Иной

POV Mélanie.

После длинного рассказа Адама о его тяжёлой судьбе, мы ещё долго разговаривали, узнавая друг о друге всё больше и больше. Парень заверил, что никогда не станет кормить меня человеческим мясом, а я, в свою очередь, что не стану сдавать его полиции. Ведь каким бы Адам ни был, он останется для меня понимающим и любящим другом. Даже если он ест людей, чёрт возьми. Простить и понять можно всё. Вопрос лишь в том, хочешь ли ты это делать.

Я не переставала осуждать себя за то, что так восхищалась вкусом человеческого мяса. Однако со временем, к счастью, я перестала биться в истерике от мыслей об этом и, честно говоря, я не могла отрицать, что это блюдо было действительно превосходным. Оттого ли, что мясо готовил профессионал в своём деле или оттого, что оно само по себе обладало незабвенным вкусом, но, признаться, мне даже понравилось этот суп. Я понимаю, насколько ужасно может звучать такое, но ведь факт остаётся фактом, сколько бы я не отрицала его.
Много рассуждать на тему того, кем раньше были те кусочки сочного мяса, которые плавали в моей тарелке, я не старалась, потому что меня начинало тошнить от одной мысли о том, что это раньше было человеком. Он дышал, разговаривал и думал. У него, наверняка, были семья и друзья, а сегодня он стал моим обедом. Но ведь даже наша привычная еда: курицы, утки, телята, свиньи – они все когда-то были живы и, возможно, не предполагали для себя худшего конца. Они так же беззаботно бегали, росли и развивались, как и все мы. Почему же тогда мы спокойно можем тоннами поедать останки несчастных животных и при этом осуждать человека, у которого несколько экзотический вкус в выборе мяса? Почему нам кажется возмутительным поедание себе подобных? Почему мы считаем это варварством? Только потому, что наши привычные жертвы – курицы и коровы – не могут сказать нам "Не надо. Прошу, не убивай"? Или потому, что они слабее нас? Потому, что они не могут быть такими же, как мы? Разве это не варварство? Никто из людей не лучше Адама хотя бы потому, что каждый является таким же убийцей, как и он, ведь каждый человек ел мясо животного.

  Мы создали своими руками мир разврата, грубости и хладнокровности. Власти ущемляют права людей, истребляют свободу слова, а законы действуют лишь в одну сторону. Взятки и связи в наше время решают все проблемы, а те, кто не имеет ни того, ни другого, гниют на дне "демократического" общества, где, формально, все равны. Людей забивают до смерти, отправляют в психиатрические клиники за гомосексуализм и любые отклонения от псевдонормальной ориентации. Мы придумываем какие-то условные нормы и осуждаем других за малейшие нарушения. Мы вешаем ярлыки, смеёмся над нуждающимися, раболепствуем перед влиятельными людьми и стараемся бежать за всеми новыми тенденциями, успевать всё, сидеть на двух стульях. Мы боимся быть смешными и несуразными, потому что боимся осуждения. Боимся отличаться, потому что это считается ненормальным. Мы действуем в соответствии с условными законами жизни. Мы действуем как все, потому что боимся погибнуть в глазах общества. Мы забиваем камнями провинившихся, потому что так делают все. Это ли не варварство? Мы не свободны. Все мы связаны по рукам и ногам. Законом. Обществом. Чужим мнением.

После разговора с Адамом, в котором парень излил мне всю свою душу, я отвела его в спальню и уложила на кровать, чтобы тот отдохнул после тяжёлого разговора.

Поздно вечером я вернулась домой, где меня встретила недовольная мама, что было неудивительно, ведь я даже не предупредила её о своём отсутствии. Меня поразил её раздражённый, но, тем не менее, безразличны тон, с которым она спросила, где же я пропадала. По напряжённой позе, в которой она неудобно сидела на диване в гостиной, было ясно, что весь этот разговор лишь для галочки, что на самом деле она хочет быстрее его завершить, чтобы рассказать о том, что действительно волнует её.

На фоне холодного, срывающегося на высокие ноты голоса мамы тихо и несколько укоризненно бормотал телевизор, передавая последние новости. Оператор местного канала крупным планом снимал тело какого-то парня, которое было найдено на месте Мардеруса. Парня?

