III - Морана
Когда-то в эту самую ночь, ночь осеннего равноденствия, и начиналось ее время — время моран. Тех, кто на исходе тепла убаюкивали на зиму вверенные им земли: укрывали сначала палой листвой, затем — снежным покровом и, оберегая, несли дозор до самой весны.
Отданные в услужение вечности, мораны с первой крови и до глубоких седин жили по ее материнским заветам. А когда время земное клонилось к закату, вечность укрывала дочерей своих саваном, будто птица ночная — крылом: кости их находили покой среди корней и опада, плоть по весне становилась пищей для побегов и всходов, а голоса, стихнув на миг, — журчанием рек да песнями ветра.
Так длилось из года в год, из века в век — с тех времен, которые не знали ни названий, ни счета.
А затем на священные земли пришли люди. Осквернили ритуальные рощи, срубили обережные деревья, а их хранительниц, обвинив в колдовстве, сожгли на безутешных, плачущих смолою кострах. И тогда песни моран стали воем.
Из двенадцати рощ уцелела одна. Рябиновая.
Потому что та, кого людская молва наречет позднее Снежной королевой, церемониться с захватчиками не стала: убивала всякого, кто посмел ступить на ее земли.
Насылала метели и вьюги, человечью кровь превращала если не в студень, так в лед, кости — в хрупкие полые веточки, будто резьбой, покрытые снежным узором. Бездыханные тела, пока в них еще теплилась жизнь, отдавала на растерзание воронам, а то, что уцелело после птичьего пира, навеки оставалось заковано в глыбы изо льда. Точно домовины, те высились у входа в ее чертог в назидание тем, кто решит рискнуть и нарушить покой дивьих земель, которые последняя из моран обещала беречь.
Пощадила одного лишь мальчишку. Тощего, востроносого, похожего то ли на замерзшего галчонка, то ли на воробья.
Из-за воробушка этого все однажды и рухнуло.
***
Мальчишка явился, когда молва уже стихла, когда люди забыли и о ритуальных рощах, и о моранах — назначили себе новых врагов и, как встарь, разоряли чужие земли да проливали кровь.
Но ни до людей, ни до их распрей Снежной королеве давно уже не было дела. На землях ее царил мир, а значит, и зимы все чаще выдавались искристые, хрусткие, без затяжных метелей и бурь — только легкая поземка перекатывалась по лугам да скованным льдом рекам.
В тот год зима и вовсе стояла звонкая, светлая. С утра до сумерек в роще пели щеглы и стрекотали синицы; серебрились деревья, наряженные в иней; и небо ярко сияло над дивьим краем, окрашенное в лазурь.
Но прилетел ворон, прокаркал недоброе, и пришлось будить самый злой из ветров, взнуздывать его, впрягать в сани, чтобы успеть спасти неосторожного зверя, что вышел к людскому жилью и угодил в капкан.
Несмышленыши — белки и кролики — попадались в ловушки бессчетно, и даже защитные заговоры не могли отвести беду — значит, так суждено. Но отдать людям волка, чтобы вспороли брюхо, а голову ради потехи насадили на кол? Ни за что!
Тогда и увидела мальчишку впервые: выставив перед собой палку, слишком короткую, чтобы стать грозным оружием, перемазанный волчьей кровью, маленький Кай пытался отогнать от обессиленного зверя толпу улюлюкающих оголтелых детишек. Каждому лет десять-двенадцать, не больше, и все туда же: пнуть того, кто оказался слабее, ткнуть острым, ударить, а затем гоготать, взахлеб да погромче.
Но Снежная королева ступила на землю, молвила слово, и тут же ветер, вырвавшись из упряжи, сбил человечьих детенышей с ног, снежная крошка сверкнула, будто стекло, оцарапала щеки, вспыхнула красным. И поднялась буря, которой давно не видели эти края, где под защитой моран когда-то росли древние буки, а теперь стоял город, вокруг которого задыхался от смрада истончившийся да изломанный лес.
Стоило заморозить детишек тех до смерти, преподать им урок, но волк скулил, раздираемый болью, зарывался мордой в складки хрусткой ото льда, окровавленной юбки, и потому, с трудом сдержав ярость, Снежная королева только махнула рукой: «Прочь пошли! И спасибо скажите, что живыми остались».
