Галерея забытых снов

Глава IV. Прикосновение бездны

Колёса экипажа затихли, и их скрип, подобный стону умирающего зверя, растворился в сыром утреннем воздухе. Перед Эванджелиной возвышалась Коллегия — мрачный монолит, будто вырванный из древнего кошмара и брошенный в мир живых. Каменные стены, изъеденные чёрной плесенью, дышали забвением, а окна, словно пустые глазницы титанов, смотрели на неё с равнодушием вечности. Ветер, колючий и злой, хлестнул по лицу, как пощёчина за дерзость быть живой, и в его вое Эванджелине почудился шёпот — нечеловеческий, но знакомый, как отголосок снов, что терзали её ночи.

Она ступила на гравий, и камни скрипнули под ногами, будто кости, раздавленные сапогом. За спиной раздался голос Джорджа, глухой, как колокол заброшенной часовни:

— Я вернусь к шестому часу, миледи.

Эванджелина не ответила. Её пальцы судорожно сжали книгу — ветхую, тонкую, её последний оплот. Страница, открытая наугад, гласила: «О, если бы я могла пасть туда, где пределы невозможного не властны...» Она прижалась к этим словам, как к талисману, но их тепло не могло заглушить холод, что поднимался из глубин её души. Где-то в отдалении, за стенами Коллегии, ворона каркнула трижды, и звук этот, резкий и зловещий, отозвался в её груди, как эхо слов: «Жизнь за жизнь».

У входа толпились ученики — юные, яркие, беспощадные. Их взгляды пронзали, как иглы, их смех резал, как осколки стекла. Эванджелина шла, опустив голову, чувствуя, как их шёпоты сплетаются в сеть, готовую захлопнуться. Она была иной — всегда была. Не их мира, не их света. И они знали это.

Она поднялась по ступеням, и мир качнулся. Толчок. Камень. Удар. Её тело, хрупкое, как фарфоровая кукла, рухнуло на плиты. Платье, запятнанное грязью, стало знаменем поражения, а книга выпала из рук, раскрывшись на странице, где чернила, казалось, сочились кровью. Смех — хриплый, ликующий, как рёв воронов над падалью — взорвал воздух. И среди них — она.

Мэри Линдон.

Прекрасная, как ангел, низвергнутый в отравленный сад. Её золотые локоны сияли в утреннем свете, но глаза — холодные, пустые, как зеркала без отражения — горели злобой. Она шагнула ближе, и толпа расступилась, подчиняясь её воле.

— Принцесса без трона, — прошипела Мэри, и её голос был как шелест змеи, ползущей по костям. — Смотрите, как она ползёт, наша мечтательница! Что, опять шепталась с тенями, Грей? Или молилась своим пыльным книжкам?

Эванджелина попыталась подняться, но рука Мэри, быстрая, как кнут, схватила её за волосы, заставив вскрикнуть. Боль пронзила виски, но она стиснула зубы, не давая слезам пролиться. Толпа загудела, их смех стал громче, как хор демонов, пирующих над жертвой.

— Не отворачивайся, убогая! — Мэри наклонилась ближе, её дыхание обожгло щеку Эванджелины. — Думаешь, твоя бледность и странные глазки спасут тебя? Ты — ошибка, Грей. Даже твой отец знает это. Почему бы тебе не исчезнуть, как твои сны?

Слова Мэри резали глубже, чем камень под коленями. Эванджелина чувствовала, как её сердце сжимается, но в глубине её души вспыхнул протест. Она подняла взгляд — прямой, горящий, несмотря на боль. Её голос, слабый, но твёрдый, прорезал гомон:

— Лучше быть ошибкой, Мэри, чем пустотой, что прячется за твоей улыбкой.

Толпа ахнула, и на миг смех стих. Лицо Мэри исказилось яростью, её рука занеслась для удара, но воздух разорвал звон. Колокол. Старинный, мёртвый, пробуждённый, как голос самой судьбы. Его гул прокатился по двору, заставив всех замереть.

