Галерея забытых снов

Глава VI. Тени в парке

Рассвет, тусклый и вялый, как свеча в сыром подвале, лился в парк, где голые ветви сплетались, точно пальцы мёртвых, тянущихся к небу. Эванджелина брела среди них, надеясь, что сырая листва и шёпот ветра приведут порядок в хаос, гудящий в её голове, как улей, разбуженный огнём. Каждый шаг отдавался в груди звоном разбитого фарфора, а тени, скользящие по земле, шептались её именем, словно знали тайну, что она сама боялась признать. Смерть Марты, её крики в галерее, кровь, алая, как мечты, — всё это цеплялось за её разум, как паутина, которую не стряхнуть. Мир вокруг дрожал, будто отражение в треснувшем зеркале, и голос, холодный, как могила, звучал в её ушах: «Жизнь за жизнь».

Она не заметила, как оказалась на витом повороте, где заросли увядшего шиповника скрывали фигуру, чья ухмылка могла осушить мёд весны.

Мэри Линдон.

— Какая неожиданная встреча, — проговорила она с льдистой любезностью, что предвещала яд. — Удивительно, что ты смеешь гулять, Грей, когда ваш дом тонет в долгах, а репутация твоего отца — в грязи. Или надеешься, что твои бледные щёчки найдут покровителя?

Слова резали, как нож, выцеливая её инаковость, её одиночество. Эванджелина отступила, но голос Мэри, острый, как дротик, догнал её:

— Девушка без имени, с отцом-безумцем, домом в залоге и лицом, что давно пора списать со счетов...

— Довольно, — голос, низкий и уверенный, как молния, скользнувшая по струне, оборвал её.

Александр Блэквуд.

Он возник из тумана, как призрак, зримый лишь тем, кто жаждет спасения. Его лицо, выточенное, словно мрамор заброшенной статуи, было прекрасным, но холодным, а глаза — бездонные, как море, где тонут звёзды, — держали её, не отпуская. В них плескалась тьма, древняя, как сама вечность, но и тепло, знакомое, как эхо из сна, что она не могла вспомнить. Эванджелина замерла, чувствуя, как кровь в венах отвечает на его взгляд, как сердце, хрупкое, как фарфор, трепещет, не зная — бежать или пасть к его ногам. Он был тайной, но родным, как дыхание, что она забыла вдохнуть. Мэри отпрянула, будто тьма подползла к её ногам, и, бросив ядовитую усмешку, скрылась в зарослях, как змея, что боится света.

— Идём, — сказал Александр, и голос его, мягкий, как шёлк, скрывал сталь. Он предложил ей руку, и она, повинуясь неведомому порыву, приняла её. Его пальцы, холодные, но живые, коснулись её, и мир вокруг дрогнул, как холст, тронутый кистью.

Они шли по аллеям, что, казалось, вели в иные эпохи, где время растворялось в тумане. Парк дышал, его ветви шептались, как холсты галереи, и тени, скользящие под ногами, тянулись к Эванджелине, будто хотели утащить её обратно в коридор. Она чувствовала его взгляд — не навязчивый, но глубокий, как бездна, что зовёт упасть. Александр был галантен, его движения — точны, как у танцора, что знает каждый шаг судьбы, но в каждом жесте, в каждом повороте головы крылась тьма, что манила её, как пламя — мотылька. Она хотела спросить, кто он, почему его глаза кажутся зеркалом, где она видит не себя, а другую — но слова застревали, как мухи в паутине.

— Ты выглядишь потерянной, — сказал он, останавливаясь у старого фонтана, чья вода, чёрная, как чернила, отражала их лица. — Этот мир... он не для таких, как ты.

— Таких, как я? — её голос дрожал, но в нём мелькнула горечь. — Ты тоже считаешь меня странной? Ошибкой, как Мэри?

Он покачал головой, и улыбка его, едва заметная, была как тень луны на могильной плите.

— Не странной, Эванджелина. Другой. Ты видишь то, чего не видят они. Тени. Зеркала. Жизнь за жизнь.

Фраза ударила её, как звон колокола, и мир качнулся. Тени у фонтана вытянулись, став длиннее, чем должны были, и в их движении она услышала шёпот — её имя, произнесённое на языке, которого не знала. Она моргнула, и тени исчезли, но холод в груди остался, а голос галереи, тот самый, что требовал платы, зазвучал в её голове, как эхо: «Заверши... заверши...». Эванджелина сжала его руку, ища опору, но пальцы Александра были ледяными, и в этом холоде она почувствовала тьму — ту же, что росла в ней самой, с каждым мазком, с каждой кровью, пролитой в галерее.

— Почему ты здесь? — прошептала она, глядя в его глаза, где плескалась вечность. — Я не знаю тебя... но знаю. Кто ты, Александр? Почему я... не могу отвести взгляд?

Он наклонился ближе, и его дыхание, холодное, как осенний ветер, коснулось её щеки. В его взгляде мелькнула искра — не тепла, но тайны, что связывала их через века.