Но бурю не усмирила, та сделалась злее, резче, и вот уже подхватила сани со Снежной королевой и раненым зверем да вмиг перенесла под своды чертога, где ни людям, ни злу, творимому ими, не было места.
Одна беда — сани в тот день принесли в чертог и незваного гостя.
Схороненный среди мха и лапника, укрывавших настил, Кай, не белый даже — оледенелый, прозрачный, лежал в санях позади волка, и только пар, едва заметно клубившийся над губами, выдавал в мальчишке живого.
Хватило бы движения руки да пары коротких фраз — и у входа в чертог появилась бы еще одна домовина. Но на щеках мальчишки, на выглядывающей из ворота шее, на истрепавшихся рукавицах все еще горела пятнами кровь, а волк хоть и дергал носом, чувствуя чужака, но не рычал и, вылизывая раненую лапу, даже подвинулся ближе, чтобы накрыть мальчишку здоровой. Да и врачевать одного или двух — невелика разница.
Снежная королева склонила голову, принимая то, что посчитала судьбой, закрыла глаза и, коснувшись колкого от замерзшей крови волчьего меха, другую руку положила мальчишке на грудь. Сила моран откликнулась тут же, стоило к ней воззвать: с каждым ударом вечного теперь сердца сила эта струилась по венам Снежной королевы, наливалась тяжестью и теплом и наконец заискрилась на кончиках пальцев.
***
В саду рядом с мастерской весь вечер играла музыка, которую не каждый сумел бы услышать. Сначала — шарманка и бубенцы, затем — скрипки и барабаны.
Слишком громко, слишком близко. Морана закрывала глаза, вдыхала глубоко, выдыхала медленно. Но руки дрожали, под веками жгло, а сила хоть и теплилась у самого сердца, но даже в ночь равноденствия оставалась немощной и хворой, будто птица с перебитым крылом.
Пора бы уже смириться, пора бы принять: ни равноденствие, ни полнолуние, ни парад планет не помогут вернуть прежнюю силу. Смириться, что в память о прошлом осталось теперь только имя — Морана — которое значило для людишек не больше, чем имя куклы из соломы и веток. По весне самодельных моран наряжали в тряпье, били палками, обливали смолой, а затем сжигали, чтоб поскорей прогнать зиму. В тех краях, где суровой зимы живущие ныне, пожалуй, не видели отродясь.
Неважно. Скоро и эта традиция канет в небытие. Как и дивьи народы, которых оставалось все меньше и меньше. Но теперь Морана не могла их сберечь — да и не хотела.
Тут бы сберечь себя.
По ту сторону закрытых ставень вновь грянули барабаны. Можно было бы и привыкнуть, но Морана вздрогнула, распахнула глаза — и льдинки стекляруса, висевшие в воздухе, вздрогнули следом, замерли и тут же со звоном осыпались на пол.
Вот и все, что могла теперь Снежная королева: с помощью остатков безграничной когда-то силы поднять с пола неосторожно оброненный бисер и, если сдюжит, разложить по коробкам. А бывало, управляла ветрами и насылала на варваров морок да снежных псов.
Но погрузиться в воспоминания Моране не удалось: через минуту за дверью раздались шаги, которым музыка не могла стать помехой. Не шаги даже — цокот копыт.
Когда-то этот звук заставлял Морану улыбаться, теперь — морщиться и устало вздыхать. Ирвин все ждал от нее каких-то подвигов и чудес, подбадривал, наставлял на путь, который считал истинным, будто не слышал, будто не понимал, что бороться да бесконечно начинать сначала было куда проще, чем наконец принять: прошлого не воротишь.
Да и что толку горевать о былом, если даже рябиновой рощи, и той теперь не осталось?
***
— Ты вернулся так быстро? Почему? Ты ведь любишь праздники, — отворив окованную железом дверь, озадаченно спросила Морана. Затем, не дождавшись ответа, отступила вглубь тускло освещенной мастерской и с помощью незамысловатого заклинания зажгла стоявшие на подоконнике свечи. Единственное, чему научилась благодаря древнему гримуару, подаренному Ирвином: ему нравилось, когда Морана практиковала магию ведьм, хотя та и была ей чужда.
