consternation
чеён подхватывает простуду и оказывается отрезанной от круговорота своей привычной рутины: мама усаживает ее в их комнате, вручив пакет с пластинками таблеток и гулко бьющимися друг о дружку пузырьками микстур; говорит: бабушке сейчас только заразиться от тебя не хватает.
и так чеён остается один на один с медикаментозной вонью, от которой убегала последние два с лишним месяца. не один на один, на самом деле, наверное. чеён уже давно не одна. посещает смешная мысль выбраться из дома через окно и босой сбежать к лалисе в доки, а там будь что будет. никаких лекарств.
потом в груди шевелится что-то неприятное, липкое: нет.
не нужно лалисы сейчас, не хочется.
не то, чтобы что-то случилось, напротив, ничего, совсем ничего не произошло с позавчерашнего вечера, когда они играли в глупую игру, заученную чеён на вечеринках школьных друзей в мёльбурне. когда лалиса сказала вещи, от которых внутри чеён все съежилось, сжалось в крошечный нервный ком. когда стало непонятно и беспричинно жутко.
на следующий день все казалось нереальным, словно только внутри головы могло родиться такое: и этот странный, необжитый дом, и лисьи хитрые улыбки, и страшные, страшные слова. вечером они снова сидели вдвоем на вышке, соприкасаясь коленями, сплетаясь в единое целое, и снова дышалось легко, а в груди очнулось, ожило то теплое, что чеён бережно хранит все это время.
чеён весь день проводит в постели, удивляясь, как давно не разрешала себе просто замереть в одной точке, ни о чем не думая и никуда не торопясь. за стенами что-то происходит, слышны голоса, шлепанье босых ног по паркету, и тут же, от окна, словно с другого полюса - шум моря, вязкий, мягкий. чеён в нежном падении идет ко дну, и вокруг все постепенно, словно вслед за движением идущей по кругу ручки, темнеет, стихает, умирает.
просыпается чеён резко, от фантомного ощущения падения, холодом мазнувшего где-то в подреберье. комната ходит ходуном первые пару секунд, словно подхваченная волнами, а затем замирает. синие сумерки путаются в тюли. дом молчит: видно, бабушка с мамой дремлют, слышен только какой-то мерный, прерывистый звук. чеён вертит головой, понимает: от окна. приходится опустить босые, непослушные ступни на пол, поднять себя на ноги.
лалиса смотрит снизу вверх: чуть размытая оконным стеклом и густым сумраком. улыбается, поднимая ладонь, чтобы продемонстрировать горстку декоративных шариков. кидает еще один.
чеён приходится поднять оконную раму.
- что это? - двигает подбородком в сторону сжатой в кулак ладони.
лалиса улыбается - широко, как умеет.
- привезли в магазин ерунды всякой, вроде как для украшения садиков под окнами. - шея у нее совсем белая в вороте темной толстовки. - привет.
- привет.
молчат, пока лалиса бережно ссыпает шарики в карман-кенгуру.
- не хочешь пойти прогуляться? - спрашивает. - можем по берегу походить. волны сегодня красивые очень, тебе бы вблизи посмотреть.
- я болею, - говорит чеён чужим каким-то ртом. - сегодня постельный режим и все такое.
улыбка стекает с лица лалисы, превращаясь в короткое движение уголком рта. лалиса прячет руки вслед за шариками - в карман. пожимает плечами. лалиса говорит: точно. говорит: не болей.
- ладно. - снова двигает плечами, как в дурацком танце, - все равно было здорово тебя увидеть, что ли. и ты смотри, скоро лето начнется, будет не так приятно гулять.
чеён не выдерживает - прыскает. говорит:
- на море - и не приятно гулять летом?
- ну я же знаю, вот и говорю! - лалиса словно перенимает ее улыбку. отходит от окна, медленно и спиной вперед и все так же держа руки в кармане. - лечись хорошенько. можно я тебя еще завтра проведаю?
чеён говорит: конечно. говорит: можешь даже прийти через дверь.
- там видно будет.
из еще одного провала на сон чеён выкарабкивается в еще более шатком состоянии. подходит к окну, перебирая ногами, которые рискуют вот-вот подвести, согнувшись в коленях. все до единого дома закрыли сонные глаза глухими ставнями. дома лалисы отсюда не видно, но и он наверняка погружен во тьму.
