end
позже того момента, когда сонная мама влетает в кухню и сбивчиво говорит: бабушке плохо, принеси воды, помоги, помоги, помоги. и чеён несет, в любимой бабушкиной чашке, в спешке расплескав половину по дороге.
а потом бежит - так же быстро, как несколько часов назад - по пыльной тропинке вверх, до крошечных административных домиков, до медпункта и что-то объясняет, что-то говорит своим-чужим ртом.
в собственный дом дедушке приходится проталкиваться, приходится лавировать меж соседей, в спину охотно объясняющих, что стряслось, приходится пройти сквозь распахнутую настежь дверь, приходится обнаружить бабушку, всю опутанную проводами, окруженную всем медицинским персоналом острова в составе четырех человек. приходится потом сидеть на табурете, тут же, в комнате, в рабочей, рыбацкой одежде слушать, что нужна госпитализация, нужны условия, нужен постоянный профессиональный присмотр.
приходится сидеть и кивать раз за разом.
и ничего, ничего, ничего не говорить.
совсем к вечеру, к сумеркам, бабушка перестает хрипеть на каждом вдохе, перестает разговаривать и звать неизвестных чеён людей, и отходит к мирному сну.
комната заполняется общим на всех облегченным выдохом.
тихонько уходят на кухню, раскладывают документы, папки, снимают очки и белые халаты, рассаживают себя по стульям. крошечная мама ходит взад-вперед по тесной кухне, натыкаясь на услужливо подставляющиеся углы, пока ее мягко, но твердо не усаживают рядом с дедушкой.
вода гулко капает из крана в холодную раковину; на улице неразделимо гомонят люди. в кухне стоит, не осядая: вы все-таки подумайте о госпитализации. это нужно, в данном случае это правда нужно. мама медленно, как сквозь сон, переводит взгляд на чеён, вдруг охает, впервые за все это время замечая ее по-настоящему со всей перепачканной и попорченной одеждой, говорит:
- что с тобой? а ну быстро в душ.
и чеён идет, и только стянув наполовину футболку, вспоминает, что с ней сегодня произошло. что она должна была рассказать.
было ли это на самом деле?
после всего, что случилось с бабушкой днем и вечером, после въедливого как никогда запаха лекарств, утро, лодка, ветви, сплетшиеся над страшным, отвратительным, кажутся каким-то кошмарным, сумбурным сном.
из того, в чем чеён твердо уверена - только содранные колени.
а дедушка. какой он был грустный сегодня и какой напуганный. и все спрашивал: как? куда?
чеён ступает в холодную душевую кабину. система тяжело кряхтит, прежде чем соглашается уступить немного воды.
она не скажет ему. не сегодня. не сейчас. сейчас это просто невозможно.
она не скажет лалисе, потому что. потому что поплыла на ту часть острова, не обговорив этого с ней. потому что сказать лалисе - это по какой-то причине все равно, что явиться на суд с повинной. особенно, если никакого преступления не совершал. потому что с лалисой какой-то разлад в последнее время, и все не так, и все не то, и чеён ничего не хочется, и мороз по коже от гляделок и тощих ладоней в ее собственных.
чеён выходит из ванной в затихший дом. медики ушли, входная дверь закрыта, никаких разговоров. с кухни слышно потрескивание, какой-то приглушенный грохот. чеён подходит ближе, останавливается в дверном проеме. мама греет ужин. кастрюли чуть подскакивают на огне. дедушка тут же - сидит, скрючившись над столом в самый печальный свой вопросительный знак.
чеён расскажет ему завтра вечером. завтра вечером, когда он вернется из моря. завтра вечером, когда они решат, что делать с госпитализацией бабушки. завтра вечером, когда из разрозненных вспышек-лоскутов в своей голове чеён сможет собрать логическую последовательность событий.
пока они помолчат втроем. и будут думать вместе - слишком много нерешенного осталось вокруг.
в короткой уже совсем по-летнему ночи чеён мерещится всякое. она засыпает под утро и с мало осознаваемым желанием проснуться в чьей-то чужой жизни.
-
день - картонный, короткий, душный. место рядом с чеён на софе пустует, пузатая подушка лежит нетронутым треугольником. чеён опускает ноги на пол, вдруг разглядывает комнату, как будто видит впервые, думая, думая, думая. как там, что там. что нужно делать, когда ты абсолютно бесполезен.