— В саду, неспокойно там как-то... — Ирвин передернул плечами, сбросил накидку, и отблеск свечей заиграл на витых рогах, расписанных черным и красным; на смуглой коже; на рыжих косичках, что спускались до поясницы; на деревянных бусинах и глиняных амулетах.
Смола и медь, перец и сумах, черное солнце и красная луна — таким Ирвин казался Моране когда-то. Таким он ее дополнял: белокожую, светлоглазую, едва ли не прозрачную, если вглядываться внимательней да подольше.
Моране даже казалось порой, что она его любит. Вот только Ирвин хотел видеть в ней ту, какой была прежде: целую вечность назад, задолго до первой встречи.
Забавно, ведь Кай Снежной королевы в ней так и не признал.
— Нехорошая ночь, нехорошая... — повторял Ирвин, все быстрее и быстрее перебирая исчерченные узорами деревянные четки. И амулеты, что украшали его косички, вспыхивали зеленым да желтым, будто светлячки.
Морана вопросов не задавала: знала, что не получит ответ. Интуиция у фавнов была отменной, но Ирвин редко мог расшифровать, что та нашептывала ему, о чем предупреждала. Зато без труда насылал тревожные сны и панические атаки: Морана успела испытать его дар на себе и с тех пор старалась не попадать под горячую руку.
Наконец Ирвин остановился посреди мастерской, поправил стоявшее на столе бисерное деревце и, положив рядом четки, внимательно огляделся:
— Что за бардак?
Морана в ответ легонько повела рукой и заставила несколько стеклянных бусин подняться над полом.
— Это все? Сегодня ночь равноденствия, уверен, ты можешь больше.
Морана без труда расслышала в голосе Ирвина раздражение, но сочла за лучшее промолчать. Он же в два шага подошел ближе и протянул руку, демонстрируя свежий порез, что горел на ладони:
— Каджу обновила заклинание отвода глаз, чтобы людишки и дальше не могли меня видеть. И родовое кольцо наконец-то заговорила. Для тебя, между прочим. Хотя ты знаешь, я не люблю платить кровью, тем более что остался последним в своем роду. Но сегодня особенный день, и я думал, ты тоже проведешь его с пользой: тебе нужно больше практиковаться.
— А я думаю, моя сила — не твоя головная боль, — ответила Морана негромко, но жестко.
— Ты моя жена, — припечатал Ирвин.
Затем с шумом выдохнул, запрокинул голову и произнес чуть мягче, хотя Морана знала, сдержаться ему непросто:
— Я обещал защищать тебя. Знаю, знаю, ты у нас не любительница брачных клятв, но так и слово я давал не тебе, а себе. — Ирвин остановился, перевел дыхание и тут же продолжил: — Можешь сколько угодно сидеть здесь, плести свои деревца и жить жизнью, которой, как тебе кажется, живут обычные люди. Но мы не люди! И рано или поздно кто-нибудь прознает, кто ты на самом деле, и придет за тобой.
— Ты забываешь, сколько обычных жизней я прожила до того, как встретить тебя, — парировала Морана, взмахнула рукой, и бисер, покатившись по полу, врезался в стену.
Ирвин красноречиво скривился, и амулеты, вплетенные в его косы, замерцали алым:
— Этим ты себя защитишь? Десятком бусин? Нет, погоди, здесь и десятка не наберется. Если ты забыла, в этом мире не осталось моран, как не осталось и троллей — хочешь, чтобы на тебя объявили охоту, чтобы, как подопытную крысу, использовал для экспериментов какой-нибудь орден? Не сомневайся, за тебя неплохо заплатят. Тем более в тебе есть не только сила моран, пусть даже капля, но и осколок тролльего зеркала.
Морана не успела ответить: Ирвин резко выхватил из-за пояса родовой кинжал и, замахнувшись, прицелился прямо в сердце. Но не дотронулся, не ударил, не ранил — и все же Морана застонала, качнулась в сторону и едва не рухнула на пол.
Боль вспыхивала в груди, билась о ребра, вгрызалась в плоть. Такая сильная, такая знакомая. Морана только и могла, что жадно дышать да царапать ногтями плотную ткань жакета, под которым тянуло и жгло, а боль все росла, перед глазами плыло, да музыка играла громче и громче...
