La Croce Nera [18+] {Кровавые узы} Мафия

Заходите в мой телеграмм канал!
Там я выкладываю спойлеры к главам, промо фото, видио. И общаюсь с вами!
Ссылка:
https://t.me/+cVLpJg0O8r0zYzZi
____________________________________
Я сидел в кресле у окна и смотрел в пустоту. Где-то далеко под нами оставался Лос-Анджелес — город, вылизанный солнцем, шумный, фальшивый. Я всегда ненавидел его. Слишком много лишних слов, слишком мало смысла.

Африн сидела рядом. Я чувствовал, как её тело напряжено, как она старается не смотреть в мою сторону, как будто взгляд может спровоцировать что-то хуже, чем уже случилось.

— Нервничаешь? — спросил я, даже не оборачиваясь.
— Я просто не люблю самолёты, — буркнула она, почти под нос.

Я усмехнулся. Конечно. Самолёты.
Эта девочка... Всё в ней кричало о страхе, но она продолжала цепляться за обрывки гордости. И я уважал это. Нет не уважал. Отмечал. Как охотник отмечает выносливость зверя перед тем, как сделать последний выстрел.

Марко сидел напротив, листал что-то в телефоне. Он был со мной давно, один из немногих, кто видел, как я забирал эти города один за другим. Нью-Йорк, Лас-Вегас, Чикаго. Кровь текла рекой, и он стоял рядом. Молчаливо, точно, без лишних слов.

— Как ситуация в Чикаго? — спросил я, глядя на его руки — крепкие, с обломанным ногтем на мизинце.
— Тихо. Но Гранде снова проявляется. Суетится. Похоже, что-то задумал.
— Он много думает. Мало делает. — Я откинулся назад, расслабленно. — Пусть продолжает. Главное чтобы не шумел слишком рано.

Африн при этом сидела тише воды. Я чувствовал, как она прислушивается к каждому слову, будто это даст ей какую-то власть. Как ребёнок, который стоит у закрытой двери и слушает взрослых, не понимая, что настоящие решения никогда не произносятся вслух.

— Думаешь, они поверят, что она согласилась сама? — спросил Марко негромко.
— Им не нужно верить. Им нужно видеть, что она рядом. И молчит.

Я знал, что она слышала. Я хотел, чтобы слышала.

Она повернулась ко мне, губы чуть дрогнули.

— Вы всегда так... говорите обо мне, как будто меня тут нет?
Я повернул голову.
— Тебя здесь и не должно быть. Это не твоя игра. Ты — пешка, которую поставили на доску. Но если ты умная останешься там, где поставили.

Она резко встала, но я сразу бросил взгляд, и она замерла. Глупое движение. Девочка. Глаза слишком ясные. Слова на языке детские.

— Ты ведёшь себя, как ребёнок, — спокойно произнёс я. — Это не оскорбление. Это просто факт. Ты всё ещё живёшь в мире, где справедливость кажется возможной, где «хорошие» и «плохие» чётко разделены. Это не так.
— А ты что, один из «плохих»? — Она бросила, слишком резко.
Я усмехнулся.
— Я — единственный, кто говорит правду. И этого достаточно, чтобы быть хуже всех.

Марко хмыкнул. Он знал, как я думаю. Он знал, через что я прошёл. И знал я не прячусь за масками. Я делаю, что нужно. Без извинений.

— Ты всегда был таким? — вдруг спросила она.
— С трёх лет, — отозвался я. — Когда отец впервые ударил меня в лицо за то, что я плакал. С тех пор да.

Она замолчала. Я чувствовал, как она пытается найти во мне человека. Глупо. Во мне осталась только оболочка. Всё остальное давно выжжено.
Я посмотрел в окно. Облака были как мёртвые тела белые, но пустые внутри. Я не верил в знаки. Не верил в богов. Только в сталь и страх.

— Почему я? — спросила она вдруг. — Почему именно я?
— Потому что ты красивая. Потому что ты Моретти. Потому что ты слабое звено.
— Я не слабая.
Я медленно повернулся к ней.
— Все слабые говорят это, прежде чем сломаться.

Она отвела взгляд. И я почувствовал удар попал в цель. Но она не заплакала. Не взмолилась. Это раздражало. Чуть-чуть.

