ДРУГИЕ МЫ | 18+

«Любить и терять любимых – и то и другое в природе вещей. Если, принимая первое, мы не можем вынести второго, мы проявляем тем самым нашу слабость.»

— К. С. Льюис, «Пока мы лиц не обрели»

Она была знакома с горем слишком хорошо.

Потеря отца. Матери. Любви всей её жизни. Новорождённой племянницы. Каждая утрата вырезала в её груди всё более глубокую пустоту, пока мир, который она когда-то знала, не рухнул окончательно. И всё же, когда их не стало, солнце не перестало светиться. Земля не перестала вращаться. Жизнь продолжала свой безмолвный ход, как будто ничего не случилось. Никто не заметил. Никто, кроме неё и тех немногих, чьи жизни коснулась та же невыносимая тишина. Их отсутствие было невидимо в грандиозных масштабах Вселенной. Просто очередное исчезновение. Просто очередная тихая трагедия.

«Время лечит...» — самая затасканная фраза в человеческом языке. Она слышала её от всех улыбающихся лиц, не познавших настоящей потери, тех, кто подсовывал её, как пластырь на пулевое ранение. Но те "израненные", кто действительно прошёл через это, они знали правду: тот, кто придумал эту фразу, явно не осознавал, какую чушь он нёс. Время не лечит. Не по-настоящему. Не до конца. Могут пройти месяцы, годы, целые жизни, а боль просто меняет форму. Может быть, она прячется. Но из души не исчезает. Она остаётся, как дым в комнате, пережившей пожар. Пока человек помнит, кто он и кого потерял, он всегда будет страдать. Это вечный отголосок в самых тихих уголках сердца.

Восстановление мира, который она потеряла внутри себя, было, мягко говоря, делом не из лёгких. Всё было сожжено дотла. Пепел превратился в пыль, а та — в атомы, которые расщепились в ничто. Всё, что могло бы быть, всё, что должно было быть, безжалостно вырезала и отрубила судьба, рассеяв по будущему, которое никогда не наступит. Она скорбела не только по прошлому. Её преследовало и будущее, ушедшее вместе с ними.

«Почему так холодно?» — совершенно из ниоткуда этот вопрос возник в её голове. Зубы задрожали, когда мелкий дождь принялся поспешно убегать из унылых, серых облаков. Было действительно холодно. Не по-ирландски холодно.

Она плотнее закуталась в своё бордовое пальто и засунула руки в глубокие карманы. Каблуки её ботинок стучали по мокрому асфальту, пока она спешила к железнодорожной станции. Обычно она добиралась из Долки в Дублин на машине, но сегодня её голова не в том состоянии, чтобы доверять себе за рулём.

Мимо проходящие люди, казалось, были абсолютно безразличны к погоде или к чему-либо другому, раз уж на то пошло. Их лица были пусты, лишены эмоций. Спрятав себя под невидимой маской равнодушия, они перемещались по городу, словно неутомимые муравьи, поглощённые своими делами. Хотя не ей их судить, ведь сама была столь же искусна в искусстве маскировки. Здесь улыбка. Там вежливый кивок. Тщательное подобранное выражение лица для знакомых и пациентов — такое, которое не позволило бы им копнуть слишком глубоко и узреть истину, скрытую в глубине души. Однако улыбка не всегда означает, что человек счастлив. Иногда это означает, что он просто держит оборону. Что он тот человек, который не позволит трещинам проявиться, пока не окажется где-то, где никто не будет смотреть. Ведь сильные тоже плачут, просто в одиночестве.

На деле же она ощущала себя роботом. Двигалась, потому что надо. Единственным доказательством, что она всё же сделана из плоти, а не из проводки, была тишина — отсутствие механического гула при каждом движении конечностей.

