами. В детстве я говорила, что печаль ей не к лицу и ей ни в коем случае никогда не надо печалиться, но мама меня не слушала.

Интересно, в нашей квартире снова заиграли Шопен и Вивальди? Позвонила ли мать отцу? Она должна была ему сообщить – в крайнем случае это уже сделала полиция. Он приехал? Как он вообще отнеся к этой новости? Он же не видел меня шесть с половиной лет... Не знал, что со мной, не слышал моего голоса. За шесть лет мы вполне могли стать друг другу совершенно чужими людьми. Возможно, он отказался помогать следствию. Сказал, что это не его дело и он тут ни при чем.

Что ты подумал обо мне, папа? Может, решил, что принял правильное решение, оставив маму и меня? Решил, что вовремя избавился от лишних хлопот, кинув истеричку-жену и своенравную, распущенную дочку?

- Ты чего? – в комнате, точно из ниоткуда, появился Эдуард. Он подошел ко мне, взял под мышки и помог подняться. Усадил обратно на диван, взял за руку и сел рядом. – Ты настолько бледная, словно бы увидела привидение.

Он заглянул мне в глаза, и я отвернула голову. Аккуратно высвободила руку. Мы с мамой редко общались – и это иногда позволяло мне забывать о том, где я нахожусь и что со мной происходит на самом деле. Кроме того первого укола, Эдуард не причинял мне вреда, не оказывал никакого психологического давления. Я с горечью призналась самой себе, что слишком легко забылась.

- Меня показывали по телевизору. В новостях. Сводка о без вести пропавших.

Я по-прежнему не поднимала глаз, будучи готовой смотреть куда угодно, только не на Эдуарда. Тот вздохнул и покачал головой.

- Я знал, что рано или поздно такое произойдет. Мне жаль, что ты это увидела, прости, я не подумал, что это может причинить тебе боль, иначе бы никогда не допустил, чтобы ты увидела эту программу.

У меня тряслись руки.

- Когда этому придет конец? – прошептала я, прижимая ладони к груди и сгибаясь пополам. – Когда? Когда ты меня отпустишь?

- Мы уже обсуждали с тобой эту тему, - сказал Эдуард тоном взрослого, терпеливо разъясняющего самые простые истины нерадивому ребенку. – До тех пор, пока ты не излечишься, ты будешь находиться здесь.

Я замотала головой и закрыла лицо руками.

- А что, если я не хочу лечиться?

- Тебе придется. Так все говорят. Я сам говорил, что не хочу, а методы, которыми лечили меня, были куда менее гуманными. Ты поймешь, только когда исцелишься. Это как слепота, помнишь, я же говорил те...

Я резко вскочила с дивана, так, что едва не споткнулась и не налетела на телевизор.

- Да! – заорала я ему в лицо. - Да! Ты говорил! Каждый гребаный день ты говоришь мне одно и то же! Но я не глухая! Может быть, тупая, раз не понимаю всех этих твоих книжек, подсказок, словечек и прочей хрени, но не глухая! Мне осточертело здесь сидеть и выслушивать весь этот бред! Если в этом доме и есть больной, так это ты! А мне нахрен сдалось твое лечение! Нахрен, понял! Нах...

Голос сорвался, я закашлялась и зашлась в рыданиях. Все кружилось, и перед глазами стояла мутная пелена.

Эдуард схватил меня за плечо, но я высвободилась и ударила его локтем в живот. Он снова попытался схватить меня, и я принялась визжать и размахивать руками, несмотря на поврежденные связки и молящие пощады легкие. Когда-то давно я устраивала подобные истерики и маме, таким образом требуя ее вернуть мне отца. Мама плакала, умоляла меня остановиться, но я продолжала вопить и обзывать ее, пока не падала в бессилии прямо на пол и не засыпала.

- Олеся! Послушай меня! – Эдуард вновь попытался схватить меня, теперь уже за талию. Я лягнула его ногой, промахнулась и упала, больно ударившись спиной об пол, так, что из легких вышибло весь воздух.

Я широко раскрыла рот, но никак не могла вдохнуть. Из глаз брызнули слезы. Эдуард навис надо мной и что-то кричал, но я не могла расслышать ни слова.

Однажды, когда мне было лет десять, я каталась во дворе на коньках на спортивной детской площадке, в зимний сезон переоборудованной заботливыми дворниками в каток. Тогда я с трудом держалась на льду и постоянно падала, но это не останавливало меня, и я каталась с утра до ночи, радуясь и набивая шишки. В тот день на катке мальчишки гораздо старше меня играли в хоккей. Около получаса они пытались прогнать меня со льда, но я упорно продолжала кататься, делая вид, что мне совсем не страшны их угрозы сварить меня и съесть прямо живьем. Все закончилось тем, что мне под конек ловко метнули шайбу, и я плашмя грохнулась на лед, ударившись головой и откуси себе кончик языка. Тогда мне было так же страшно, как и сейчас. Я твердо решила, что парализована, потому что не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.

Мальчишки столпились вокруг меня, звали, тормошили, но я не отзывалась. Помню, как кто-то пытался вызвать мне скорую.

- Олеся! – знакомый голос звал меня, но свет уплывал все дальше и дальше, и я не могла откликнуться, даже если бы и захотела.

* - цитата из романа Кормака Маккарти "Дорога" (англ. The Road)