— Быть может, мы встречались, — сказал он, и слова его были загадкой, которую она боялась разгадать. — В снах. В тенях. В зеркале, где души находят друг друга. Ты чувствуешь это, не так ли? Тягу. Тьму, что зовёт нас обоих.

Её сердце билось неровно, и мир вокруг дрогнул, как отражение в пруду. Она хотела возразить, но его слова, как яд, проникали в её кровь, пробуждая что-то древнее, что спало в её душе. Тьма, о которой он говорил, была в ней — она чувствовала её, когда рисовала Марту, когда видела, как демоны рвали её плоть. И теперь эта тьма росла, как чёрный цветок, с каждым шагом, с каждым его взглядом.

Они продолжали идти, и парк, казалось, менялся под их шагами. Деревья склонялись ниже, их ветви шептались, как холсты, а воздух стал тяжёлым, как в галерее. Александр остановился под сенью старого дуба, чьи корни, подобно венам земли, сплетались у их ног. Он повернулся к ней, и в его глазах она увидела не только тьму, но и боль — глубокую, как рана, что не заживает.

— Ты боишься, — сказал он, и голос его был мягким, но в нём звенела сталь. — Но страх — это лишь тень истины. Ты уже сделала выбор, Эванджелина. В галерее. И сделаешь ещё.

Она хотела спросить, что он знает, но его рука коснулась её лица, и время остановилось. Его пальцы, холодные, но нежные, провели по её щеке, и она почувствовала, как тьма в ней отзывается, как чёрная гниль, что пробивалась после смерти Марты, расцветает под его прикосновением. Их губы слились в поцелуе — тихом, безмолвном, как дыхание времени, но в нём была не только любовь, но и проклятие, что связывало их через зеркала и холсты.

Мир дрогнул. Ткань реальности порвалась, как паутина под когтями ветра. Свет исчез, и глухая, липкая тьма сомкнулась вокруг.

Галерея.

Эванджелина стояла одна в проклятом чертоге, где стены дышали, а воздух был густ, как чернила. Перед ней — портрет, недописанный. Мэри Линдон, заключённая в стеклянный резервуар, полный вязкой воды. Её руки бились о стенки, рот кричал беззвучно, волосы вились, как водоросли на дне забвения. Глаза её, полные высокомерия, теперь молили, но Эванджелина не чувствовала жалости. Только восторг — пьянящий, плотоядный, как тот, что охватил её, когда погибла Марта.

— Жизнь за жизнь, — шепнул голос за спиной, не громкий, но бездонный, как бездна, что жила в глазах Александра.

Дыхание, холодное, прогнившее, коснулось её шеи. Она знала, что делать. Кисти дрожали в её руке — не от страха, а от нетерпения. Каждый мазок — удар сердца Мэри. Каждый блик на стекле — гвоздь в крышку её водяной гробницы. Вода забурлила, Мэри билась, захлёбываясь, и в её глазах исчезло всё, кроме страха — звериного, беспомощного. Эванджелина улыбнулась, и улыбка эта была не её, а той, что рождалась в галерее — жрицы теней, чья душа теперь питалась кровью.

Картина ожила, и крик Мэри, реальный, разорвал тишину. Эванджелина смотрела, как стекло трескается, как вода заливает холст, и чувствовала, как тьма в ней расцветает, как чёрный цветок, что уже пустил корни в её сердце. Она была художницей. Теперь — орудие кары.

Кисть выпала из пальцев, и шелест трещин на зеркале за спиной стал почти утешением. Она знала — всё повторится. Тьма, растекаясь по стеклу, звала, и Эванджелина шагнула ей навстречу.

Она пробудилась. Вздох, хриплый и сухой, вырвался из груди. Подушка была мокра от слёз или пота — она не знала. Комната была той же, но время сдвинулось, как лодка на чёрной воде. Утро молчало, лишь вороны каркали за окном, и их крики звучали, как эхо галереи: «Жизнь за жизнь».

Газеты лежали на столике, брошенные слугой. Дрожащими пальцами она развернула выпуск.

«Трагическая гибель мисс Мэри Линдон: тело найдено в Темзе. Возможное утопление. Расследование продолжается.»

Мир сжался до этой строки. Оцепенение сменилось смешком, тихим, как у ребёнка перед кукольным представлением. Затем громче, прерывисто, безумно. Хохот вырвался наружу, заполнив комнату, как исповедь, как стон сквозь тьму, сотканную болью.

— Она утонула... — прошептала Эванджелина, и её голос дрожал от восторга, от ужаса, от истины, что рушила её разум. — Я... нарисовала воду...

Тьма, что родилась в галерее, теперь жила в ней. Она чувствовала её, как второе сердце, бьющееся в такт с её собственным. И в этом биении она слышала его — Александра, чьи глаза, чья тьма, чья близость вели её всё глубже в бездну, из которой не было возврата.