— Ты не спас меня тогда в переулке, — бросила она вдруг. — Ты просто убил тех, кто мешал тебе.
— Это и называется спасением, — сказал я. — Не всегда оно выглядит, как в книжках.

Марко встал, потянулся.

— Осталось пятнадцать минут до посадки. Всё по графику.
— Отлично, — кивнул я.

Я не смотрел на неё, но знал она грызёт губы. Беспомощность на вкус, как ржавчина. Я помнил это с детства.

Я наклонился к ней ближе.

— Запомни, Африн. Здесь нет героев. И чем дольше ты это отрицаешь, тем больнее будет.
Она не ответила. Только замерла.
Хорошо. Она начала понимать.

Это начало.

***

Через пятнадцать минут мы приземлились. Шасси с глухим грохотом коснулись земли, и лёгкое встряхивание отдало в позвоночник. Я медленно поднял взгляд к иллюминатору — за его мутным стеклом раскинулась знакомая серая полоса взлётной полосы, а за ней линия кипарисов, ставших привычным фоном возвращения домой.

Самолёт медленно замедлялся, потом остановился. Я отстегнул ремень и поднялся первым. Африн всё ещё сидела её пальцы судорожно сжимали подлокотники, как будто взлёт был для неё ещё терпимее, чем посадка. Сказать что-то? Нет, она сама справится. Она умела молчать и я уважал это.

Мы вышли из самолёта. Горячий воздух Тосканы ударил в лицо, терпкий и насыщенный ароматами пыли, свежей зелени и отдалённого моря. У трапа уже стояли машины. Чёрные, идеально чистые, как всегда. Водитель сдержанно кивнул.

— Сюда, — коротко бросил я, не оборачиваясь.

Марко, верный как пёс, привычно занял место за рулём. Я сел впереди, и только после этого дверь хлопнула позади Африн устроилась сзади. По звуку сдержанно, не резко, но с каким-то вызовом. Она делала всё будто назло. Мне это даже нравилось.

Машина тронулась. Салон наполнился ровным гулом двигателя, глухо катившимся по кузову. Мы ехали по узким дорогам Тосканы мимо виноградников, домов с выгоревшими ставнями, стариков у лавочек. Всё до боли знакомо.

Я сидел, откинувшись, глядя вперёд, в дорогу.

— Тебе не показалось, что она начала меняться? — спросил Марко негромко, не отрываясь от руля.

Я знал, о ком он.
— Нет. Её суть осталась той же. Просто сейчас она боится тише.

Марко усмехнулся.
— Она смотрела на тебя в самолёте, когда ты не видел.
— Я всегда вижу.

Он коротко кивнул, будто подтверждая, что не сомневался. За окном мелькали холмы, залитые вечерним светом. Мысли не давали покоя. Всё внутри было как всегда чёрное, тяжёлое. Возвращение домой не приносило покоя, оно напоминало о власти, ответственности и крови.

— Сколько людей мы потеряли в Палермо? — спросил я вдруг.

Марко напрягся.
— Двое. Джино и Фабрицио.
— Их семьи?
— Уже на связи. Им будет выплачено всё.
— Убедись, что с процентами. И добавь охрану жене Джино. Её отец — судья.

Он кивнул, не задавая лишних вопросов. Это мне в нём всегда нравилось он понимал всё с полуслова.

Сзади послышался тихий смешок.
— Какая забота... почти трогательно, — произнесла Африн, насмешливо растягивая слова.

Я не обернулся.
— В моей власти не быть мягким, но быть справедливым — обязанность.
— Интересная у тебя мораль, — сказала она с оттенком горечи.
— У меня нет морали. Есть только правила. Те, кто их нарушают — умирают. Те, кто соблюдают живут. Всё просто.

Марко тихо хмыкнул, будто сквозь зубы. Он всегда знал, когда лучше молчать.

Прошло ещё минут двадцать. Мы свернули с главной дороги, покатились по частной асфальт сменился идеально уложенной плиткой. По бокам живые изгороди, подстриженные, словно вырезанные линейкой. И, наконец, поворот. Врата особняка. Открытые. Как всегда. Они не запираются. Кто сунется не выйдет. Всё под охраной.

