Тихая осень
«Все мы смертны. У каждого из нас есть слабости, страхи, которые парализуют нас. Но если ничто не вечно... существует ли вечная любовь? Это странное чувство, которое замирает в груди, заставляет сердце биться быстрее, наполняет голову только одним словом: любовь. Любовь. Любовь.»
За окном была осень. Не яркая, не золотая, не поэтичная. Она была серая, уставшая, как будто сама природа медленно задыхалась от собственной тоскливой немощи. Облетевшие листья кружились в мертвом танце, рассыпаясь под ногами, будто воспоминания, которые никто не хочет вспоминать.
Ветер выл как зверь, бродивший среди деревьев и не находивший себе места. Он выдирал из земли сорняки, трепал старые ветви и хлопал ставнями в домах, где давно уже никто не жил.
В этот вечер всё было как всегда. Морáна Рейнхавен сидела в гостиной, поджав под себя ноги, закутанная в старый шерстяной плед. Камин потрескивал, пламя отражалось в её тёмных глазах. Она смотрела в огонь, но видела совсем другое — фигуру в чёрном, силуэт вдалеке, что-то из снов, из страха, из прошлого.
Слёзы не лились. Морана уже давно разучилась плакать.
Она вспомнила бабушку — Нифредиль Дюваль. Единственный человек, кто когда-либо называл её «солнышком». После смерти бабушки всё, что осталось, — это её старая шаль, заплесневелый альбом с фотографиями и запах лаванды в пустой спальне на чердаке.
Мать Морáны, Иллария, умерла при родах. С тех пор девочка не знала, что такое нежность. Отчим — Сильвестр Равенскотт — холодный, угрюмый, всегда с бутылкой. Он не избивал её часто. Нет. Но каждый его взгляд был тяжелее удара, каждое его слово — как шип, впивавшийся под кожу.
Морана взяла в руки книгу, случайно найденную на чердаке. Потрёпанная обложка, старая типографика, и строчка на первой странице:
«И весна придёт. Всё расцветёт. Но поймут ли люди тогда, что такое настоящая любовь?»
Она долго смотрела на эту строчку. В груди что-то зашевелилось. Не надежда. Скорее — призрак былого.
Часы пробили шесть. Девочка вышла на кухню — взять воды. Тишина в доме была гнетущей.
Сильвестр сидел за столом, наклонившись над пустым стаканом, рядом — бутылка дорогого виски, почти пустая. Пьяное лицо, щетина, пустые глаза.
Морана молча подошла, взяла бутылку и вылила остатки в раковину.
— Дурочка, — пробормотал он. — Ни на что не годная. Тебя даже жалеть не хочется.
Он медленно повернулся к ней.
— Это ты во всём виновата. Мать бы жива осталась, если бы ты не родилась. Поганая тварь... — Его рука поднялась, дрогнула в воздухе. — Пошла вон, чтоб я тебя не видел.
Морана не ответила. Только смотрела ему прямо в глаза. Его зрачки были мутными, красными, и в них не было ни капли человечности.
Сердце билось в груди как в ловушке.
Один шаг назад.
Другой.
И — бегом, наверх, в свою комнату. Глухой звук шагов по лестнице, удар двери, и она уже лежит на своей кровати, зарывшись лицом в подушку.
Слёзы пришли. Горячие, как расплавленный воск.
«Почему? Почему я? Почему никто меня не любит? Почему я одна? Что со мной не так?»
Эти вопросы были как мантра, бесконечная, отчаянная. Она стискивала руками простынь, как будто могла вырвать из неё ответы.
Ответа не было.Он был только на кладбище.
Только там она чувствовала себя в покое.
Когда Сильвестр заснул, рухнув пьяным на диван, Морана тихо оделась. Чёрное пальто, шарф, застиранные перчатки. Тишина в доме гудела в ушах.
На улице было темно. Свет фонарей тускло расплывался в тумане. Путь на кладбище она знала наизусть.
Могила бабушки — у старой липы, под которой они когда-то сидели летом. Тогда ещё были лето и смех. Сейчас только ночь. Только мёртвые.
Морана опустилась на колени перед надгробием.
— Бабушка... — шепнула она. — Я устала. Я не хочу быть здесь. Мне больно. Скажи, что ты слышишь меня.
Ответа не было.
Только вой ветра, только ворон, только темнота.