В поезде она выбрала место в самом конце вагона, как можно дальше от других пассажиров. Сидела молча, уставившись в окно, пока её внимание не привлёк крохотный эпизод: маленькая девочка, едва державшаяся на ножках, пыталась повторить за матерью слово «мама». Звук получался неразборчивый, сладкий, трогательный в своей неуклюжести. Это должно было заставить её улыбнуться, но ей стало дурно. Это могла бы быть её старшая сестра на месте той женщины, склонившейся с терпением и любовью к своей дочурке. Однако той крошечной жизни так и не дали шанса. Той малышке было отпущено всего две хрупкие недели в этом мире. Две недели. Недостаточно долго, чтобы научиться ходить. Недостаточно долго, чтобы сказать хоть одно слово. Недостаточно долго, чтобы оставить след. Только лишь достаточно долго, чтобы разбить сердца двух сестёр, осмелившихся мечтать.

Резкий выдох сорвался с её губ, когда боль рванула вверх по груди. Она закрыла глаза. А вот оно... знакомое, тёплое лицо её мамы, всплывающее из памяти, как солнце сквозь туман. Ей было двенадцать, когда её не стало. Слишком взрослая, чтобы оставаться ребёнком, и слишком юная, чтобы нести такую ношу. Её старшая сестра взвалила на свои плечи всю ответственность. Больше никого не было. Никаких тётушек, кузенов, никакой поддержки со стороны дальних родственников. Только они вдвоём, пытающиеся удержать друг друга от разрушения.

— Послушай меня, пожалуйста... Мама не вернётся. Но я хочу, чтобы ты знала: я тебя не оставлю, слышишь? С этих пор есть только ты и я, сестрёнка. Мы же легендарный дуэт Крейвен, верно? И я обещаю, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы всё наладилось.

Сестра сказала это с силой, не свойственной её годам. Обещание, данное на руинах их жизни.

Отец погиб в Афганистане, в форме американского военного, далеко от дома. Из всех потерь в её жизни эта была самой лёгкой, потому что самой расплывчатой. Ей было всего три года. Ей хотелось верить, что она действительно помнит очертания его лица, лёгкую щетину на подбородке, светящиеся серые глаза. Но, может быть, всё это — лишь мираж, сотканный из старых фотографий в семейном альбоме, тех самых, что она разглядывала снова и снова, пока они не начали казаться настоящими воспоминаниями.

В свои двадцать семь лет она ощущала себя лет на пятьдесят пять. Словно каждый прожитый год имел двойной вес. Это заставляло её чувствовать себя призраком своего поколения. Она наблюдала, как ровесники строят жизни, которые ей казались недосягаемыми. Но жалость к себе была роскошью, которую она не могла себе позволить. Оставалось только медленно, тихо подчиниться дарованной ей жизни.

Она мягко прижала ладонь к груди, как будто заземляясь в тяжесть одного важного воспоминания. После похорон отца мама сказала: когда люди умирают, они не исчезают. Они становятся крошечными и поселяются глубоко в сердцах тех, кто не может жить без них. Они работают маленькими механиками, чиня и перезапуская сердце, когда оно уже не хочет и не может биться. Интересно, сколько раз им пришлось проделывать эту работу с её сердцем? Сколько раз оно разбивалось и собиралось заново невидимыми руками тех, кого она потеряла?

Механический голос объявил о прибытии в Дублин. Она поспешно встала и вышла из поезда, холод следовал за ней, словно тень. Путь был проложен мышечной памятью. Короткая прогулка по знакомым улицам привела её к скромному, но уютному зданию с раздвижными стеклянными дверьми. Они отражали её бледное, уставшее лицо.

Клиника доктора Крейвен. Наследие её матери, выгравированное бронзой.