Машина остановилась. Я вышел первым, вдохнув запах родного двора. Воздух чистый, как после шторма. Я почувствовал, как тяжесть мира немного отступает, когда я на своей земле. Это место впитало в себя мою кровь, мою силу и мои грехи.

Африн вышла из машины. И замерла. Я услышал, как она выдохнула и впервые за всё время не подавила себя.
— Чёрт... — прошептала она.

Она смотрела на особняк как на нечто невозможное. В её глазах не было слов было только чистое, неприкрытое восхищение. И это было чертовски приятно. Не потому, что я ждал одобрения. А потому, что попал точно в цель.

Дом стоит, как надо мощный, уверенный в себе. Ни капли показухи, всё по делу: строгие линии, колонны, идеальная симметрия. Классика, но не приторная. Фасад светлый камень, серьёзный и холодный на ощупь. Как хорошее оружие не кричит, но даёт понять, с чем имеешь дело.

Когда она вышла из машины и медленно пошла к входу, оглядываясь, я заметил, как её пальцы чуть дрожат. Не от холода от чувства. Она даже не пыталась это скрыть. Фонтан, парадная лестница, тишина вокруг это был её момент. Но в нём был и мой след. Потому что я построил это для нас. Без сказок, без розовых лепестков только то, что говорит за себя.

Она обернулась. И ничего не сказала. Только посмотрела. Прямо. Долго. Как будто в тот момент увидела не только дом. Увидела меня таким, каким я себя давно знал.

— Это... всё твоё? — спросила она тихо.

— Нет, — ответил я, глядя прямо перед собой. — Это всё моё имя. И всё, что носит моё имя принадлежит мне.

Она не сказала ничего, но я слышал, как она снова выдохнула. То ли восхищение, то ли ненависть. Или смесь. Это было вкусно эта борьба в ней. И то, как она подавляла себя, чтобы не выдать эмоции.

Мы прошли через внутренние ворота. Садовник на мгновение замер, увидев меня, и тут же опустил голову. Я отметил про себя: цветы подстрижены идеально, дорожки чистые, даже воздух во дворе был таким, как я хотел свежим, пахнущим мятой и глиной.

Я поднялся по ступеням мраморным, широким. Дверь открылась сама как всегда. Двое охранников у входа стояли прямо, как статуи.

Внутри прохлада, полы из тёмного дерева, ковры из Персии, люстры из хрусталя. Тишина. И власть. Этот дом дышал мной. Он подчинялся мне.

— Добро пожаловать домой, — сказал я, не оборачиваясь.

И прошёл вперёд.

Я шёл медленно, размеренно, будто каждый шаг задавал ритм её пульсу. Африн шагала за мной молча, чуть позади. Ни слова. Ни взгляда. Только напряжённая тишина и звук её каблуков, глухо отдающийся в коридорах особняка. Я чувствовал её дыхание сдержанное, ровное. Пыталась не показать слабость. Глупо. Я уже видел всё.

Мы свернули направо, миновали два зала и библиотеку. Я открыл нужную дверь и остановился у порога, глядя на неё.
— Здесь будешь жить. Пока.

Комната была просторная. Высокие потолки с лепниной, окна в пол с белыми занавесями, выходящими на восточный сад. Мягкий, кремовый диван, большая кровать с резным изголовьем, шкафы, туалетный столик. Ни роскоши, ни бедности просто всё было подчинено комфорту. Спокойный, выверенный интерьер. Безликий. Я не хотел, чтобы это место стало ей родным. Оно должно было быть удобным не уютным.

Она прошла внутрь, будто опасаясь, что пол провалится. Осмотрелась быстро, поверхностно. Как зверь в клетке старалась понять, где выходы, где можно укрыться.

Я закрыл дверь за нами и встал у стены, скрестив руки.

— Здесь ты спишь. Здесь ты ешь, отдыхаешь, моешься. На первом этаже — столовая, библиотека, тренажёрный зал. В саду гуляй, если будет нужно. Но только с охраной. Всегда. Без исключений. Это не просьба.
Она бросила на меня взгляд не покорный, но и не вызывающий. Просто сухой, прямой. Я видел в нём недоверие.
— У тебя тюрьма с коврами ручной работы, — буркнула она.

Я усмехнулся уголком рта.
— Если тебе захочется настоящую тюрьму не вопрос. Я могу устроить. В подвале. Гниёт с девяностых.