страшно браться за дверную ручку. страшно выходить в долгий коридор и прислушиваться к отсутствию звуков.
дверь в бабушкину комнату открыта нараспашку. у дивана, сильно согнув худую спину, сидит мама. она поворачивает спрятанное в ладонях лицо на звук шагов чеён. глядит недолго молча в ответ на “доброе утро”, а потом вдруг говорит усталым шепотом:
- мы решили, что увезем ее завтра с паромом.
хорошо, говорит чеён.
- сегодня нужно будет собрать все вещи и лекарства. дедушка вернется пораньше.
хорошо, говорит чеён. хорошо, мам.
чеён ведет себя в ванную, умывается, выкрутив кран с холодной до упора, приводит себя в порядок. они собирают вещи. у нее нет никаких других дел. ничего не произошло и не происходит, ничего не может произойти, пока они собираются на паром. пока приходится подскакивать на месте от каждого неровно громкого звука из бабушкиной комнаты.
днем, пока маме удается заснуть на пару часов, чеён привычно занята приготовлением пищи. приходится прикидывать, что завтра приготовить такого, чтобы можно было взять с собой и оставить маме в больницу к бабушке.
в спальне, разинув пасти, стоят два пустых чемодана.
на днях папа вернется в корею, и станет полегче, наверное. бабушка быстро пойдет на поправку в больнице. мама сможет спать. только дедушку некому будет кормить ужином, когда он останется здесь на острове один. главное только, чтобы не ушел от людей в море навсегда. чтобы не сожрала тоска одного в пустом доме. лалиса тоже один на один со своим пространством - с отключенным от сети холодильником, с новой посудой, с пыльной кроватью. может, им было бы хорошо переждать вместе этот неопределенный отрезок времени, пока бабушка не пройдет полную диагностику, пока они не решат, что им делать дальше, пока чеён не вернется на остров.
чеён вспоминает, как сынхён тоже всегда возвращался на остров, пока возвращаться не пришлось за ним. чеён думает о мертвом теле в буреломах на необитаемой части острова. чеён не может произнести ни слова даже внутри собственной головы. нужно сказать кому-то. кому-то сказать нужно. комутосказать. нужно ли?
противно и мерно капает вода из сломанного крана.
память тасует в голове все увиденное вчера: туда-сюда-обратно, воспоминания коротко вырываются на поверхность двадцать пятым кадром, но это все. чеён думает, что ей это приснилось. было бы так хорошо, если бы это ей приснилось. проверять не хочется. проверять нет сил. проверять страшно.
одной.
лалисе не скажет, дедушке не скажет, потому что слова застревают комьями в глотке, потому что слишком хорошо помнит и ни с чем теперь не спутает цвет мертвой кожи, потому что была вдвоем с. и больше никого на всю вселенную, и деревня, и люди - все исчезло, стерлось, было сметено и разбито в щепки.
вспоминается потом еще, как медленно отчаливал паром с сынхёном и его родителями на борту. как будто память пошла трещинами, и теперь наружу под давлением льет вся эта весна. шорткат, нарезка - чего только не было, чего бы не было - только бы, только бы, только бы.
у чеён как раз закипает рыбный суп, когда в оконное стекло что-то дважды и коротко бьется. белая рама урезает все внешнее ровно до темной макушки и широкого лба, поднятой кверху ладони, размахивающей:
привет.
сквозь скрип потяжелевших от времени ручек, сквозь незначительные пару десятков сантиметров лалиса глядит на чеён снизу вверх, улыбаясь. совсем, как обычно, или, может, немного нервно, в своей манере передразнивая чеён.
чеён впервые с самого утра разлепляет губы. говорит:
- что-то случилось?
- что-то должно случиться?
на лалисе - широкие и не по размеру шорты, неаккуратно заправленная в них бежевая рубашка болтается на плечах, и руки лалисы теребят ворот.
- ничего, - говорит чеён. - нет, ничего.
(не говорит про бабушку, не говорит про отъезд. не говорит про еще одно мертвое тело.)
(не говорит ничего по-настоящему важного.)
(и они молчат чудовищное долго.)