Её мама была не просто выдающимся психотерапевтом. Она была одарённой, почти сверхъестественно. Она не просто слушала, она видела. Ныряла в хаос умов своих пациентов, выстраивая планы терапии, уникальные, как отпечатки пальцев. Люди говорили, что если вы переступите порог её кабинета, то уже никогда не выйдете прежним. Сеанс за сеансом ваш мир начнёт вновь обретать цвета. Надежда будет возвращаться в тихих оттенках. Однако её величайшая сила стала её погибелью. Она собирала чужую боль и каждое разбитое сердце, как антиквариат: бережно, не думая, сколько ещё осталось места в её собственной груди. И в один день, без предупреждения, сердце тихо сдалось. Оно просто перестало биться. Не в какой-то драматичной сцене, а в трагическом, мягком молчании, которое может наступить лишь от эмоционального истощения.

С самого детства она понимала, что пойдёт по стопам мамы. Психология завораживала её, словно тайный язык. Она жаждала читать людей, как открытые книги, видеть сквозь отполированную поверхность грязную, честную суть. Она не хотела "чинить" их, не совсем. Она просто хотела, чтобы им стало лучше. Она хотела помогать им распутывать их внутренние узлы и тихо направлять обратно к свету. И со временем она пришла к этому. За удивительно короткие сроки она завоевала доверие пациентов, уважение коллег и растущую репутацию одного из самых одарённых психотерапевтов Ирландии.

Однако фатальная доброта матери научила её чему-то жизненно важному — проводить границы. Возводить ограждения вокруг сердца, чтобы его не постигла та же участь в нескончаемом круговороте чужой боли, чтобы она не истекла кровью от чужих ран. Она научилась закрывать эмоциональные шлюзы и сохранять равновесие даже в самом эпицентре чужого шторма. Ведь человеческие жизни рушатся каждый день. Это происходило. Происходит. Будет происходить, и в конечном итоге это коснётся каждого. Трагедия — не редкость. Это налог на человеческое существование.

И вот, подавив все следы личных эмоций, она тихонько вздохнула и уверенно вошла в клинику. Знакомый запах эвкалиптового масла и тепло внутри окутали её, резко контрастируя с влажным холодом, который она оставила позади. Дождь мягко постукивал по стеклу, затуманивая окна и превращая внешний мир в размытый акварельный сон.

— Ох, Есения! Доброе утро! — брюнетка на ресепшене подняла глаза с широкой, искренней улыбкой, которая почти сморщила всё её лицо. В ней было что-то заразительное и яркое, чему нельзя научиться, с этим можно только родиться. — Мерзкая сегодня погода, да?

— Доброе, Алекс, — Есения ответила своей натренированной, но достаточно искренней улыбкой. — Погода и вправду холодная, даже по нашим меркам. Как там твоя малышка?

— Пинается! — казалось, улыбка брюнетки стала ещё шире, если такое вообще возможно. — Она уже рвётся в этот мир. Хотя будь я на её месте, я бы осталась в утробе. Ну а что? Там тепло, безопасно и ещё бесплатная еда. Рай, не иначе!

Есения хмыкнула, её плечи слегка расслабились.

— Она поймёт эту мудрость, когда подрастёт. Вероятно, в тот момент, когда оплатит свою первую квитанцию.

— Вот именно! — глаза Алекс заискрились. — Хотя, судя по тому, с какой прытью она пинается, боюсь, она собирается перевернуть мир с ног на голову. Боевая будет девчонка, — она ласково погладила большой живот, затем чуть склонила голову, её взгляд смягчился. — А у тебя как дела? Как Амая? Никаких изменений?

А вот и он. Этот вопрос. Нежный, но меткий, проскользнувший сквозь броню Есении, словно тёплое лезвие. Алекс была одной из немногих, кто видел её насквозь с почти хирургической точностью. Их дружба редко покидала пределы клиники, но в этих стенах она была глубже, чем многие могли бы предположить. Редкая нить доверия в мире, построенном на сдержанности.

— Есения...? — голос Алекс вернул её из затянувшейся паузы.

Она снова вдохнула, на этот раз медленнее, и выдохнула, словно пытаясь унять дрожь.