Она промолчала. Но я уловил, как сжались её пальцы. Молодец. Чувствует, где проходит граница.

Я достал её телефон из внутреннего кармана пиджака и покрутил в руке.
— Твой. Но не дури. Все звонки и сообщения — под наблюдением. Геолокация включена. Если попытаешься выйти на кого-то сначала пропадёт связь, потом ты.
Я протянул ей устройство.
— Будь хорошей девочкой, и я не стану зверем. Хотя, — я чуть наклонил голову, — тебя, похоже, больше всего возбуждает именно зверь.

Она ничего не сказала, но взгляд стал тяжелее. В нём вспыхнуло то ли отвращение, то ли страх, то ли глухая обида. Всё вместе. Приятное зрелище.

— Через час приедет Рената. Поедешь с ней за свадебным платьем, — сказал я спокойно, будто речь шла о покупке продуктов.
— Ты издеваешься? — её голос был ровный, но в нём чувствовалась дрожь.
— Ни капли. Выбери платье. Красивое. Белое. Как положено. Не устроишь сцену — всё закончится быстро и без боли.
— А если устрою?
Я подошёл ближе. Настолько, чтобы почувствовать её дыхание. Она не отступила. Молодец.
— Тогда я сам выберу тебе платье. А перед этим заставлю тебя надеть самое грязное, самое прозрачное, что найдётся. И поведу в тот салон, как вещь. И все увидят, кому ты принадлежишь.

Она отвернулась, но я уже видел удар дошёл. Мне этого было достаточно.

Я развернулся и пошёл к двери.
— Будь готова. Через час. —
Я вышел, не закрывая дверь до конца. Хотел, чтобы она слышала шаги. Как долго я иду по коридору. Как она остаётся одна. В большом, чужом доме. Под моей крышей.

Я спустился вниз, на первый этаж. Охранники расступились, как всегда. Молча. Только кивками. В особняке было прохладно, даже слишком я приказал держать кондиционирование на минимуме, чтобы растения не вяли. Плевать, если кому-то холодно. Я не строил этот дом, чтобы кому-то было «уютно». Я строил его, чтобы всё было под контролем.

Я прошёл через зал, мимо холла, вышел на крыльцо. Машина уже ждала. Мой водитель Сальваторе сидел на месте, как часовой. Я открыл дверь сам, плюхнулся на кожаное сиденье, скинул пиджак.

— В клуб. Быстро.

Сальваторе кивнул. Машина рванула с места.

Я смотрел в окно, но не видел дороги. В голове крутились её глаза. Те самые, в комнате. Как она смотрела сдержанно, но с этим еле заметным «не хочу». Это не был страх это было сопротивление. Как у кошки, прижатой к стене. Она не мяукала, она дышала тише.

Сломается? Возможно. Рано или поздно. Все ломаются. Вопрос с треском или тихо. Кто-то с криками, кто-то с улыбкой. Но никто не уходит из-под моей власти прежним. Никто.

А если не сломается?

Я провёл рукой по лицу. Почему, чёрт возьми, эта мысль меня не злит, а греет?

Я закрыл глаза. Нужно было сменить обстановку. В клубе люди, шум, сигаретный дым и запах алкоголя. Там всё проще. Там я хозяин без границ. Без этих... навязчивых мыслей.

Машина неслась вперёд. Улицы Тосканы исчезали за окном, как страницы, которые не хотелось читать просто рвал и выбрасывал. Всё, что я знал, всё, кем я был, всё, что я строил
Она вошла в это, как в мой дом. Не как гость. Как угроза.

И меня это заводило.

Клуб утопал в полумраке и глухом гуле музыки, как в желудке зверя. Внутри пахло кожей, спиртом, потом и дорогими духами смесь, от которой у нормальных людей голова идёт кругом. Но я был дома. Здесь каждый сантиметр пола был пропитан страхом, лояльностью и кровью. Моей. Их. Чужой.

Я не стал идти по залу. Не нуждался в показных шествиях. Все и так знали, кто я. Кто их здесь хозяин. Я миновал танцпол, охрану у винтовой лестницы, и без слов поднялся на второй этаж туда, где начинался другой мир. Мир решений. Мир, где люди теряли судьбы за одно слово.