лалиса поднимает руку к окну. встав на цыпочки, дотягивается до ладоней чеён, сложенных на оконной раме, осторожно гладит указательным пальцем.
- пойдем на вышку заберемся. пожалуйста. там сейчас хорошо - полежим.
чеён смотрит на ее укрытое последним солнцем лицо, на ее худые пальцы. думает, может, правда что-то не так. со всей этой весной, с этой деревней, со всем, что происходит. может быть, она вот-вот проснется в собственной кровати в и большом доме в пригороде мёльбурна. и в ее голове уже через несколько часов не останется ничего обо всем этом.
чеён говорит (и для этого почему-то приходится убрать свои руки на подоконник):
- слушай, у меня сейчас правда совсем-совсем нет времени. бабушке сильно хуже. я нужна дома.
а внутри - странно и спутанно, внутри - узелок-торнадо из тех, которые она раньше рисовала на полях школьных тетрадей. чеён думает: я расскажу ей, что нашла вчера, и все станет на свои места. чеён думает: не покидай дом, не ходи, не нужно.
а лалиса после заминки забирает свою ладонь. сжимает в кулак. говорит:
- пожалуйста, пойдем. это очень важно для меня сейчас.
говорит: мне очень нужно, чтобы ты была рядом.
а чеён.
чеён не может настойчиво говорить “нет” лалисе.
чеён тоже очень нужно
(быть рядом).
-
после долгого ливня ночью и минутных дождей днем вечер выдается холодный и мокрый. чеён приходится искать где-то в уже приготовленных на сбор вещах свои армейские ботинки. лалиса сама зашнуровывает их на ней и гладит пониже колена, интересуясь: не туго?
конечно, нет.
чеён отчего-то медлит в коридоре, то думая, стоит ли разбудить маму, чтобы предупредить об уходе, то прикидывая что делать с едой, оставшейся на плите. лалиса терпеливо ждет за дверью, но как только чеён ступает за порог, крепко берет ее за руку. говорит: пойдем скорее. мы торопимся.
едва укрывшаяся пасмурным вечером деревня встречает их молча, глядит пустыми глазами еще темных в ранних сумерках окон. совсем скоро один за другим начнут возвращаться лодки из свинцового моря, зажгутся рыжим несколько фонарей на всю длинную улицу, за тонкими стенами домов завозятся зашумят люди, семьи соберутся за ужином. но это потом, а пока - только отдаленный, тихий шелест моря и медленно темнеющее небо.
лалиса крепко держит за руку чеён, пока ведет вниз по опасно размытой дождями тропе. с моря веет последней весенней прохладой, а лалиса вдруг круто заворачивает с рыхлого берега в темные доки.
пока она выталкивает лодку к спуску, чеён растерянно бродит рядом. спрашивает:
- почему мы идем не на вышку?
- сначала нам нужно в одно очень важное место. я должна тебе кое-что показать.
лалиса почти комично суетится, пока усаживает чеён в лодку и запрыгивает сама, и все это как-то чудовищно мимо, мимо, мимо всей ситуации в огромной ее полноте. и чеён сидит, изо всех сил вцепившись в перекладинку сидения, отрешенно смотрит на белое лицо лалисы, пока они отдаляются от деревни во все более сгущающиеся сумерки, в темноту. море шумит вокруг, море дрожит, неспокойное - к ночи наверняка опять разойдется до больших волн.
- я здесь часто бываю, ты сама знаешь, - беззаботно начинает лалиса, опутывая веревкой уже столь знакомый чеён швартовочный крюк. помогает встать на крутой берег, придерживая за руки. - у всех есть свои секреты, у всех есть то, что никому не нужно рассказывать. как считаешь? ну давай. пойдем.
и - сама ведет чеён за руку, уцепившись не за ладонь даже, а за запястье. твердо взбирается наверх, тянет за собой чеён, пока та отрешенно глядит на следы, которые их обувь оставляет на сырой после дождя земле.