чеён пробегается по медикаментам, приютившимся на стуле у дивана, как на прикроватной тумбочке. принимает микстуру, отсчитывает таблетки. мамы в комнате нет, и часы возмущенно тараторят-тикают, указывая на время - всем давно пора спать. в щель под дверь пробивается поток света и чеён опасливо выглядывает в коридор. все спокойно, просто деда на кухне.
чеён осторожно заглядывает на кухню, боясь вдруг нарушить филигранную тишину, спокойствие одиночества, в которых порой обнаруживает дедушку. но тут - ничего. тут дедушка, такой, каким всегда бывает после сложного дня - хмурый и молчаливый, сидит посреди голого стола и спиной к сваленной в раковину горе посуды, в омуте собственных мыслей и окруженный фортом в несколько пустых пивных банок.
чеён отодвигает стул, садится напротив. дедушка косится, подперев подбородок худой, сморщенной рукой, но ничего не говорит. а потом чеён сама начинает задавать вопросы: как дела на работе, какое сегодня было море. дедушка отмахивается слабо дрожащей ладонью.
- не хочу сейчас говорить, чеёна.
- почему?
дедушка сгибается еще сильнее, округуляясь в знак вопроса худой спиной, и чеён вдруг со странной отчетливостью видит в нем пожилого человека. не сказочника, не весельчака, не кремень - остаточные образы, унесенные из детства. наконец, медленно, раздельно, словно выталкивая из себя каждое слово, заговаривает.
- нехорошо дела идут, и все хуже и хуже от недели к неделе. бабушке твоей сейчас лучше, чем в начале весны, но это не по-настоящему, так не бывает. сама скоро увидишь. если кому-то так резко полегчало без видимых причин, то ничего хорошего не жди.
чеён перенимает его позу, тоже становится, как большой вопросительный знак. и так и сидят вдвоем еще смутно ощущаемое долго: два немых вопроса, разделенных метром столешницы. чеён не хочется говорить: у нас все будет хорошо. деда умный, сам знает. знает и побольше чеён, как будто каждое утро в море уплывает не за рыбой, а чтобы то ему шелестом волн нашептывало секреты вселенной.
чеён находит в своей голове лучшее, что может.
- чаю будешь, деда?
дедушка щурится на нее, потом рот тоже как-то так неспешно растягивает в улыбке, которая не покидает его на протяжении всей жизни и которую чеён так любит - хитрой, неширокой. распрямляется из знака вопроса, становится ровный, прямой, сильный, как восклицание. давай чаю, говорит.
чеён ставит на плиту блестящий (бесспорно ее стараниями) чайник, лезет в шкаф с посудой, стараясь не греметь кружками, подлезает к дедушке под руку, чтобы забрать пивные банки. дедушка все это время молча смотрит на нее, постепенно оживая, приходя в себя, становясь собой. как будто подсдувшуюся резиновую лодку подключили к трубке с кислородом.
садятся пить, синхронно обжигают рты. дедушка говорит: море хорошее, чеёна. жалко, ты не плаваешь.
- стала бы рыбачить, как я, может и неплохо получалось бы.
- да я даже обычной лодкой управлять не умею, ты же знаешь.
дедушка говорит: ничего удивительного - такая худая. настоящим морским ветром унесло бы за борт на раз.
- ничего не унесло бы, - бурчит чеён в отбрызгивающуюся горячим чашку.
- унесло бы. мы таким как ты юнгам по гире на каждую ногу привязываем.
- ну деда.
молчат еще полчашки, но молчат уютно, по-хорошему, чеён так любит: каждый в своих мыслях. из приоткрытой форточки льется стрекот ночных насекомых и отдаленный плеск волн. ничего, никого лишнего.
а потом чеён решается:
- деда, а как давно лалиса на острове живет?
дедушка замирает над чашкой, снова сощуривается, сам весь превращается в один орган памяти, огромный компьютер ростом с человека: морщит смуглый лоб, уточняя.
- это та подружка твоя, что ли?
- ну да.
дедушка чешет шею, дергает сам себя за нос - вспоминает, потом, наконец, останавливается и вдруг произносит:
- да как будто бы всегда и жила, чеёна. что за вопросы?
чеён теперь сама улыбается - ему его же хитрющей улыбкой (по семейному праву наследования).
- ну вот, не помнишь, значит, так и скажи.
дедушка обижается: все я помню, и получше, чем ты.
- говорю: всегда здесь была, как ты, как я, как все семьи в этой деревне. как родилась, так вот и живет, наверное. чего тебе здесь непонятно.