Открыв дверь, я вошёл в кабинет и сразу потянулся к свету тусклый, жёлтый, рассеянный. Как я люблю. Чистые стены, тяжёлый дубовый стол, полки с книгами, которые никто, кроме меня, не трогал. Это место пахло табаком, кожей и властью.

Я снял часы, бросил их на стол и бросил пиджак на кресло.
— Принесите виски. Со льдом. Быстро. —
Мой голос был глухим, но твёрдым. И с того момента, как я его произнёс, никто в клубе не осмеливался затягивать.

Я сел в глубокое кожаное кресло, откинувшись назад. Грудь медленно поднималась и опускалась. Мозг хотел тишины, но мысли продолжали лезть. Африн. Её губы. Её взгляд, наполненный упрямством и страхом. И почему, чёрт побери, я продолжаю возвращаться к ней, когда в жизни сейчас столько дерьма?

Дверь открылась мягко, без стука. Я не удивился. Это мог быть только один человек.

— Дан, — Марко кивнул мне и вошёл, держа в руке планшет. — Всё принёс. Отчёт за неделю, по всем направлениям.
Я жестом показал: клади на стол.
— Садись.

Он занял стул напротив, усталый, как всегда. Марко всегда работал больше, чем должен был. Я знал, что на него можно положиться. И потому позволял ему больше, чем другим.

— Что у нас по поставке из Неаполя? —
— Вчера выгрузили. Всё прошло гладко, — Марко пролистал экран. — Растаможка в порядке, документы чистые. Упаковка как и заказывали — через аптечные линии.
Я кивнул.
— А «восточный» коридор?
— Там сложнее. На сербской стороне начали щемить. Говорят, кто-то слил маршруты.
Я приподнял бровь.
— Кто?
— Пока неясно. Но инфа уходит только через троих. Я, ты и Гуальтьери.

Я уже собирался что-то сказать, когда дверь кабинета распахнулась резко. Без стука. Без разрешения.

— Простите, синьор!
Мальчишка, один из новых работников лет двадцать, максимум. Потный, взъерошенный. Он остановился на пороге, переводя дыхание. Его глаза метались между мной и Марко.

Я медленно встал.

— У тебя пять секунд, чтобы объяснить, почему ты влетел, как крыса в храм.
— Я... это... срочно... — он сглотнул. — Груз из Марселя. Его не приняли.
Мой голос был ледяным.
— Что значит не приняли?

— Один из контейнеров его вскрыли. Там нашли партии без маркировки, с отклонениями от протокола. Наши люди говорят, что кто-то заранее сменил упаковку на стадии перегруза. В доках. Это саботаж.

На секунду внутри меня всё оборвалось. Не от страха. От ярости.
Мои руки остались спокойно лежать на спинке кресла, но внутри всё сжалось в стальной кулак. Груди коснулась та самая тяжесть, которая приходит перед тем, как начинаешь ломать чужие кости.

— Сколько мы потеряли? —
— По предварительным данным — восемь ящиков.
— И как быстро это всплыло?
— Уже начали гудеть. Два клиента отказались брать продукцию до разбирательств. Один из южных кланов требует возврат денег.

Марко выругался. Я молчал.
Просто смотрел в одну точку на стене.
Я знал, что это не случайность.

— Убери его, — сказал я тихо. Марко кивнул. Парень исчез из кабинета, будто никогда и не заходил.

— Кто из наших работал на доках? —
— Четыре фамилии. Я их уже проверяю.
— Сделай больше. Поймай. Привези сюда. Пусть живут в подвале, пока не заговорят. Если никто не заговорит начинай с пальцев. Если и после пальцев молчание переходи к глазам. Один из них дрогнет. Всегда дрогнут.

Я подошёл к окну, закурил. Сигарета дрожала между пальцами но не от страха, от бешенства, которое я глотал, как яд.

— Гуальтьери... — сказал я после паузы.
Марко поднял взгляд.
— Ты думаешь, это он?
— Он давно просил расширения. Я отказал. У него есть доступ. У него есть связи. И у него кишка не настолько тонка, как все думают.

Я глубоко затянулся и выдохнул в стекло.
— Знаешь, Марко, — голос мой был низкий, как глухой раскат грома, — я начинаю уставать от людей, которые думают, что я стал мягким. Из-за неё. Из-за этой свадьбы. Из-за клуба, которого они боятся меньше, чем моего взгляда.
Я бросил сигарету в пепельницу, обернулся. Взгляд мой был холоден, как ночь.