— Амая... она... Никаких изменений. Мы топчемся на месте. Я не знаю, что делать.

Алекс обошла стойку и подошла ближе; движения её были осторожны, в какой-то степени материнские. Она мягко положила обе руки на плечи Есении, большими пальцами инстинктивно проводя успокаивающие дуги.

— Ты найдёшь решение, — сказала она с тихой уверенностью. — Я знаю это. Вы же Есения и Амая. Неразлучный, легендарный дуэт Крейвен. И если кто и сможет достучаться до неё, так это ты. Я в тебя верю.

Есения слабо и сухо улыбнулась:

— Звучит как грубая переоценка моих способностей. Мне кажется, ты чрезмерно много в меня веришь.

Горечь в её голосе была едва уловимой, но она громко звенела в её собственных ушах. И она ненавидела это. Ненавидела то, как боль ожесточила её, как горе облепило её кости, словно вторая кожа. Ходить с уничтоженным сердцем было изнурительно, однако люди физически не видели, насколько сильны повреждения. Видели лишь сдержанность, чистую одежду, ровный взгляд. Они не понимали, сколько агонии она несла в себе, не понимали, что её душа была подобна битому стеклу, заметённому под ковер, — всё ещё острому, просто скрытому от глаз.

— А может, это ты недостаточно в себя веришь.

Есения не стала спорить. В этом не было смысла. Тем более, спорить с беременной женщиной — дело заведомо проигрышное.

Алекс изогнула бровь:

— А вообще, ты так и не ответила. Как ты сама?

Есения колебалась, её горло сжималось от правды.

— Честно? Я не знаю... — призналась она. Её голос был едва слышен. — Я чувствую лишь...

— Боль?

Она медленно покачала головой:

— Нет. Пустоту. Как будто внутри меня дыра, и я не знаю, как её заполнить. Да и не уверена, что хочу её заполнять.

Алекс не спешила с ответом. Она смотрела на неё внимательно, с тишиной в глазах, будто решая: обнять её и сказать что-то важное или просто остаться рядом, разделяя её боль молча. Но прежде чем она сделала выбор, тишину нарушили шаги. Лёгкие, неуверенные. Обе женщины обернулись, чтобы посмотреть, кто вошёл.

В дверях стоял молодой парень, будто призрак, случайно попавший не туда. Худощавый, лет двадцати, утопавший в большой угольно-чёрной толстовке с капюшоном, которая выглядела на нём, как заимствованные доспехи. Его руки теребили рукава, пальцы дёргали нитки. Его взгляд был прикован к плиткам на полу, словно встреча с чужими глазами могла погубить его.

— Э-э-э... Доктор Крейвен... Я... Здравствуйте... — Его голос прозвучал хрипло, словно прорываясь сквозь дни тишины. Он прочистил горло и слегка поморщился, словно даже этот тихий звук казался ему предательским. — Я Майлз. Майлз Уолш.

— Ах, мистер Уолш! — голос Алекс мгновенно зазвучал ярче, наполняя комнату светом, словно луч солнца, пробивающийся сквозь тяжёлые тучи. — Проходите, проходите! Не стесняйтесь! — она перевела взгляд на Есению. — Это наш первый пациент на сегодня. И у него самый первый приём в жизни.

Лицо Есении почти не изменилось, только лёгкое движение в глубине взгляда. Спокойствие профессионала, но с тенью сочувствия. Утро уже было эмоционально насыщенным, а ведь оно только началось.

— Мистер Уолш, я не знаю, что привело вас сюда и через что вы проходите, — начала она мягким и приземлённым голосом, — но одно я знаю точно: обратиться за помощью — это не что-то постыдное. Это невероятно смело. И вы должны гордиться тем, что нашли в себе силы переступить этот порог. Ведь забота о психическом здоровье важна так же, как и забота о физическом. Может быть, даже больше, — она улыбнулась, но не дежурной вежливой улыбкой, а той, что доходит до глаз. Тёплой. Настоящей.