вдвоем, синхронно оглядываются по сторонам. берег - такой же, каким чеён его запомнила в те два раза, что здесь была, укутан в сумерки, в темноту. скоро ночь опустится на остров и видимость здесь, вдали ото всех искусственных источников света, станет совсем никакая. возможно, они даже не найдут свою лодку. кроны деревьев шелестят, вторя морю, подчиняясь ветру. звук кажется еще глубже, еще объемнее, чем был днем и чем мог бы быть - невольно и бесконтрольно замираешь, чтобы прислушаться. это все - минутная заминка. потом лалиса снова крепко ухватывается за запястье чеён, чтобы продолжить двигаться в какой-то непонятной, немотивированной стремительности.
- в какой-то момент сынхён просто сказал мне: я видел, как после вечерней смены ты не пошла домой, а залезла в лодку и поплыла на ту сторону. стал спрашивать, что такого в этом месте. стал спрашивать, что я здесь делаю одна.
лалиса вдруг останавливается, замерев, так, что чеён едва не налетает на нее.
продолжает, но немного тише и с большим усилием.
- это было примерно месяц назад. он тогда сел в лодку и тайком поплыл за мной. а когда я поняла это, было уже поздно - для нас обоих.
она делает еще несколько шагов ближе к деревьям, к темной, шумной дыре в пространстве. чеён остается на месте. чеён говорит:
- я не знаю, почему не задаю вопросов.
лалиса останавливается у самого порога тени, там, где ее видно едва-едва. не поворачиваясь, бормочет:
- я так испугалась, что он расскажет кому-нибудь. я бы не выдержала, если бы он рассказал тебе.
у чеён внутри ворочаются циркулярные пилы, когда она складывает два и два, когда кусочки паззла выстраиваются в единую картину. она хочет сказать что-то своим непослушным ртом, но. лалиса всхлипывает - как короткий шелест воды. поворачивает голову чуть-чуть, глядит из-за плеча.
- ты прости меня, говорит лалиса. снова, как в тот раз, когда все началось, когда у них все по-настоящему началось. - я не хотела, чтобы так получилось. чтобы все так закончилось.
чеён приходится сделать несколько шагов к ней, в темноту. сказать: мне не нравится додумывать. расскажи все целиком. объясни мне.
лалиса поворачивается. долго и тяжело смотрит на чеён, а потом неторопливо раскрывает рот.
- я слышала тебя вчера.
чеён не говорит: что?
чеён не находит слов.
чеён вмиг и бесповоротно становится страшно, как в детстве было страшно, когда ловили на шалости вроде поедания запретного печенья из банки на самой верхней полке серванта.
чеён хочет сказать: ты что же ты, как же ты, но лалисе и вовсе не нужны эти вопросы. она говорит:
- я была здесь вчера, чеён. я была здесь, когда ты пришла.
говорит:
- ты меня видела, чеён.
лалиса неспешно подходит к тем самым зарослям, к тому самому кусту, хватается за те самые ветви с широкими листьями-тайниками - небрежно, привычно, без осторожностей. поднимает, отгибает. говорит:
- это мое, чеён. это - я.
чеён говорит: подожди. говорит сквозь сжатые губы и сама себя не слышит: подожди.
о чем ты говоришь?
чеён запоздало и как будто со стороны чувствует, как подкашиваются ноги. лицо лалисы - светлое пятно в загустевших сумерках - двоится, троится, кружится, меняется местами с небом, морем, лесом. подожди, говорит чеён. мне нужно сесть. мне нужна опора. мне нужно за что-то зацепиться, мне нужно...
из груди по всему телу что-то бьет взрывной волной и потом, остаточно, к голове, закладывает уши, путает мысли.
а потом - ничего.
мягкая, густая мгла.
-
задыхаться больно, очень больно. как будто в груди что-то взорвалось, и все, что под кожей, дернуло, распустило на тонкие нитки.
я тогда здорово наглоталась воды.
как мне тебе объяснить все это, если я и сама себе толком не расскажу по-человечьи: что, как и почему сделало все это возможным. но говорить буду, пока еще ворочается подобие языка, пока думается, пока я для тебя в большей степени человек, чем чудовище - пока у меня есть время.