Марко кивнул.
— Понял.
— И ещё. Никому ни слова об этом. Ни одной утечки. Мы либо быстро закроем дыру, либо утонем в своей же крови.

Когда он ушёл, я остался один.
Я налил себе виски. Выпил одним глотком. Не закусывая.
Горло обожгло, но мне было плевать.

Всё рушится не снаружи. А изнутри.
И если я найду крысу
Я не убью её быстро. Я разложу её на части. Медленно. С наслаждением.

Внутри всё кипело. Бурлило, как лава под тонкой коркой вулкана. С каждой минутой злость не утихала наоборот, нарастала, как гребень волны перед ударом.
Я держал её в себе, подавлял, сглатывал. Но это было опасно. Я знал, к чему приводит сдержанная ярость. Она пожирает изнутри. Разъедает нервы, рассудок, подтачивает самообладание. А когда вырывается наружу превращается в нечто бесконтрольное, неостановимое, хищное.

Работа требовала моего внимания. Я просмотрел все отчёты, распорядился, кого поднять, кого прижать, кого посадить на цепь. Раздал приказы, выстроил линию обороны, проверил маршруты. Всё под контролем. На бумаге.
Но внутри я чувствовал, что дни спокойствия сочтены.
Там, где кто-то посмел залезть в мои схемы рано или поздно всплывёт кровь. Я этого добьюсь.

Когда работа была закончена, я встал. Ни слова не говоря Марко или охране, покинул кабинет, прошёл через клуб, не замечая никого. Ни лиц, ни голосов. Они расступались передо мной сами, будто чувствовали, что я сейчас не тот, к кому стоит обращаться. Даже охрана у выхода молча опустила взгляды, не задавая вопросов.

Я сел в машину, захлопнул дверь.
— Едем. — Голос был хриплый, низкий. Злой.
Весь путь я молчал. Ладони сжимали руль так, будто я хотел его сломать. Я знал, что если не выплесну это перегорю. Или взорвусь. Или, хуже, сорвусь на ком-то, кто не заслужил.
А Марчелла была тем, кто всегда знал, как принять мою тьму. Она любила её. Жаждала её. Не страха ради — а страсти ради.

Машина остановилась у частного дома в отдалённом районе. Дорогой, ухоженный, с охраной, но без излишеств. Я вышел, не хлопая дверью. Шёл прямо, твёрдо. Каждое моё движение было напряжено, как пружина.

Нажал на звонок.

Прошло всего несколько секунд, и дверь открылась.
На пороге она. Марчелла.
В халате, но я знал под ним ничего. Она всегда ждала меня так.
Её глаза загорелись в ту же секунду. Она жаждала меня это чувствовалось даже в том, как напряглись её губы.

Но я не дал ей ни слова, ни взгляда.
Я схватил её за лицо и, не сказав ни слова, накинулся. Грубо.
Мои губы впились в её губы с такой силой, что она застонала не от боли от удовольствия. Она этого хотела. Всегда ждала именно такой меня. Злого. Холодного.

Она обхватила меня руками, выгнувшись навстречу. Я захлопнул дверь ногой, не отрываясь от неё, повёл вперёд, по коридору.
К гостиной.

Она задыхалась от моего ритма, царапала мою спину, прижималась всем телом. Мы не разговаривали. Тут не нужны были слова. Это был способ выжить. Мой способ.

Когда мы дошли до дивана, она уже срывала с себя халат. Швырнула его на пол. Под ним — гладкое, упругое тело, которое я знал до последнего изгиба. Она была готова. Всегда. И сейчас особенно.

— Грубее, — прошептала она, проводя ногтями по моей груди, оставляя красные следы. Покажи мне, кто ты. Покажи, сколько в тебе ярости.

Я вцепился в её волосы, оттянул голову назад, заставляя посмотреть мне в глаза.
— Думаешь, хочешь знать, кто я? — голос был хриплым, как у зверя, которого держали взаперти слишком долго. — Я тьма, Марчелла. Я ярость в человеческом теле. И ты сама выбрала эту адскую любовь.