Майлз, наконец, поднял глаза от ботинок. Его взгляд, приглушённо-зелёный в мягком освещении клиники, вспыхнул чем-то робким и хрупким. Возможно, надеждой. Или хотя бы стремлением к ней.

— Спасибо, — тихо сказал он. — Это... для меня много значит.

— Рада это слышать, — ответила Есения с мягкой улыбкой. — А теперь как вы смотрите на то, чтобы мы прошли в мой кабинет и немножко побеседовали?

Он безмолвно кивнул. Они только сделали пару шагов, как вдруг покой клиники был нарушен грохотом и резким голосом:

— Доктор Крейвен!

С порывом ветра в дверь ворвался седовласый пожилой мужчина, словно сбившийся с пути ураган.

— Доктор Крейвен!

Есения спокойно повернулась, на её лице не было и намёка на тревогу.

— Мистер Дженсон, что случилось?

— Ох, да вы не поверите, какая катастрофа! Полная катастрофа! — запричитал он, в отчаянии размахивая руками. — Я вчера был здесь и где-то выронил фотографию Клариссы! Это же трагедия! Прошу, скажите, что она у вас! О, какой же кошмар!

— Мистер Дже...

— Трагедия! Глобальная трагедия!

— Мистер Дженсон, — твёрже повторила Есения, сжав его плечо. — Дышите. Фотография у нас. Она в безопасности.

Алекс протянула руку к столу и, как фокусник, извлекла из-под блокнота маленькую, затёртую фотографию. Старик чуть не рухнул от облегчения. Его глаза наполнились слезами за запотевшими очками.

— Слава небесам! Да благословит вас Бог! — он обхватил Алекс своими жилистыми руками с такой неожиданной силой, что она пискнула от удивления. — Вы настоящие спасители! Спасибо! Спасибо вам!!

И не успела Есения увернуться, как он с таким же энтузиазмом едва не повис у неё на шее.

— Спасибо! Вы мой герой! Спасибо, спасибо!!

Она сдержанно похлопала его по спине:

— Вот уж не за что.

— Нет-нет, есть за что! Вы продолжаете спасать мою жизнь! Раз за разом! Эта фотография — всё, что у меня осталось от неё. — Он прижал фотографию к груди, как священную реликвию. — Вы просто чудо! — Он резко повернулся к Майлзу, который отступил в безопасное место к стене, словно ошеломлённая тень. — Правда ведь, сынок? Доктор Крейвен просто чудо!

Майлз застыл той самой неподвижностью, что наступает, когда разум пустеет, а тело напрягается. У основания шеи проступила мелкая испарина.

— Ох... я... ну...

— Мистер Уолш у нас в первый раз, — мягко вмешалась Алекс, её голос был подобен успокаивающему бальзаму. — Он пока не познал, насколько чудесна наша доктор Крейвен.

— Пожалуйста, не надо больше комплиментов, — пробормотала Есения, потирая переносицу. — Я вовсе не чудо.

— Чудо, ещё какое! — настаивал старик, размахивая пальцем, словно пророк. — А ты, сынок, не переживай. С какой бы проблемой ты сюда ни пришёл, доктор Крейвен вытащит тебя из любой тьмы. Она всегда это делает. Порой мне кажется, что она Богом посланная. — Он взглянул на настенные часы и вздрогнул. — Уф! Надо бежать! Мои внуки готовят мне какой-то сюрприз. Нельзя опаздывать! Всего наилучшего!

Он исчез так же внезапно, как и появился. Словно вихрь энергии в старческом обличье, налетевший и растворившийся в воздухе.

— Мистер Дженсон не меняется, — хихикнула Алекс, разглаживая рукав после его объятий.

— Вот уж точно, — по-доброму улыбнулась Есения. Она вернула свой взгляд на Майлза. — Ну что, мистер Уолш? Раз уж глобальная трагедия с фотографией улажена, следуйте за мной.