чеён впервые в жизни ловит дедушкину память на ошибке, на досадной оплошности. придвигается к столу ближе, улыбается, говорит:
- ну ты чего. вот смотри, она живет в крайнем к морю доме, а когда я была маленькая, там жила женщина, у которой мы все время покупали специи.
дедушка замирает, поднеся чашку к губам. так и не отхлебнув, ставит обратно на блюдце.
- и правда, - говорит.
- ну что? забыл? правда ведь забыл?
дедушка не успевает расстроиться: все еще замерший, удивленный, опутанный своими мыслями.
- видно, и правда забыл. как странно.
потом повторяет еще раз: как странно. и говорит вдруг, словно резко очнувшись от минутного сна:
- вы бы не плавали на ту сторону острова. нехорошее это место, не нужно там гулять. теперь еще и эта история - бедный, бедный мальчик.
деда снова сдувается, складывается, совсем как полчаса назад.
чеён пробует осторожно:
- деда, - говорит. - я знаю, ты там надумал чего-то. я вижу. ты что-то понял и молчишь, как всегда. расскажи мне - только мне, - ладно? а я никому - честно-честно.
дедушка смотрит на нее - вмиг усталый, старый, грустный.
и ничего не говорит.
-
лампа дневного света у стеллажей с печеньем мигает с каким-то предсмертным шипением - перед началом смены лалиса и чеён вместе ходят в управление, чтобы написать просьбу о замене.
на обратном пути лалиса дважды и коротко целует чеён своим холодным ртом, зачем-то прикрыв их губы своей тоненькой ладонью, как будто случайному прохожему, встреться он им, от этого стало бы менее очевидно, чем они тут заняты.
лалиса почти закончила школьную программу учебников по географии, и теперь знает, что такое австралия, может даже рассказать что-нибудь про мёльбурн или про бедственное положение аборигенов. в вечерние смены, когда посетителей совсем нет, они с чеён сидят вдвоем за стойкой, стукаясь коленями, и штурмуют страницы. лалиса говорит, легонько дергая края юбки чеён: вот закончим географию, а потом что?
- а потом еще столько всего, что я хочу тебе показать, рассказать.
вот-вот, вот-вот, вот-вот. еще немного осталось - и бабушка выздоровеет, и приедет папа, и сделает нам радио, и будет лето. совсем немного. потерпи.
ближе к ночи, когда лалиса берется заполнять отчетности за неделю, чеён от нечего делать уходит выставлять товар на едва освободившиеся полки. шумные, дутые пачки печенья отправляются к своим пузатым собратьям, упаковки сока - в стройные шеренги, растет плотный строй прозрачных коробок с зубными щетками, подцепленные на длинные, крючковатые держатели.
само собой лезет в голову (чеён почти сознательно пыталась об этом не вспоминать и не думать; как и все тут -делать вид, что ничего не произошло), как сынхён бродил здесь, кривлялся, вечно брал одно и то же печенье. как они ругались с лалисой, и чеён каждый раз ретировалась расставлять товар, чтобы только не слушать.
кто бы знал, что можно тосковать и по этому. кто бы только знал.
чеён выглядывает из-за стеллажа. лалиса сидит, склонившись над стойкой, как ребенок, водит пальцем по строчкам, шевелит губами. (от отсутствия навыка всегда читает почти вслух.) хорошая, милая. у чеён в груди что-то невообразимо тянет - и по-дурацки так, и не поймешь, почему: все ведь здорово у них.
- не умеешь ты ходить на руках, - говорит вдруг чеён.
(говорит, и сама не понимает: что.)
лалиса поднимает голову от бухгалтерской книжки: а?
чеён говорит по инерции: что, не помнишь? а я вот помню.
лалиса ей улыбается - и правда не помнит, наверное. тянет руку вперед.
- не стой там одна. посиди со мной. тебе скучно, наверное. вот погоди, я с этой штукой расправлюсь, и займемся чем-нибудь.
чеён говорит: да нет, не скучно. подходит к стойке, оказывается прямо напротив лалисы. думает: я же знаю, ты все сроки своих отчетностей завалила, потому что была со мной сутки напролет.
лалиса еще несколько минут читает с упрямым усердием, так, что ей хочется срочно помочь, уберечь от букв и строк. чеён знает: не стоит. обидится.
лалиса вдруг останавливается полуслове, поднимает голову. смотрит внимательно.
- чеён-а, о чем задумалась?
чеён теряется и сквозь почти минуту тишины выуживает из оказавшейся вмиг пустой головы не случайные мысли, а то, о чем думалось последние пару недель.
- слушай, а не хочешь снова на ту часть острова сплавать?