– Впредь предупреждай меня заранее, – закончила мама свою недлинную речь и, устремив  взгляд на свои руки, лежащие на коленях, глубоко вздохнула. – Амалию, маму Кэти, вчера вечером убили. Предположительно Мардерус, – не медля, выложила мама и дала волю сдерживаемым слезам.

–... тело парня двадцати лет. Предположительно пропавший прошлым вечером Дилан Уокер, – объявил телевизор.

Я переводила взгляд широко распахнутых глаз с мамы на телевизор и не знала, чего от меня ждут. Скинув пальто, не снятое до сего момента, я подошла к маме и присела рядом, обнимая её и поглаживая вздрагивающую спину.

– Это точно он... Этот проклятый убийца! Амалия ведь говорила нам, что он убивает всех следователей его дела. Я... не... – мама не смогла договорить из-за душивших её слёз, она прижалась ко мне сильнее, немного покачиваясь, чтобы успокоиться.

Через пару минут она взяла себя в руки и ушла на кухню, чтобы достать аптечку и выпить успокоительное. А я нет. Я не могла взять себя в руки и не могла трезво мыслить. В голове крутилась лишь одна мысль, путая все другие: "Как это Дилана больше нет?".

Я поднялась на второй этаж, в свою комнату, и, схватившись одной рукой за голову, второй стала набирать 911.

– Вы позвонили в 911. В чём заключается ваша проблема? – ответил мне заискивающий голос оператора.

– Я... Мой друг... Я знаю, кто убийца. Мардерус. Я его знаю, – путая слова, пыталась объяснить что-то я и беспрестанно переводила взгляд с одного предмета на другой. Сердце плясало румбу, а руки и нижняя челюсть тряслись от волнения. На мгновение повисла тишина: голос в трубке молчал. – Мэм?

– Простите, Вы сказали, что знаете имя серийного убийцы?

– Имя, адрес и номер телефона. Я надеюсь, что вы арестуете его как можно скорее.

– У Вас есть доказательства его причастности?

Я достала из заднего кармана штанов фотографию мёртвой девушки, вырванную из альбома Адама, и сосредоточенно на неё посмотрела.

– Неопровержимые.

– Диктуйте адрес, ближайший патруль скоро будет на месте.

Я готова была понять Адама, принять его и таким, но то, что он сделал... Как можно быть таким чёрствым человеком? Ведь он знал, что мне нравится Ди. Да, возможно, я преувеличила, сказав, что тот изнасиловал меня, ведь инициатором был всё-таки не он... Может быть Адам всего лишь хотел меня защитить? И если бы я тогда не пришла к другу домой и не сказала, что... Нет. Моей вины в этом нет. Это Адам убил Дилана! Сам, осознанно, своими руками. А как же Амалия? Этот сухарь не пожалел даже бедную женщину, у которой есть дочь. Зачем он так с ней? Амалия никогда в жизни не догадалась бы, что этот жуткий бессердечный убийца – славный парень, который так много страдал в детстве, ведь она была слиптаунским старожилой и наверняка хорошо знала искаженную, весьма приукрашенную слухами версию истории семьи Торрес. Почему?

Я отёрла тыльной стороной ладони слёзы с красных щёк. Через приоткрытое окно с улицы, разрывая вечернюю тишину, доносились звуки полицейской сирены. Патруль приближался.

Оправившись и успокоившись, я спустилась вниз, чтобы встретить копов, которых вызвалась проводить прямиком к порогу дома Адама и предоставить им доказательства. Раздался настойчивый стук в дверь, от которого побежал мороз по коже, и, накинув пальто, я открыла дверь. Передо мной стоял высокий темнокожий офицер в чёрной полицейской форме, он напряжённо кивнул мне, подразумевая под этим жестом приветствие, и таким же напряжённым взглядом стал смотреть мне в глаза, от чего стало не по себе. Под таким холодным взглядом и невиновный сознается.

– Калеб Уэйк. Недавно произведённый в лейтенанты полиции и новый следователь дела 43.15. От вас поступил звонок в 911. Вам что-то известно?

