Краска под ногтями
В доме, где скрывались Морана и Ронан, наступила странная тишина. Не мёртвая — напряжённая. Как будто стены ждали чего-то. И это «что-то» пахло маслом, пеплом и кровью. Ронан не спал уже третьи сутки.
Он вставал с рассветом — если можно было назвать этим словом ту мрачную серость, которая просачивалась через мутное стекло — и уходил в подвал. Там, в сырой полутьме, он поставил новый мольберт. Огромный. В человеческий рост. Он сам сколотил раму, натянул холст. Слишком туго. Так, что тот звенел, как кожа на барабане.
Морана сначала пыталась говорить с ним. Подходила. Смотрела. Он отвечал коротко. Всё реже. Потом — перестал.
Он был как в трансе. В его движениях не было вдохновения. Только одержимость. Его пальцы были в краске. Руки, ногти, даже волосы. Он ел прямо на полу, между мазками. Иногда забывал даже дышать.
На четвёртый день Морана спустилась к нему ночью. Осторожно. Тихо. Взяла фонарь, чтобы не разбудить скрип лестницы.
Он стоял перед холстом. Голый по пояс, весь в пятнах — чёрных, серых, карминных. Его спина была исцарапана, будто он сам не замечал, как царапал себя ногтями. Она хотела позвать его по имени — но не смогла. Что-то в этой сцене парализовало её.
На холсте был её образ. Лицо. Почти живое. Но глаза... глаза были пустыми. Как будто он уже нарисовал её мёртвой.
Он вдруг повернулся. Будто почувствовал её взгляд. И его лицо... оно не было жестоким. Оно было уставшим. И страшно, до судорог, — любящим.
— Я почти закончил, — сказал он, и голос его звучал, как глухой колокол. — Ещё немного — и она больше не исчезнет.
— «Она»?
— Ты.
Морана подошла ближе. Руки дрожали.
— Зачем ты рисуешь меня... такой?
Он долго молчал. Затем подошёл к банке с чёрной краской, взял пальцами немного — и провёл линию на холсте, точно по её щеке.
— Потому что я боюсь тебя потерять.
— И это поможет?
Он не ответил. Сел на пол и смотрел на картину, как ребёнок смотрит на свою мёртвую игрушку, пытаясь поверить, что она снова заговорит.
Позже, когда она ушла наверх, долго мыла руки — почему-то в её ногтях тоже была краска. Тёмно-красная. Почти чёрная. Хотя она не прикасалась ни к холсту, ни к Ронану.
Сны той ночью были вязкими. В них она снова шла по кладбищу. Но не как живой человек — а как тень. Без плоти, без дыхания. Впереди стоял он. С кистью. И когда она подошла ближе — он не узнал её.
Он сказал:
— Ты не та, кого я рисовал.
На следующий день Ронан не ел. Не пил. Только рисовал. Картина начала жить своей жизнью. На холсте начала проступать не просто она — а страх. Её взгляд, запечатлённый им, был полон ужаса. Как будто она видела свою смерть, но не могла закричать.
Морана больше не могла смотреть на портрет. Закрывала глаза, когда проходила мимо подвала.
Но однажды, стоя у двери, она услышала, как он шепчет. Он разговаривал не с собой. Он разговаривал с ней. С той, что была на холсте.
— Я почти закончил. Подожди меня... Я нарисую тебя так, что ты больше не исчезнешь. Я закрою тебя внутри этого холста. Никто не сможет тебя тронуть. Никто, кроме меня.
Когда он вернулся в дом, руки его были в крови. Не в краске — в крови.
— Что случилось? — спросила она.
Он лишь пожал плечами:
— Порезался. Случайно.
Но порезы были ровные. Как будто он делал это осознанно.
Поздно ночью она спустилась снова. Открыла банку с красной краской. Запах... был не тот. Не химия. Металл.
Она поняла.
Он смешал краску с собственной кровью.
Он писал её не только красками. Он писал её собой. Своими муками. Своими жертвами.
Утром она нашла у себя под ногтем тонкую щепку холста.
Её не должно было там быть.