лалиса ничего не отвечает. кусает свои огромные губы, снова обращает голову к бумагам, не начиная читать. чеён глядит на ее макушку сверху вниз еще неизмеримо долгое время, пока лалиса не говорит вдруг:
- зачем? что там делать? особенно после всего этого?
- а тебе не интересно посмотреть, как там все сейчас? ты эти места знаешь, а полицейские, которые с земли приплывали, - нет. может, мы нашли бы что-нибудь важное. понимаешь что-нибудь, что помогло бы.
лалиса вдруг хмыкает, почти прервав поток слов. поворачивает к чеён голову, подперев ее ладонью.
- я не заговаривала с тобой на эту тему, потому что мне казалось, что ты слишком потрясена всем тем, что случилось.
- так и есть, - говорит чеён, ведя пальцами по столешнице, - но шок прошел, что ли. не знаю, как объяснить. не могу ничего делать, не могу спать. все мысли вокруг одного: что они могли упустить? а что-то ведь упустили, правда? не нашли никаких зацепок, совсем ничего - а так не бывает, так просто не может быть, когда человек. умер.
- не говори это.
- почему?
- просто не говори и все. - лалиса морщит свой чудесный нос. - мне не нравится.
чеён думает: почему.
- ладно. забудь. уже поздно, я пойду, наверное.
наверное, они бы поругались единственный раз в жизни, если бы чеён не ушла. лалиса еще что-то говорит ей в спину, подожди, что ли, но потом дверь с негромким хлопком отрезает от чеён все звуки - остается только неизменное: море, цикады, шелест крон деревьев.
вон прачечная. так хорошо помнится, как сынхён стоял там и курил, и смеялся своим ужасным белозубым ртом.
внутри сидит какая-то нервозность, словно что-то мучительно не так, а как задумаешься: что не так? то черт его разберет. что неверно в окружающей реальности? где паззл не сходится? если бы только дедушка не упрямился и не молчал.
но чеён к нему больше с расспросами не приходит. он устал, он тоскует и без того. да и дедушка ненавидит повторять что бы то ни было дважды, даже отказы.
той ночью чеён почти не спит, и за спешным утренним кофе чувствует, как ее нервозность разрастается в огромную дыру где-то в животе. приглушенная паника или предчувствие - все не то. бабушке становится сильно хуже в считанные дни, и чеён полуосознанно вяжет с этим свои ощущения. день чеён снова превращается в ленту шарманки, ручка которой вращается с чудовищной быстротой: сон, помощь, дом, помощь, дом, дом, дом.
в какой-то из этих вечеров чеён выходит подышать на крыльцо, как не делала уже очень давно, и совершенно отчетливо вдруг понимает, куда именно ее влечет, и почему. что ей нужно сделать, что ее мучит, ее, ее, ее, и больше, кажется, никого на этом чертовом острове, в этой чертовой вселенной. это будет ключевое слово в кроссворде, центр майнд-карты; от этого разойдутся все ответы, все первопричины. станет понятно, отчего все так, как оно есть.
чеён все кажется, что что-то важное - вот, оно, на самых кончиках пальцев, прозрачное, еле ощутимое, но абсолютно точно существующее. как будто разгадка всего этого чудовищного ребуса, составленного нагромождением вопросов - совсем рядом, стоит только открыть глаза.
и чеён крадет лодку.
раньше она принадлежала сынхёну и почти все время простаивала в доках по скидке в полцены за место. теперь ее выволокли на берег чуть поодаль от деревни, не зная, куда деть. снова мучительно вызванивали родителей на большой земле. те обещали приехать за лодкой, но на остров так и не вернулись.
корма холодит ладони. лодка неохотно спускается по склону из травы в песок, и оттуда, через еще большие усилия, по прямой, к морю. спущенное на воду судно едва не переворачивается, когда чеён неуклюже в него забирается, попутно вымокнув чуть ли не по пояс. вдруг становится запоздало страшно - за раскрытие кощунственной для любого взгляда со стороны кражи, страшно, что поймают, вытащат, выволокут, что всё-всё узнают. чеён хватается за весла - на первых порах просто, чтобы двигаться, чтобы что-то делать, чтобы не стоять на месте. грести получается плохо - лодку кружит на месте, вода не слушается, ладони уже очень скоро начинают болеть, в мышцах чувствуется нарастающая боль. после нескольких странных и страшных кругов судно удается выровнять, и чеён берет курс на скрытую за поворотом часть острова. плывется медленно и сложно, ошметки волн то и дело перепрыгивают через бортик и мажут холодом по ногам чеён.