По просьбе доктора Крейвен Майлз опустился на мягкий диван, словно камень, брошенный в воду, утонув в податливых подушках так, будто хотел совсем исчезнуть в них. Его огромная толстовка сползла, образовав складки, а руки инстинктивно спрятались в рукава. Он словно пытался укрыться от мира: тканью, молчанием и приглушённым дыханием.

Есения с тихой грацией устроилась в кресле напротив, с открытой позой, свободно скрестив ноги, блокнот непринуждённо балансировал на колене. В её взгляде не было ничего клинического. Только человечность. Внимание. Интерес. Сострадание. Она смотрела на него не как на объект наблюдения, она видела его.

— Может быть, хотите чаю? Или воды? — мягко спросила она, её голос был тёплым и тихим, словно она заботливо накинула плед на его плечи, а не просто задала вопрос.

Она чувствовала, как неловкость исходила от него, словно жар. Вся его поза кричала о попытке стать меньше, исчезнуть. Он боялся, но не её, не этого места, а воспоминаний и боли. Той боли, что становится громче и страшнее, когда произносишь её вслух.

— Ох... э-э, н-нет, спасибо, мне и так хорошо, — пробормотал он, не поднимая взгляда от ботинок.

Будто именно там, в шнурках, жила безопасность.

— Как скажете, — улыбнулась она, щёлкнув механической ручкой и раскрыв блокнот с лёгким шелестом бумаги. — Тогда, может, расскажете мне, как ваше настроение, мистер Уолш?

— Вроде нормально, спасибо, — он взглянул на неё. Коротко, но достаточно, чтобы оценить её глаза и понять, можно ли доверить ей хоть часть своей боли. — И, пожалуйста... зовите меня просто Майлз. Мистером Уолшем был мой папа.

— Хорошо, Майлз.

— Спасибо.

Воцарилась тишина. Не неловкая, а насыщенная. Словно затишье перед началом бури или исповеди.

— Расскажешь мне о своем папе, Майлз? Каким он был?

Это застало его врасплох. Он резко поднял голову, глаза расширились. А она не теряла времени зря. Сразу нашла нужную ниточку и потянула за неё. Осторожно, но точно.

— Он был моим героем, — ответил Майлз, слова почти выпали из него. — Моим лучшим другом...

И тут же замолчал.

Тишина, что повисла, была густой. Майлз уставился на свои руки. Они дрожали. Он сжал их в кулаки и засунул под бёдра. Есения молчала. Она просто ждала так, как ждёшь рядом с человеком, только что получившим сокрушительную новость. И даже если ты не слышишь, ты знаешь, что в его голове сейчас слишком шумно, чтобы говорить.

Однако спустя пять долгих минут она осторожно спросила:

— Могу узнать, что с ним случилось?

Майлз с трудом сглотнул. Образы пришли раньше слов — фары, слишком близко, слишком быстро, тошнотворный скрежет металла, хруст разбитого стекла, тот нечеловеческий звук, который зарылся в память и не отпускал.

— Авария, — едва слышно ответил Майлз. — Мы с мамой выжили, а он... — он снова сглотнул. — Мама говорит, что я испытываю что-то вроде "синдрома выжившего".

— Думаете, она права? Вы вините себя в том, что случилось?

Он съёжился.

— Я... я был за рулём... А тот водитель... Я ведь мог это остановить. Я должен был. И теперь, каждый раз, когда я закрываю глаза, всё, что я вижу, это... его глаза. Широко раскрытые. Пустые, — его голос дрогнул на последнем слове.

— Испытываете ли вы проблемы со сном, Майлз?

— Да.

Хотя она и не нуждалась в ответе. Всё его лицо носило шрамы инсомнии: тупость во взгляде, тёмные полумесяцы под глазами и такое выраженное изнеможение, будто сама кожа едва сдерживала его внутреннюю дрожь.

