Глава 3. Дежа вю
День 1. Конец цивилизации
В который раз папа взялся за «скверное»? Уж и не сосчитать... И снова мама горько плачет. Кровоподтёк на её влажной щеке напоминает стыдливый румянец...
Подчас папа проводил слишком много времени в питейных заведениях. Трескучий гогот, ядовитый кураж, поток невнятной, бормочущей, а порой и крикливой полемики с баснословным обилием окологинекологических терминов, смысл которых тебе предстояло узнать только годы спустя, — вся эта назойливая кутерьма, без конца гремевшая и до отказа устилавшая дубово-ясеневые столешницы, стала самозабвенной плазой, еженедельной гостиницей для разнузданного её постояльца — твоего отца. Неисправимый и совершенно безукоризненный в проповеди своего «скверного дела», он последние добрые месяцы прямо-таки налегал на «величайшую» — как он сам её нарёк — «панацею», оправдывая её ущербное влияние исключительными лекарственными свойствами.
Мама всегда говорила, что у папы проблемы. Большие проблемы. Иной раз он так крепко предавался «скверному делу», что совсем переставал координировать ежесекундные мышечные спазмы, вызванные профицитом употреблённого спиртного. Настолько «совсем», что подчас перегибал в словесных перепалках с мамой, и тогда перепалки становилась уж не вполне словесными...
— У папы сейчас трудный период, — говорила мама. — Мы должны поддерживать его; должны быть славными, покладистыми домочадцами.
— Почему же, мама? Разве папа в беде?
— Да, сынок. Папа в большой беде.
А папа тем временем искусно лавировал меж виляющим пространством и собственной кутёжной реальностью, опрокидывая очередную горячую стопку в очередном «скверном месте».
И что тому виной? Какой-нибудь поспешный выговор? Основательная ротация персонала? Или же беспощадное сокращение штатов?
Удивительное чудо жизни: сегодня ты — высококвалифицированный специалист с обширным послужным списком за спиной, а завтра — никому не нужный алкоголик.
Этот взгляд... этот хищный взгляд, полный вселенского презрения, истязал едва ли не физически. Так смотрят на злейшего врага. Так папа смотрел на твою мать каждую бессонную ночь... и только наутро слезливо каялся в проступке. А она... прощала его. Каждый раз прощала... И всякий раз в твоей белокурой головёнке мелькало совершенно устойчивое убеждение: «Это и есть любовь... как в книжках». И да, это была она — заветная платоническая любовь.
Переломный момент наступил спонтанно. Так же спонтанно когда-то пришла и весточка о папином досрочном увольнении, однако тот случай был куда прозаичнее.
Бедный папа. Он обнаружил четырёхлетнего тебя играющим у него в кабинете. Кружка недопитой «Балтики» была предательски опрокинута на клавиатуру старенького ноутбука. Дисплей укрывал собою край стола, выгибаясь под весьма неестественным углом. Чёрные линии уже расплылись по изогнутой матричной диагонали. Ты беспокойно раскачивался на обитом кожей кресле в окружении разбросанных карандашей и обмякшей кипы бумаг.
Столько работы коту под хвост! Все эти неисчислимые таблицы, графики и текстовые документы, что не удостоились почести быть впрок скопированными и продублированными на резервный диск, сгинули быстро и бесследно, отправились прямиком в цифровое забытье. Каждая третья страница многотомного собрания сочинений, над содержанием которых отец, вероятно, корпел годами, была безобразно искомкана и щедро окроплена пивными разводами.
В тот день папа выпил не слишком много, чтобы прибегнуть к непростительному рукоприкладству. Нет — он никогда не позволял себе таких беспечных вольностей, во всяком случае, по отношению к тебе. И тот раз не был исключением. Подумаешь — компьютер заляпал, бумажки чуть помял. Всё поправимо! Взял да вынул накопитель со всем нескромным содержимым; взял да высушил листочки — и уже почти порядок! Так или иначе, оплошность всё равно твоя, папа! Он это знал и изо всех сил старался не злиться. Он лишь хотел отвесить непутёвому сынку обыкновенную наставническую оплеуху, как это делают многие отцы. Нет, даже не «отвесить», а всего-то легонько шлёпнуть.
Иной раз папа так крепко предавался «скверному делу», что совсем переставал координировать ежесекундные мышечные спазмы.
Увесистый «шлепок» пришёлся по затылочной доле.
Если бы удар был чуть слабее — всего-то на пару-тройку лишних футов-фунтов-силы в секунду, — если бы ты не потянулся за тем злосчастным красным карандашиком, что так явственно выделялся на фоне прочего одноцветного захламления, если бы отец не пил в то злополучное утро, а его рассудок не был затуманен тошнотворными гневными образами, если бы обстоятельства сложились по-другому, а карта легла иначе... твои перепачканные ладошки не проскользили бы по мокрому дереву, ты удержался бы на широком кожаном седалище, не пролетел бы иглой вперёд и не раскрошил бы теменную долю об острый подоконный угол, уставленный декоративной утварью...
Хруст, оглушительный, бескомпромиссный.
Кровь отливает от лица. Глаза расширяются, стекленеют.
Хруст, что обычно сопровождает колку поленьев или перемалывание кофейных зёрен.
Ты теряешь координацию.
Хруст, ознаменовавший начало нового этапа в жизни вашей маленькой семьи.
Отец, в голове которого всё трезвонили досаждающие похмельные аккорды, замер в бестолковом ожидании, пронзённый стрелой всепоглощающего исступления.
Хруст, оставивший прошлое по одну сторону, а будущее — по другую.
Послышался истошный женский крик. За ним последовали и горькие причитания.
Хруст, разделивший твою личность на «до» и «после».
Во дворе завизжала сирена скорой помощи.
Хруст, по вине которого ты в стотысячный раз перечитываешь эту запись.
Ты просыпаешься в заброшенном торговом центре...