я не знаю, сколько лет прошло. там, откуда я родом, все было тогда совсем по-другому, не как на фотографиях в твоем учебнике географии. я тоже жила в деревне. еды было мало, прибрежные воды грязные, никакой работы. а у отца напополам с соседом была большая, хорошая лодка, и они уходили рыбачить на несколько месяцев к ряду, далеко на восток. в северной части желтого моря тогда было несколько крошечных китайских портов, где можно было хорошо продать рыбу. любую, понимаешь, о чем я? и папа с соседом, совладельцем лодки, плавали. по пути тоже рыбачили, продавая улов в попадающихся дальше мелких портах. чуть только я выросла - стали брать с собой. так и плавали несколько лет, пока однажды в порту недалеко от лидао не обнаружили серьезную поломку. в доках ремонт оценили на недели работы, но пришлось задержаться. в то время, пока мы ждали, я стала сама возить небольшие грузы по западно-корейскому заливу и южнее, лодку брала в аренду в порту, отдавала частью прибыли, но чаще - уловом.
я утонула, так и не вернувшись с мелких корейских островов на западе. отплыла в неспокойное море - не хотелось платить за лишний день аренды казалось, что все будет хорошо; просто не верилось, что может быть как-то иначе. полдня проплыла без всяких проблем, сильный ветер был только на руку. подумала даже - вернусь раньше, чем планировала. папа удивится. но я так никогда и не вернулась в тот порт. волны становились все выше и яростнее с каждым часом, ветер стал чересчур сильным - пришлось сворачивать паруса. и все же я была уверена, что выплыву. шторм начался уже глубокой ночью. лодку немыслимо подбросило пару раз, прежде чем залить водой и перевернуть. меня просто снесло водой. и это последнее, что я помню из своей жизни.
вот и все.
сквозь муки удушья и воду в легких, сквозь страшный холод и невыносимый жар. я очнулась прибитой к берегу острова, на земле которого построена твоя деревня. мне понравилось это место, этот берег. невозможно причалить на лодке из-за своеобразия береговой линии, по суше невозможно прорваться сквозь путы векового леса. мне понадобилось несколько суток, чтобы понять, что мое тело мертво.
я не знаю, в чем причины, я не знаю, как это изменить. у меня было достаточно времени подумать - от меня оставалось все меньше и меньше с каждой неделей.
я ничего не хотела, я ничего не боялась. я лежала в высокой траве и мне казалось, что остатки моего сердца тяжелеют, наливаются свинцом с каждой минутой. ближе к земле. я не знаю, сколько времени провела вот так, возможно, месяцы, годы, десятилетия.
однажды в сумерках я услышала рев мотора - совсем как у отцовской лодки, и мне показалось, на долю секунды почудилось, что, ну, что, может, он приплыл искать меня. я выползла к берегу, потому что тогда мне казалось, что я могла уже только ползти. я глядела сквозь полосы высокой травы на море, встречала приближающийся звук мотора, но. я ошибалась. там не было моего отца. эта лодка была совсем не похожа на нашу, и в ней сидел один лишь старик. он смотрел на меня в упор. он проплыл мимо.
он не вернулся.
а я узнала, что на острове есть люди.
я смотрела на то, что от меня осталось в отражении водной глади. я думала: почему?
тогда я еще на что-то надеялась. что смогу перехитрить все законы этого мира, повернуть время вспять. снова жить. прошло еще довольно много времени, прежде чем я решилась плыть. я стояла по колено в морской воде. моей лодки со мной больше не было.
я сама проплыла до деревенского пирса, выползла на берег, поднялась вверх по склону - так странно было чувствовать под ногами тропу после стольких лет травы и ила. никого вокруг не было, деревня стояла мертвая, как я сама. в бедном свете фонарей темными окнами молчала россыпь плоских домов, и только в одном горел свет, и только один разговаривал шумом, гулом смешавшихся друг с другом разговоров, неровным, прерывистым пением. когда я подошла ближе, чтобы осторожно заглянуть в окно, то увидела целое множество людей - живых. настоящих. я увидела во главе стола старика, которого приняла за своего отца.
они встречали дочь и внучку после долгой разлуки. они улыбались.
и мне вдруг стало так страшно, так невозможно быть одной. и я подумала. я подумала: а вот бы быть там. вот бы быть с людьми, разговаривать, дружить, проводить время за такими застольями. как когда-то делала, кажется. как настоящий человек. и я пожелала больше всего на свете в ту минуту, чтобы люди, встретив, не боялись моего лица; чтобы видели не полусгнившее мертвое тело, остатки человека, а. живую. я очень хотела, чтобы все думали, что я живая, вот как я всех обманула.