— Вам снятся кошмары? Из-за них вы не можете спать?

— Да, иногда. И я... — его голос вдруг стал пустым. — Мне кажется, я тоже должен был умереть. Это было бы справедливо.

Доктор Крейвен слегка подалась вперёд и мягко, но уверенно заговорила:

— Майлз... Я понимаю, что вы чувствуете. Горе — это океан, и вы сейчас в самом эпицентре шторма. Но, пожалуйста, знайте: то, что вы выжили, это не кара. Это не приговор. Это шанс. И ваш отец... Я уверена, он бы не хотел, чтобы вы страдали. Ни один любящий родитель не хотел бы, чтобы его ребёнок носил в груди вину вместо сердца.

Майлз издал тихий, прерывистый звук, что-то среднее между вздохом и всхлипом, и уткнулся лицом в рукав.

— Я просто хочу, чтобы всё было как раньше... И я не хочу забывать...

Она дала ему время, не торопя его. Иногда молчание — это тоже часть терапии. Потом тихо добавила:

— Вы уже сделали первый шаг, Майлз. Вы пришли сюда. И мы начнём с того, что научимся не забывать, а жить с этим. Жить так, чтобы он вами гордился.

— Но... — он поник, в глазах мелькнул страх, во взгляде головокружение. Доктор вмиг уловила, что он не готов развивать эту тему. — Я... Простите... — пробормотал он. — Мне очень трудно об этом говорить.

— Я вас понимаю. Делиться такими личными вещами с незнакомым человеком может быть довольно затруднительно. — Она закрыла блокнот, не сделав ни единой пометки на странице, и отложила его в сторону, словно это не имело значения. Затем она тихо поднялась и подошла к чайнику в углу. — Поэтому предлагаю нам сегодня заняться чем-то другим, — сказала она через плечо. — Предлагаю попить чаю и поболтать о чём-нибудь другом, не касающемся этой темы. Мы можем отложить все тяжёлые разговоры в сторону, пока что, и просто узнать друг друга получше, чтобы вы чувствовали себя увереннее рядом со мной. Как вам такая идея?

Майлз замялся. Затем едва заметно улыбнулся. Почти неуловимое движение, но оно было.

— Звучит неплохо.

—Но, — добавила она, поворачиваясь к нему с полуулыбкой, — у меня есть одна маленькая просьба, если вы не возражаете.

— Что такое?

— Я правда хочу вам помочь, но для этого мне нужна ваша помощь. Прошу вас, на нашей следующей встрече, если вы, конечно, захотите ещё раз со мной встретиться, постараться быть немного более открытым. Совсем немного. Понимаете, терапия не сможет помочь, если человек не готов приложить усилия. Поэтому не нужно меня стесняться или бояться. Для таких людей, как я, всё это? — она обвела рукой свой кабинет. — Для нас это повседневная жизнь. Просто обычная часть работы. Ничто из того, что вы скажете, не сможет меня шокировать. Понимаете, о чём я?

— Я понимаю, о чём вы, — кивнул он. — И... я обещаю, что постараюсь.

— Замечательно! А теперь по-настоящему важный вопрос: зелёный чай или чёрный?

— Зелёный, — ответил он, не задумавшись. Затем тише добавил. — Папа всегда пил зелёный.

Улыбка Есении стала мягче, почти материнской. Она кивнула и повернулась обратно к чайнику.

Пока она хлопотала с чаем, Майлз чуть глубже утонул в диване, на этот раз не чтобы спрятаться, а чтобы просто устроиться поудобнее. И впервые за, казалось, вечность, страх больше не душил его. Он всё ещё был там, свернувшийся клубком, тихо гудящий в груди. Но теперь он не командовал. И, может быть... может быть... тот странный старик с фотографией был не совсем безумцем. Может, доктор Крейвен и впрямь посланная Богом. Может, она — его единственный шанс выбраться из шторма, который всё ещё бушевал внутри.