вот он - кусок острова, чуть выступающий по сравнению с остальной береговой линией; часть земли, куда и-за заросших троп не добраться иначе, как по морю. чеён по неосторожности врезается в крутой склон, находит знакомый уже крюк и не без труда швартуется: узел выходит совсем не такой ловкий, как у дедушки или лалисы, сохранность лодки остается под вопросом, но на это нет времени, нет времени, нет времени.
она рвет джинсы на коленях, пока забирается вверх.
это все неважно.
на это нет времени.
выход к обрыву все такой же темный, зеленый, неприветливый. по высокой траве проходит волна ветра. чеён вспоминает было, как в тот день так же стояла здесь на четвереньках, но вовремя осекается: нет времени на это. поднимается, выпрямляется, глядит дальше, глубже, в лесную черную пасть.
дыра в животе по краям растет еще больше.
что искать? что она может тут найти? следы обуви до самого песчаного склона скроет трава; в поисках орудия убийства полицейские тут и так перетрясли каждый сантиметр. все, что чеён знает о расследованиях, она знает из сериала нбс о серийном убийце с совершенно невозможной головой.
здесь плохо одной, здесь страшно одной. но это не страшнее, чем не делать ничего вообще; не страшнее, чем лежать без сна ночами и думать тревожное, необъяснимое, нелогичное.
чеён делает на пробу пару шагов. мягко. тихо - трава сглатывает звуки без остатка. в такую можно уронить что-нибудь крохотное, и не найдешь потом, если будешь просто перетряхивать травинки одну за другой, а не разглядывать внимательно, что мелькает в зеленых нитях у носков твоей обуви.
чеён, смотря вниз, проходит еще дальше. если подумать, то ни у кого, кто был здесь ни до полиции, ни после, не было достаточно времени на тщательный осмотр, не было спокойного сердца и отсутствия внутреннего желания бежать - у чеён есть. в необъяснимой надежде она медленно ходит туда-сюда по выходу к обрыву и до самых деревьев, всматриваясь в траву под ногами. натыкается на поросль слипшихся воедино кустарников и принимается раздвигать колючиве ветви. это немного, это невозможно, но если это единственное, что чеён может сделать, то так нужно.
веток много. в нос бьет странный, смутно знакомый запах. уже встреченный где-то однажды особый серовато-бесцветный оттенок белого в просветах между листвой.
чеён видит. что-то.
чеён уже видела нечто такое.
чеён посещает странное чувство дежа вю, когда она, как со стороны, слышит собственный крик.
опустевшими глазницами на нее смотрит череп с налипшими остатками гнилой плоти. наполовину увязший в траве, забросанный обломанными ветками, серый скелет, цепь костей, сложенная в какой-то спящей позе.
этого не может быть - так просто не бывает, не бывает два раза подряд, не может это все время быть чеён, почему чеён, почему, почему, почему. чеён разворачивается и бежит, не глядя под ноги - едва не скатывается кубарем с обрыва, не чувствует боли, ничего не чувствует, всюду чудятся мертвецы, всюду видится мертвый, изодранный сынхён, всюду видятся кости.
кажется, она кричит все то время, пока онемевшими ладонями не с первой попытки отвязывает лодку от торчащего тонкой лапой крюка, пока гребет, ничего не видя, пока не вываливается из лодки на берег - но чеён потом не помнит ничего из этого, она не может сказать наверняка.
не помня себя, залетает в дом и непослушными руками запирается на все замки, словно то, что она нашла у обрыва, в жуткой погоне бежит следом, словно может бежать следом.
в ванной ее сильно и громко тошнит. чеён выкручивает оба крана до упора, пока не слышится вдруг, будто мама барабанит в дверь. кажется. у мамы послеобеденный сон в возмещение ночному, мама спит, мама спит, мама спит.
почему-то страшно смотреть в зеркало.
что-то произошло. что произошло?
все будет нормально.
как же страшно одной.
чеён вываливается из ванной и, слабо конролируя собственной тело, идет на кухню, стараясь никого не разбудить. где-то за стопкой расписных пиал было успокоительное, где же, где же, а.
ну вот.
пара белых кружков падает на подрагивающую ладонь.
все будет нормально.
чеён никого не разбудит, никуда не выйдет из этого дома в страшную вселенную, чеён будет сидеть на кухне и пить чай, и ждать дедушку, и он скажет, что нужно делать.
все. будет.