— Опять девчонка колдует? — уловив дивьим своим чутьем, как осколок зеркала заворочался у Мораны в груди, прорычал Ирвин. — За столько «обычных» жизней ты могла бы уже и придумать, как избавиться от всей этой дряни.
— Ну если ты знаешь хоть одну ведьму-хирурга... — просипела Морана и, почувствовав, как подогнулись колени, без сил навалилась на Ирвина. Тот смачно выругался, прижал Морану к себе и, достав из кармана деревянное родовое кольцо, решительно надел на ее безымянный палец.
Боль тут же ослабла, а вскоре рассеялась вовсе. Может, из-за кольца, а может, потому, что Герда закончила колдовать.
Да уж, кто мог бы представить, что древняя магия троллей перейдет от последней из них к человечьей девчонке? Что для мира пройдут десятки-десятки лет, а Герда так и не угомонится: не отпустит прошлое, не заживет своей жизнью — будет вновь и вновь разрушать чужие.
По вине Герды Морана потеряла силу и ритуальную рощу. А затем семь раз лишалась всего, что успела построить. Семь раз открывала глаза и вдруг находила себя в том же городе, но в новой точке отсчета, а порой — в новом теле. Не чужом, но едва ли знакомом. Семь раз лишалась своей силы, семь раз возвращала ее по крупицам, несмотря на осколок, который при каждой попытке раскалялся и жег изнутри. Так близко к сердцу, что, пропуская удар, оно грозило остановиться.
Но будто этого мало, Герда семь раз стирала воспоминания Кая и исполосовала память его, точно ветошь; семь раз рассказывала про аварию, которой не было; семь раз заставляла верить сказкам, в которых Герда играла главную роль, а Моране полагалось оставаться не за кулисами даже — в подсобке.
И ради чего?
Ни одна из иллюзий, созданных Гердой, долго не продержалась. Случайная встреча Мораны и Кая, перехваченный в толпе взгляд, соприкосновение рукавами, будто в паршивом кино, — что-то да нарушало план Герды. И тогда оковы тролльей магии теряли над пленниками всякую власть: Кай вспоминал, а Морана дышала, не боясь осколка в груди, и сила, пробудившись после долгого сна, вновь горела на кончиках пальцев.
Вот только магия троллей оказалась древнее, чем сила моран, и оттого брала верх; а значит, все начиналось сначала.
Герда даже не позволяла им постареть: после очередного временного скачка, они становились такими же, какими были в ночь перед первым. Не молодыми — безвременными.
Конечно, Снежной королеве было не привыкать: унаследовав силу погибших моран и их непрожитые годы, она была обречена хранить свою молодость вечно. Но оказалось, морщинки и седина имели ни с чем не сравнимую ценность — только и они были теперь во власти не времени вовсе, а Герды.
***
Прага, год 1899.
Комната на чердаке была маленькой и темной. Черепичная крыша, остывая после жаркого дня, громко потрескивала, и Морана с непривычки то и дело поглядывала в окно.
— Как ты можешь быть уверен, кто я, если я даже выгляжу по-другому? — Обнаженная, она сидела перед крохотным зеркалом и в свете огарка пыталась рассмотреть свое лицо, как делала не единожды, но всякий раз, так и не найдя ответов, оставалась раздраженной и сбитой с толку.
— Это всего лишь иллюзия. — Кай перехватил в зеркале ее нахмуренный взгляд, мягко улыбнулся и, подойдя сзади, положил ладони на плечи. — Я не могу знать, что видишь ты, но с каждый днем я все яснее вижу тебя прежней.
— У прежней меня было другое лицо. А еще голубоватая кожа со снежным узором и светлые волосы, которые к тому же не осыпались, будто жухлые листья.
— Просто раньше тебе не приходилось самой их расчесывать. Что? Я помню, за тебя это делал какой-нибудь ветер. Ты всем находила работу.
Морана хмыкнула, передвинула зеркало ближе и, огладив пугающе острые скулы, тихо произнесла:
— Кажется, я стала похожа на последнюю морану из вербной рощи.
— Ты говорила, что никогда не встречалась с другими.
— Мы видели друг друга во сне. К тому же, когда я получила их силу, они стали частью меня.
— Хм... Сколько вас было, двенадцать? Хочешь, я их нарисую? — задумавшись, предложил Кай и тут же потянулся за стопкой бумаги.