и вот там, встав на цыпочки и заглядывая в чужое окно, я вдруг чувствую, что камня на шее больше нет. и что я могу быть, кем захочу. и я начинаю. я делаю вид, что работаю в доках и в магазине - что всегда работала; делаю вид, что живу в доме женщины, одиноко и тихо умершей несколько лет назад - что всегда жила. разговариваю, тревожа воду в дырявых легких, хожу по склону вверх-вниз изо дня в день, вижу человеческие лица, запоминаю, кто где живет, как кого зовут, кому что нравится. и я не могу не улыбаться, потому что люди такие смешные. видят только то, что хотят видеть. скажешь - и все берут на веру, а мне вот даже говорить не пришлось.
вот только.
сынхёну все на свете было интересно, даже мертвые люди.
он застал меня врасплох, поэтому и увидел такой, какая я есть на самом деле. он даже не закричал, не испугался, ничего не спросил. и я поняла. что сынхён всем об этом расскажет.
я не хотела делать то, что сделала. но все равно сделала это. а потом отдала его морю.
-
чеён открывает глаза к полотну темного неба с последними, исчезающими рыжинками заката. с первым движением головы - страшное вертиго. и только после того, как почерневшие в сумерках стены сплетшихся между собой деревьев, трава под щекой, влажная земля становятся на свои места, прекратив пляску, чеён видит темную, худую фигуру лалисы на фоне сваленного в огромную гору хлама: одежда, перевязанные газетные стопки, раздутые мешки, и еще что-то, что чеён в надвигающейся темноте уже не разглядеть.
приходится привстать на локтях, а затем сесть. от недавней тошноты осталось только несколько размытое восприятие реальности. лалиса резко оборачивается на звук, растерянно глядит из-за плеча, ничего не говорит. а чеён ей:
- я должна была знать. ты должна была сказать.
- теперь уже нет никакой разницы, - говорит лалиса, снова отвернувшись.
чеён немалых усилий стоит, упершись в землю сперва локтями, следом ладонями, разогнуть и поставить сначала одну, потом вторую ногу.
- то есть как?
чеён поднимается с все усиливающимся головокружением, с ощущением собственной слабости, с ощущением угрозы, исходящей от каждого порыва ветра.
- очень просто. я сегодня со всем покончу.
чеён вдруг видит все заново: и гору хлама за спиной лалисы, и ее отрешенный взгляд. чеён говорит: чтопотвоемутыделаешь.
лалиса дергает плечом - большеватая рубашка словно сама по себе двигается, сбивается.
- я как-то прочла в твоем учебнике, как хоронили викингов. нужно уничтожить все, что держит душу умершего в этом мире, и тогда она обретает покой. в моем случае якорь - мое собственное тело.
чеён говорит: перестань. чеён говорит: мы что-нибудь придумаем, и ты будешь жить, как раньше. у тебя все еще есть твой дом, у тебя есть твоя работа, у тебя есть я.
- ничего уже не будет как раньше, - говорит лалиса, принимаясь хлопать себя по карманам и возвращая своим движениям привычную торопливую деловитость. - просто не может быть после того, как ты узнала, или, нет, все закончилось еще тогда, когда сынхён последовал за мной на заброшенную часть острова, а я вцепилась во время, не отпускала, хотела быть рядом подольше, хотела задержать новую жизнь на как можно более долгое время - вот и наказание.
она продолжает ощупывать свою одежду, потом наклоняется к земле, вглядывается, шарит руками, пока не поднимает к глазам спичечный коробок.
- это глупости, - говорит чеён. унимает дрожь в руках, сжимая и разжимая кулаки. - ты делаешь глупость. пожалуйста, перестань.
лалиса улыбается. от уголка до уголка - беззаботно, тепло, ярко. совсем как когда они с чеён только встретились, совсем как когда ходили на пирс, совсем как когда чеён помогала ей читать учебники. совсем как во все эти моменты, которые чеён помнит, помнит, помнит, и -
хочет помнить.
в улыбке лалисы ни грамма грусти, но она произносит сквозь нее:
- если бы у меня все еще было сердце, то я бы отдала его тебе.
- не говори так.