Я настороженно посмотрела на высокого парня, от которого веяло кислым запахом пота и дешёвым приторным дезодорантом, и на несколько молодых парней за ним, которые, вероятно, были обыкновенными сержантами, и в последний раз решила с собой, говорить о личности Адама или простить его за убийство Дилана. Сглотнув ком, вставший в горле, я коротко кивнула.

– Я... Я отведу вас к его дому. Вот, возьмите, – я протянула следователю уже изрядно помятую фотографию мёртвой девушки. – В его доме есть целый альбом с такими же. – Темнокожий парень кивнул, а я сделала шаг за порог, чтобы спуститься с лестницы и обойти дом. – Нам через лес.

Двое из трёх сержантов переглянулись после моих слов, но лишь с большей уверенностью зашагали за мной через сумеречное полесье. Мы пошли коротким путём, и необъяснимое волнение, предчувствие чего-то торжественного охватило меня. Я с восхищением оглядывалась на полицейских, шедших за мной и на тёмный лес, и на убегающую в неизвестность тропинку, которая оканчивается домом бывшего лучшего друга. Под ногами тихо шуршали старые листья, а где-то глубоко в лесу раздавался приглушённый вой.

Тот период времени, за который мы пересекли часть леса, отделяющую дом Адама от города, к сожалению, навсегда стёрт из моей памяти. Единственно, что мне запомнилось – предчувствие великого события. Память моя ожила лишь после того момента, когда темнокожий лейтенант полиции Калеб Уэйк стоял на пороге дома Адама и нетерпеливо жал кнопку звонка.

Полицейский ещё не успел убрать палец со звонка-пуговки, как дверь приоткрылась, и в небольшом проёме появилось сонное, но по-детски счастливое лицо Адама. Несколько первых секунд он всё так же радостно и оживлённо глядел то на высокого Калеба, то на меня, а после его лицо медленно вытянулось и превратилось в единую серо-жёлтую массу без выражения и эмоций.

– Адам Торрес? – гулко прозвучал голос офицера полиции. – Лейтенант Уэйк, новый следователь дела номер 43.15.

Парень медленно кивнул, отчего всё оживление окончательно исчезло с его лица. Он напряжённо посмотрел в глаза высокого полицейского и, я готова поспорить, что у этого мужчины был точно такой же напряжённый взгляд, в чём я была абсолютно уверена, хотя стояла далеко позади следователя. Адам перевёл тяжёлый взгляд с лица представителя закона на меня, и его лицо ожесточилось. Я опустила глаза, краснея и не отдавая себе в этом отчёта. Секунду помедлив, бывший друг в полубессознательном состоянии поднял руки лишь для того, чтобы на нём застегнули наручники. Уэйк не растерялся, и тут же раздался щелчок.

– Именем закона вы арестованы. Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Вы понимаете свои права?

Адам растерянно кивнул, словно раненный зверь, чувствующий свою погибель. Всё его лицо исказилось, выражая только холодное отчуждение, но каждый раз, когда его взгляд останавливался на мне, его глаза будто спрашивали меня: "За что?".

Уэйк и один из сержантов, придерживая парня за руки, повели его в обратную сторону. Проходя мимо меня, Адам в последний раз на коротком расстоянии взглянул на моё лицо, будто стараясь запомнить каждую его черту. Его тёмные брови сдвинулись над серыми глазами то ли в гневном, то ли в грустном выражении, образуя вертикальную складочку на лбу. Парень отвернулся и, уставившись под  ноги, медленно побрёл с офицерами.

Из распахнутой двери дома выскочил взвинченный Рик, почувствовавший неладное, и залился диким лаем и протяжным воем, метаясь из стороны в сторону по веранде дома.

– А собачку-то усыпить придётся. Наверняка, человечинку ела, – сказал, чему-то весело улыбаясь, задорный сержант, который должен был провести обыск в доме Адама. – Жаль собачку-то, жаль.

В подтверждение этих слов, Ричард грустно заскулил и, поджав хвост, лёг, уложив голову на лапы.

Мысль, которая не давала мне покоя, на протяжении следующих двадцати лет, была: почему я не дала ему шанса? Я сломала человеку жизнь.

Конец.
Продолжение следует?