— Зачем?
— Что, если нас еще куда-то забросит? Так я смогу быстрее тебя узнать.
— Еще куда-то? — Морана скривилась и, не сдержавшись, повысила голос: — Как насчет того, чтобы вернуть все обратно?
— Вернуть что? За годы, что мы пропустили, от рощи ничего не осталось. А твоя сила... ты даже не знаешь, к чему ее приложить. — И, предупреждая возражения, примиряюще добавил: — Ладно, я помню, сейчас разгар лета: давай дождемся зимы и там разберемся.
— Как у тебя все просто. И наверняка все-то ты знаешь.
Кай добродушно рассмеялся и на его взрослом лице появились знакомые ей детские ямочки:
— И с чего ты обо мне такого высокого мнения? Я не знаю, например, как мы здесь оказались и почему проскочили через целую прорву лет. Не знаю, есть ли еще что-то, чего я не помню. Или почему вместо рощи ты оказалась здесь — среди ненавистных тебе людей — и на время лишилась силы. Но главное — я не знаю, как ты не умерла от скуки и никого не убила, прослужив полгода... кем ты была, компаньонкой? У дамы, которая покрылась плесенью и даже из дома не выходила.
— К твоему сведению, я пыталась выжить. В мире, в котором у меня даже малого не осталось и о котором я ничего не знаю.
— Так же, как и я. В моем городе появились электрические фонари, а я даже появления газовых не застал. В районе, где я вырос, снесли почти все знакомые мне дома и выстроили на их месте целый кусок Парижа. И вон, слышишь, по улицам теперь ездят трамваи, а я до недавнего времени понятия не имел, что это вообще такое. Думаешь, я знаю, как в этом мире жить? Но я видел, как ты из снега лепила чудовищ и те становились живыми, и как лисицы, пролежавшие подо льдом целую зиму, бегали по лесу после того, как ты над ними поколдовала. Что же мы с фонарями и трамваями не справимся? Уж как-нибудь и в этом мире найдем себе место.
Морана хотела было сказать, что настрой Кая изрядно ее раздражает, но в конечном счете Кай всегда был таким: что мальчишкой, которого она слишком поздно выставила из своего чертога; что молодым мужчиной, которого лучше было бы не встречать. Вечно верил во что-то, мечтал, и, казалось, все ему нипочем.
Когда Морана спасла ему жизнь и назначила за это цену в три года, которые он должен был служить ей и заботиться о роще, Кай лишь улыбнулся и спросил, можно ли на эти три года «убавить зиму»? Когда вырос из старой своей одежды, и Морана соткала для него новую из ночной тьмы и лунного света, Кай крутился посреди поляны, будто волчок, и требовал поклясться, что штаны поутру не растают и он не окажется голым лесному зверью на потеху. Когда сорвался со скованного льдом водопада, волновался не о том, что, залечив расшибленную голову, Морана оставила в назидание шрам; а о северном сиянии, которое она в тот вечер обещала зажечь.
И именно Кай был первым, кто стал звать ее по имени. Потому что обращаться «Ваше Величество» к той, кто латает тебе лунные штаны, в его понимании противоречило этикету.
И все-то у Кая получалось, все спорилось. Даже слово «вечность», и то он сложил без труда — на латыни. Ведь «откуда мне знать, на каком языке читают бессмертные девы?»
Ледяных осколков было немерено, и по задумке Мораны ни один не должен был подойти, но Кай, закончив работу, только улыбнулся и перебросил снежную труху из ладони в ладонь: «Я служу подмастерьем — то там, то здесь — и, бывало, помогал отбирать кусочки цветного стекла для дворцовой мозаики».
И тогда, глядя на мальчишку, который прожил на земле жалкие крохи против ее вечности, Морана почувствовала, как сначала в ямочке под языком, а потом по всему телу разлилась душная, вязкая горечь. А Кай все рассказывал и рассказывал: про мозаику и витражи; про церковь, которую строили возле старого павильона, где по весне гнездились рыжие утки, а теперь отказывались покидать насиженные места; про конопляный запах масляных красок и меловой привкус медовых; про мать, которая была натурщицей, а под конец жизни торговала на рынке; и про отца, очарованного работами голландских мастеров так сильно, что, бросив все, отправился в Делфт да там сгинул. И снова про мозаику, церковь и витражи.