лалиса чиркает спичкой - раз, второй, третий. слабый огонь немедленно тухнет под порывом ветра. следующую спичку кипа бумаг встречает бесцветным шипением, игнорирует следующую. лалиса как будто в смущении начинает объяснять, перекрывая, перекрикивая своим голосом все, что говорит чеён (пожалуйста, не надо, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста).
- я все приготовила еще днем, накидала между вещей травы и веток, почему-то была уверена, что все достаточно просохнет к вечеру, представляешь? но это ничего страшного - я взяла с собой жидкость для розжига. правда, выходит, что я ограбила магазин в деревне - как-то не очень хорошо получается, правда?
она мечется туда-сюда по обрыву, пока не выуживает из спутанных, густых зарослей бутылку с яркой даже в темноте этикеткой.
чеён старается не плакать, но.
лалиса плещет на гору своих вещей жидкостью для розжига.
оставляет около четверти, беспечно поясняет: это я себе.
чеён бросается отбирать у нее бутылку, прежде, чем понимает, что вообще делает. лалиса отбивается от ее рук, пока они вдвоем не падают сырую землю и не возятся живым узлом (это первая и последняя драка в жизни чеён). лалиса здорово проходится ей по скуле локтем, но рук она все равно не разжимает, пока бутылка не оказывается у нее в ладонях. чеён отползает подальше и на всякий случай выливает содержимое на землю.
лалиса равнодушно смотрит из-под сбившихся на лицо волос.
- ты же понимаешь, что это ничего уже не меняет.
лезет в задний карман, снова выуживает спички.
- но спасибо, что попыталась.
на этот раз ворох вещей, сдобренный розжигом, воспламеняется за долю секунды. чеён невольно, инстинктивно делает шаг назад. когда лалиса поворачивает к ней освещенное пламенем лицо, чеён видит хрустальные дорожки слез. лалиса говорит:
- мне осталось совсем немногое.
чеён почти видит, как она делает шаг вперед и исчезает в огне проглатываемая, съедаемая, и не остается ничего, ничего, ничего.
чеён говорит: лалиса. и это звучит, как крик о помощи. чеён подходит к ней, медленно, без спешки, как приближаются к бомбе, которая вот-вот взорвется от любого резкого движения, пойманного датчиком. чеён берет лалису за руки. чеён очень хочет решить этот ребус - лалису манобан. обезвредить эту бомбу. иначе все погибло. иначе весь мир потерял смысл и суть.
чеён сама давит соль в горле, пока говорит лалисе в ее блестящее лицо:
- я все придумала. послушай. я сейчас сяду в твою лодку и уплыву в деревню. а ты спускайся в воду и плыви за мной - сама. как в ту ночь, когда впервые выбралась на обитаемый берег. вернись на самый старт еще один раз. начни заново. ты выйдешь из воды, и я буду рядом. мне абсолютно все равно, что я видела или не видела. мы с тобой никому ничего не расскажем. мы и сами все забудем, словно этого и не было. никто ничего не узнает.
у лалисы - серовато-белое лицо. у лалисы - холодные, дрожащие руки. в ней так мало от жизни, в ней проступает что-то отчетливое, что чеён зацепила взглядом у тела, которое видела всего раз, и все равно слишком часто. чеён не говорит: я люблю тебя. чеён не говорит: не уходи, не делай этого, не оставляй меня. (без тебя.)
чеён говорит:
- я ухожу первая, потому что я тебе верю, я верю тебе как себе, я верю тебе гораздо больше. я знаю, что все будет так. и я буду ждать тебя, стоя там, на берегу у деревни. я буду ждать, понимаешь? и все будет хорошо.
лалиса раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но. молчит. и тогда чеён разворачивается и идет, почти не глядя - она представляет все то, чего не увидит, но все то, что совсем скоро произойдет: как лалиса тушит огонь, как оглядывает берег, мысленно с ним прощаясь навсегда, как спускается к морю и медленно, медленно ступает в воду. как ее подхватывают волны и она плывет вслед за чеён. как они возвращаются вдвоем в дом лалисы, чтобы сделать его домом. чеён знает, что они начнут что-то новое.
армейские ботинки оставляют следы на сырой земле.
над кронами деревьев взмывается темный, серый сноп пепла и дыма. где-то рядом потрескивает пламя, пышет гарью.
запахло летом.