Мэри опустила руку, но глаза её сверкнули, как лезвия. Она наклонилась к Эванджелине, почти касаясь её уха, и прошептала:

— Ещё увидимся, убогая. И тогда ни звон, ни твои тени тебя не спасут.

Она выпрямилась, бросила последний ядовитый взгляд и растворилась в толпе, что сомкнулась за ней, как стая теней под мантиями и локонами. Эванджелина осталась на камне, в грязи, с кровоточащей ссадиной на колене. Платье прилипло к телу, как саван, а в ушах звенело эхо смеха. Но она не плакала. Только дрожь — и пустота, разрастающаяся в груди, как чернила, пролитые на промокашку.

И тогда её коснулась рука.

Тепло её было иным — как свет свечи в гробнице, не греющий, но проникающий в самую суть. Эванджелина не подняла глаз, боясь, что взгляд разрушит это мгновение. Она чувствовала его — незнакомца, чьё присутствие было чужим и невыносимо знакомым, как мелодия, услышанная во сне. Он помог ей встать, и, повинуясь неведомому порыву, она прижалась к его груди, как дитя, ищущая спасения. Слёзы, копившиеся годами, прорвались, и она плакала — за дом, за Марту, за себя, за тень, что уже росла в её душе.

Когда слёзы иссякли, она отстранилась и подняла взгляд. Перед ней стоял молодой человек — не старше двадцати четырёх лет, но с глазами, в которых плескалась вечность. Его лицо, словно выточенное из мрамора, было прекрасным, но холодным, как лик статуи в заброшенной часовне. Тёмные волосы падали на лоб, а взгляд — глубокий, бездонный, как море, в котором можно утонуть, — держал её, не отпуская. Она знала его. Не знала, но знала. Это чувство, как эхо из прошлой жизни, терзало её сердце.

— Кто ты? — прошептала она, и голос её дрожал, как лист на ветру.

Он улыбнулся — едва заметно, но в этой улыбке мелькнула тень, что заставила её кровь застыть.

— Александр Блэквуд, — ответил он, и имя его, подобное заклинанию, отозвалось в её груди, как звон разбитого стекла. — А ты... Эванджелина, не так ли?

Она кивнула, не в силах отвести взгляд. Его голос, низкий и мягкий, был как шёлк, но под ним крылась сталь. Ей хотелось спросить, откуда он знает её имя, почему его глаза кажутся зеркалом, в котором она видит не себя, а кого-то другого, но слова застревали, как мотыльки в паутине.

— Я... мы встречались? — выдохнула она, чувствуя, как её щёки горят под его взглядом. — Твоё лицо... я не помню, но...

Александр чуть наклонил голову, и в его глазах мелькнула искра — не тепла, но тайны.

— Быть может, в снах, — сказал он, и слова его были загадкой, которую она боялась разгадать. — Или в тенях, что следуют за тобой. Жизнь за жизнь, Эванджелина. Разве ты не слышишь их зов?

Она отступила на шаг, её сердце билось неровно. Слова «Жизнь за жизнь» отозвались в её груди, как удар колокола, и мир вокруг дрогнул, как отражение в треснувшем зеркале. Тени учеников, стоявших поодаль, вытянулись, став длиннее, чем должны были, и в их движении ей почудился шёпот — её имя, произнесённое на языке, которого она не знала. Она моргнула, и тени вернулись на место, но холод в груди остался.

— Тебе не стоит здесь оставаться, — сказал Александр, и его голос стал тише, почти заговорщическим. — Этот двор... он не для таких, как ты.

— Таких, как я? — переспросила она, и в её тоне мелькнула горечь. — Ты тоже думаешь, что я... странная?

Он покачал головой, и на миг его лицо смягчилось, но в глазах всё ещё тлела бездна.

— Не странная, — ответил он. — Другая. Та, что видит то, чего не видят другие.

Её губы дрогнули, но прежде чем она могла ответить, мир закружился, и тьма, как волна, поглотила её. Она упала, и сознание её, подобное листу, сорванному бурей, унеслось в пустоту. Последним, что она видела, были его глаза — не человеческие, но вечные, зовущие её туда, где реальность растворяется в снах.