Она только задыхалась, сгорая от этих слов. Она обожала, когда я срывался. Когда я превращал её тело в выход своей ярости, своего безмолвного крика.

Мои руки сжимали её талию, оставляя следы. Я швырнул её на диван и навалился сверху. Она выгнулась подо мной, как лук под натянутой тетивой. Её стоны заглушались моими поцелуями, жадными, жестокими.

Я сорвал с себя одежду молча, как будто каждый пуговичный щелчок это выстрел, глушащий злость внутри меня. Она уже стояла на коленях, послушная, нетерпеливая, ждущая. В её взгляде было то, чего я сейчас жаждал: обожание, зависимость, желание раствориться в моей ярости, как будто только так она могла чувствовать себя живой. Только рядом со мной.

Я подошёл и, не сказав ни слова, без лишних игр и касаний, вошёл в неё. Резко. Грубо.

Каждое моё движение было быстрым, точным, грубым в этом не было ласки. Это было бегство. Я срывал злость, сдерживая стоны в горле, как будто каждый толчок должен был выбить из меня весь яд, накопленный за этот адский день.

Одна рука сжала её бёдро крепко, оставляя следы. Вторая скользнула ниже, к её центру, чтобы сделать её ещё более уязвимой, податливой, покорной. Я чувствовал, как она трясётся от напряжения и возбуждения. Она знала я не стану нежным. И именно этого она и ждала.

Она стонала моё имя с каким-то безумным благоговением, как будто я был её болью и спасением одновременно.

Я наклонился к её уху, сжав пальцами её лицо, развернув.
— Хочешь кончить? — прохрипел я.
Она судорожно кивнула. — Да, Даниэль...прошу

И я продолжил сильнее, глубже, быстрее. Гонимый злостью, гонимый жаждой власти и контроля, гонимый чувством, которое я сам себе боялся признать.

Эта ночь была не про страсть. Она была про контроль. Про то, как я могу забрать у неё всё дыхание, волю, разум. И она позволяла мне. Добровольно.

Когда всё закончилось, я резко отстранился, молча поднял свои вещи и отправился в ванную. Я не нуждался в объятиях. Мне нужно было, чтобы внутри стало тихо.

Но даже под ледяной струёй воды, сердце колотилось в бешеном ритме.

Я не успокоился.
Я просто замолчал.

Когда я вышел из ванной, она всё ещё лежала на диване раскинувшись, будто выжата до последней капли, с лентой волос, прилипшей к лбу. Грудь вздымалась медленно, в ленивом послевкусии, и на её губах была довольная, немного самодовольная ухмылка. Она даже не потрудилась прикрыться.

Я молча застёгивал часы на запястье. Я никогда не оставался у неё надолго. Никогда не проводил ночь. Я приходил, брал, что мне было нужно, и уходил. Так было всегда.

— Она не выдержит тебя, — проговорила она, не глядя на меня, словно в воздух.
Я молчал, застёгивая рубашку.
— Эта твоя Африн... Она сломается. Ты это знаешь, да? Она слишком чистая для тебя. Ты сожжёшь её изнутри, Даниэль. Так же, как когда-то почти сжёг меня. Только я это люблю. А она она будет плакать. Прятаться. Тебя это заводит?

Я поднял на неё холодный взгляд.
— Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, что ты лучше? — усмехнулся я коротко.
— Нет. Я и так это знаю, — её глаза блеснули. — Потому что я не мечтаю изменить тебя. А она будет. А ты не из тех, кого меняют.

Я накинул пиджак. Её слова не цепляли. Она всегда бросала такие фразы после, как будто хотела доказать себе, что ещё имеет хоть какой-то вес. Но в моём мире люди, которые нуждаются в доказательствах, давно тонут.

— Тебя устраивает роль запасного аэродрома, Марчелла? — спросил я спокойно, подойдя ближе и глядя сверху вниз. — Или ты всё ещё думаешь, что можешь что-то поменять?

Она рассмеялась грубо, вымученно.
— Я знаю, что ничего не изменю. Но, чёрт возьми, ты ведь всё равно всегда возвращаешься ко мне. Потому что она не сможет дать тебе того, чего хочешь ты.

— А ты думаешь, ты даёшь? — Я уже шел к выходу, не оборачиваясь. — Ты просто удобная. Не более. Не путай инстинкт с значимостью.

