Тот самый август
15 августа 2000 года.
Дом Миллеров снова наполнился шумом и жизнью — Кэтрин вернулась из села. После трёх месяцев тишины и расстояния её возвращение ощущалось как взрыв. Джон Миллер стоял на крыльце с гордо поднятой головой, маленькая Элизабет, как торнадо, вылетела из дома и бросилась в объятия старшей сестры, с визгом и радостным смехом.
А вот Дилан... Он стоял в тени, прислонившись к дверному косяку. Как только его взгляд встретился с её глазами, он резко отвёл глаза и ушёл в дом, будто не знал, как справиться с этой бурей эмоций.
Кэтрин Миллер вернулась другой.
Она всегда была красивой, но за это лето в ней что-то переломилось. Её рыжие, чуть вьющиеся волосы теперь были длиннее, закинуты в небрежный хвост, с которого спадали отдельные пряди, подчёркивая угловатую, но притягательную линию скул. Губы — мягкие, чувственные, словно созданные для поцелуев. А глаза — большие, изумрудные, с огоньком. Улыбка — наглая, вызывающая, как у девчонки, которая знает, чего стоит.
Фигура... Она могла бы свести с ума кого угодно. Тонкая талия, длинные ноги, изгибы, которые в школе обсуждали на каждом углу. Она носила одежду с дерзостью: короткая футболка, открывающая плоский живот, низкие джинсы и старая кожанка, придающая ей бунтарский вид.
За ней бегала половина школы. Некоторые парни дрались из-за неё на заднем дворе. Другие пытались покорить её дерзостью, но Кэтрин не позволяла никому приблизиться. Она ценила свою свободу, злилась на весь мир и не нуждалась в чьих-то чувствах. Никому не удавалось её приручить — и это лишь подогревало интерес.
Вечером, когда дом притих, они случайно остались наедине в кухне. Кэтрин открыла холодильник, а Дилан застыл, наблюдая за ней. Он увлекательно смотрел на её изумрудные глаза, на полные губы, на бесподобную фигуру. Сердце билось слишком громко, и он проклинал себя за то, что не может отвести взгляд.
— Почему ты так смотришь на меня? — спросила она, прищурившись и закрыв холодильник. — Что-то не так?
Он не ответил. Просто резко развернулся и ушёл в свою комнату, оставив её с приподнятой бровью и ухмылкой на губах.
...Когда шаги Дилана затихли на лестнице, Кэтрин пожала плечами, взяла банку колы из холодильника и направилась в гостиную. Но не успела она пройти и двух шагов, как в дверном проёме появилась Дженни Миллер.
Мать. Холодная, как лёд. Ровная спина, сжатые губы, взгляд — словно нож. В доме царила почти священная тишина, когда их глаза встретились.
— Решила вернуться, значит, — проговорила Дженни, скрестив руки на груди. — Надолго ли?
— А ты скучала? — усмехнулась Кэтрин, отхлебнув из банки, не сводя глаз с матери.
— Не начинай, — бросила та. — Только вернулась, а уже воздух портишь.
— Удивительно, как он тут вообще держался без меня, — язвительно ответила Кэтрин, делая шаг навстречу. — Я смотрю, тебя всё так же раздражает моё существование?
— Меня раздражает, что ты ведёшь себя как уличная девчонка. Ни манер, ни уважения. С такими, как ты, только в тюрьму, а не в школу.
— Ну, знаешь, тюрьма — это уже семейная традиция, — резко бросила Кэтрин, кидая взгляд в сторону лестницы, где недавно скрылся Дилан.
Щёки Дженни вспыхнули от гнева.
— Он не такой, как ты. И не станет. По крайней мере, я постараюсь.
— Он уже другой. И в отличие от тебя, он хоть человек, — произнесла Кэтрин спокойно, почти шепотом. — А ты... ты всегда будешь просто той, кто родила, но никогда не стала матерью.
Тишина была гнетущей. Казалось, даже воздух стал тяжелее. Дженни медленно подошла ближе, но не ударила. Только прошептала сдержанно, сквозь зубы:
— Не вздумай перечить мне под этой крышей. Ты живёшь здесь только потому, что Джон так захотел. Для меня ты — ничто.
— Отлично, — усмехнулась Кэтрин. — Значит, я могу делать всё, что хочу. Если я для тебя — ничто, то и слушать тебя не обязана.
И с этими словами она прошла мимо, словно её ничто не тронуло. Но внутри всё кипело. Старые раны, непрощённые обиды, злость, которую она пыталась забыть в деревне — всё вернулось.
И в глубине дома, наверху, за закрытой дверью Дилан слышал каждое слово. Он сидел, сжав кулаки, и не решался спуститься вниз. Потому что знал: если он встанет между ними — правда всплывёт. А пока он был просто старшим братом, которому нельзя смотреть на сестру так, как он смотрел на неё...
На следующее утро дом был окутан тишиной, но не той, уютной — а тяжелой, будто перед бурей. Солнце лениво пробивалось сквозь шторы, и Кэтрин, зевая, вышла из своей комнаты в шортах и растянутой футболке.
На кухне пахло кофе и подгоревшими тостами. За столом уже сидела Дженни, листая газету. Её взгляд поднялся на дочь — и стал холоднее льда.
— Так ты, значит, снова решила вести себя как маленькая королева? — язвительно бросила она.
— Я вообще-то просто пришла поесть, — ответила Кэтрин с дерзкой ухмылкой, доставая чашку.
— И одета так, будто в бордель собираешься. Тебе восемнадцать, а выглядишь как...
— Заканчивай, — резко перебил Джон, входя в кухню. Его голос был твёрдым. — Она дома. Она в безопасности. И она может ходить в чём угодно, Дженни.
Кэтрин замерла, удивлённо подняв глаза на отца.
Дженни сжала губы.
— Конечно. Защищай её. А потом не удивляйся, если она тебя с позором опозорит, как её братец. Ты у нас вечно всех жалеешь.
— Я люблю своих детей, Дженни, — произнёс Джон, подойдя к Кэтрин и положив руку ей на плечо. — И не позволю тебе снова разрушить всё. Хватит. Эта девочка заслуживает нормальной жизни.
— "Эта девочка"? — ядовито усмехнулась Дженни. — Может, ты уже решишься и скажешь, что я тут никто?
— Ты сама себя этим сделала.
Тишина накрыла кухню, пока Джон и Дженни смотрели друг на друга. Кэтрин стояла между ними, будто в эпицентре урагана.
— Спасибо, пап, — наконец прошептала она, глядя на отца с лёгкой, неожиданной теплотой.
Он кивнул и прошептал:
— Всегда.
А за дверью из коридора, незаметный, Дилан слышал каждое слово. Его сердце сжалось: Кэтрин снова нуждалась в защите — и он был не тем, кто её дал. Но однажды... однажды он станет для неё кем-то, кто сможет.