Кай рассказывал — Морана слушала. Лесная дева, выросшая у ног каменных истуканов среди папоротников и рябин, в дивьем краю, где дети, благословенные силой моран, не знали ни родителей своих, ни имен, ни иного пути.
***
Морана невольно дернулась, когда Кай коснулся губами ее затылка и, взяв гребень, аккуратно провел по распущенным волосам:
— Знаю, тебе нелегко. Жизнь среди людей — не то, что ты бы себе пожелала. Но посмотри вокруг, разве тебе не нравится время, в котором мы оказались? Целый мир на пороге перемен, о которых раньше никто и помыслить не мог. К тому же я ведь прожил в роще три года, теперь твоя очередь.
— Ты был ребенком, которому все в радость. И я выставила тебя вон до того, как тебе стало скучно. А твой город... с первого дня, как сюда пришли люди и убили мою сестру, места эти мне, мягко говоря, не по нраву.
— Мне жаль. — Кай убрал гребень, накинул ей на плечи мягкий истертый плед и, передвинув стул, на котором сидела Морана, опустился перед ним на колени. Знал, хитрюга, что теперь продолжать спор ей будет непросто. — Обещаю, мы дождемся зимнего солнцестояния, когда твоя сила будет на пике, и, если захочешь, вернем твои земли и высадим новую рощу. Но пока пощади меня: жить нам здесь и сейчас, а ты только и делаешь, что вздыхаешь о прошлом.
— Потому что раньше у меня была вечность, а теперь ничего, кроме прошлого.
— Рад быть для тебя «ничем». — Кай нахмурился, поднялся на ноги и отошел к окну, но не продолжить не смог: — Ты права, у тебя была вечность. Но разве у тебя было будущее? Разве ты хоть что-то решала, мечтала о чем-то, строила? Куда там! Да ты боялась перемен как черт ладана. Помню я, как принес в рощу гальку и выложил мозаику у входа в чертог, порадовать тебя думал, а ты вместе с той галькой чуть не утопила меня в реке. И выгнала меня не потому, что мне стало скучно, а потому что скучно стало тебе. Всю жизнь сидеть на одном месте, будто пес на цепи, тоже мне радость.
Морана покачала головой, не желая признавать, что он прав. И все же, всмотревшись в темное окно за плечом Кая, заставила себя говорить:
— Кто сказал, что я собиралась так и сидеть на цепи? Что я не искала способ... Когда я спровадила тебя, на границе моих земель разбили лагерь разбойники. Можно было бы, конечно, разделаться с ними, но они охраняли дороги, ведущие в рощу, не хуже ледяных стражей, так что я позволила им остаться. Была среди них девчонка, разбойничья дочь — вот только кровь в ней была не человечьей, а дивьей.
Морана поднялась, сбросила плед и, взглянув на свое отражении в зеркале, наколдовала кружевную сорочку, сотканную из свечного сияния и сумерек, что затаились в углах.
— Только представь: ребенок, который сделал первые шаги по священной лесной земле, а говорить учился, повторяя за птицами и зверьем; ребенок, взращенный не людьми (до него им не было дела), а ручьями и травами, древесными смолами, медом, росой... Что еще я могла пожелать? Я уже нарушала правила, когда осталась одна и, получив силу убитых сестер, не отдала ее вечности. А значит, и новые правила устанавливать было кому, как не мне? Я могла передать и силу, и рощу, если бы нашла преемницу, — и я ее нашла.
— Выходит, когда мы встретились в городе снова... эта встреча была неслучайной?
— Не льсти себе: я выбирала не между тобой и рощей. К тому же, пока вырастила бы смену, ты бы уже и сам обзавелся детишками. Мне просто хотелось взглянуть на тебя повзрослевшего, узнать, вышел ли из тебя хоть какой-нибудь толк.
— Прости, какой такой толк? Это ради него ты устраивала снежные бури, разгоняла людей по домам и до утра запиралась со мной в недостроенной церкви? Ах да, тебе же нравился запах сырой штукатурки, тогда все понятно...
Морана обернулась, уверенная, что Кай шутками маскирует обиду, но он улыбался как ни в чем не бывало: мальчишка, для которого прошлое не было грузом, а настоящее — испытанием. Мальчишка, который заставил ее однажды задуматься не о том, кто она есть, а кем может стать. И который обещал ей теперь будущее, даже если оно станет попыткой отыграть все назад.
— Знаешь, а я удивлен, — слова Кая нарушили тишину и заставили Морану понервничать в ожидании пояснений. — Это наш первый спор, когда ты не пыталась меня заморозить. Хм, пожалуй, я рад, что ты больше не бессмертное нечто: кажется, теперь с тобой можно договориться.
— Вот уж не надо трогать мое бессмертие. Мало я без того, по-твоему, потеряла?
Но вместо слов Кай протянул руку, пропустил меж пальцев длинную прядь волос, и в свете затухающей свечи Морана увидела, как на темном фоне серебрится первая седина.
***
— Могла бы и не думать о мальчишке, когда я рядом. — Все еще придерживая Морану за талию, прохрипел Ирвин. Убрал руки и поспешил отойти в дальний угол мастерской: туда, где дрожала и копошилась тьма, которую даже пламя свечей не сумело бы приручить.
— Откуда ты знаешь? — Обессиленная, Морана присела на край стола среди бисерных веточек и снежинок и, убрав с лица взмокшие волосы, оглянулась через плечо: — Ты не умеешь читать мысли.
— У тебя мое кольцо, а у него много функций. Только не вздумай снимать! Иначе оно не сможет тебя защитить.
— Не уверена, что мне нужна такая защита.
— Главное — я уверен. Пусть я не могу взять на себя твою боль, когда девчонка колдует, но у вас с ней осколки одного зеркала, а значит, через кольцо, через тебя я смогу найти ее и наслать кошмары.
— У Кая тоже осколок, — встревожившись, напомнила Морана. И Ирвин зло усмехнулся:
— Поверить не могу, что из-за каких-то дурацких осколков вас все притягивает и притягивает друг к другу. Это ведь даже не любовь!
— Нас притягивает друг к другу, потому что троллям нравилось шутить, и, исполняя желания, они не забывали про «но».
«Чего ты желаешь, Герда? Хочешь вернуть мальчишку, который по-настоящему даже не был твоим? Пусть магия отшибет ему память, но так, чтобы искал он потерянное и забытое до тех пор, пока не найдет и не вспомнит. А как вспомнит, заставь его снова забыть. Только теперь в другом времени, чтобы все трое — и ты, Герда, и ты — остались ни с чем. Ведь так веселее».
Морана закрыла глаза, выдохнула долго, протяжно, и наконец попросила:
— Не трогай Кая, Ирвин. На тебе и так много крови: хватит себя пятнать.
— А почему бы и нет? Напомнить тебе, что будет, если вы с мальчишкой встретитесь? Если он вспомнит тебя? Уже сделала ставку, где окажешься в следующий раз? В новом десятилетии? В новом веке?
— Ты говорил, за тобой стоят предки, и пока ты жив, пока я ношу заговоренное родовое кольцо, я всегда буду там же, где ты. Что тролльи шуточки больше не будут работать.
— Я говорил то, что ты хотела услышать. И то, во что хочу верить сам. Но, кроме вас троих, на свете уже нет никого, кто имел бы дело с магией троллей. Я даже не стал позориться и рассказывать Каджу все эти сказки. Так откуда мне знать, что сработает, а что нет?
Ирвин замолчал, и Морана не нашла что ответить. А за окном все еще играла музыка, и праздник был, должно быть, в самом разгаре. Но Моране на нем не было места.
— Ты не рассказывала про маленькую разбойницу, — с разочарованием и злостью упрекнул Ирвин, и его смуглое лицо сделалось еще темнее. — С другой стороны лучше бы я не знал, что ты хотела оставить рощу. Какая ж из тебя морана?..
— Паршивая, как видишь.
— И поделом тебе. — Ирвин скрипнул зубами, набросил на голову капюшон и, шагнув к двери, спросил напоследок: — С ребенком-то хоть что стало?
Морана почувствовала, как осколок вновь раскаляется и царапает изнутри, как просыпается боль, как расплескивается она, как растекается по телу. Боль от чужого колдовства и от правды, которую узнала не сразу, но которую и сейчас не смогла бы принять:
— Герда убила ее. Чтобы выменять сердце на магию троллей.