Я слышал, как её смех мгновенно стих. Но мне было плевать. Слишком плевать, чтобы притормозить шаг или посмотреть назад. Она знала правила игры. И я никогда их не нарушал.

На улице было уже темно. Воздух пах мокрым асфальтом и городским гниением. Машины проносились мимо, не зная, кого они проезжают. Я шел к своей машине медленно, будто в каждом шаге отбрасывал лишнее её голос, её запах, её кожу.

Моего водителя уже не было. Правильно сделал. Умный. Когда я в таком состоянии лучше исчезнуть. Без следа. Без вопросов.

Я сел за руль сам. Захлопнул дверь с глухим ударом как будто ставил точку на этом дне. Завёл двигатель. Музыку включать не стал. Мне нужно было тишины. Не звуков именно гробовой, мёртвой тишины. Я всегда находил в ней странное утешение.

Дорога домой казалась длиннее обычного. Фары вырезали лоскуты мрака, выхватывая из ночи асфальт, бордюры, лица прохожих. В каждом свете чужая жизнь. В каждом отражении моя пустота.

Злость всё ещё не отпускала. Она жила во мне не яркой вспышкой, а глухим, тяжёлым углём, тлеющим внутри. Эта ночь ничего не решила. Не затушила. Я просто снова отложил взрыв. До следующего раза.

Дом ждал меня огромный, безмолвный, словно зверь в тени. Я въехал на территорию, медленно, почти лениво. Фонари вдоль дорожки вспыхнули один за другим, как по команде. Камеры следили. Люди прятались.

Здесь я бог. Холодный, равнодушный, одинокий.

И всё, что я чувствовал сейчас это то, что я слишком давно не чувствую ничего настоящего.

Я зашёл в дом поздно. Часы, кажется, перевалили за полночь. В коридорах царила тишина такая, какая мне нравилась. Без голосов, без шагов, без ненужных вопросов. Дом замирал, когда я появлялся. Он знал, кому принадлежит каждая стена, каждая комната, каждая тень.

Я поднялся по лестнице, не спеша. Шаг за шагом, спокойно, будто не было никакой цели. Но я знал, куда иду. И зачем.

Дверь в её спальню была приоткрыта. Я не остановился. Не постучал. Я не стучусь. Особенно туда, что уже принадлежит мне. И она это знает. Должна знать.

Я вошёл и первым, что увидел, был мягкий свет лампы и она. Африн. В белой майке, босая, с ногами, поджатыми под себя. Она сидела на кровати и читала книгу. Какая-то старая, с потёртой обложкой, затёртыми страницами возможно, перечитанная не раз. Я не видел, что именно она читает, но вряд ли это имело значение. Всё, чем она сейчас заполняла своё время, было иллюзией. Пауза. Промежуток между её прежней жизнью и тем, что начнётся завтра.

Когда она заметила меня, дёрнулась. Резко, будто укусила змея. Отложила книгу в сторону быстро, почти нервно. Встала. Я видел, как напряглись её плечи, как она выпрямилась, будто готовилась к чему-то. К бою? Или к поражению?

— Ты снова не стучишь, — проговорила она, без приветствия. Голос у неё был ровный, но в нём сквозил вызов. Едва уловимый, но он был.
— Я не обязан, — ответил я спокойно, не приближаясь. — Это моя комната. Мой дом. Моя жена.

— Я тебе ещё не жена, — бросила она.

Я усмехнулся. Низко, глухо.
— Нет. Но завтра ты ею станешь. Или ты забыла?

Она отвернулась на секунду, будто пыталась взять себя в руки. Плечи дёрнулись, но быстро вернулись в ту же прямую линию.

— Я не забыла. Как такое забудешь, когда тебя удерживают здесь как пленницу?

— Я удерживаю тебя здесь, потому что ты мне нужна, — произнёс я медленно, подойдя ближе. — И потому что ты не игрушка. Ты кровь, Африн. Ты теперь часть этого. Ты должна это понять.

Она посмотрела на меня снизу вверх. Глаза её были темнее, чем обычно. В них было что-то... крепкое. Как сталь.

— Я не часть этого. Я не твоя, Даниэль. Ни сегодня, ни завтра.
— Но ты купила платье?

Она медленно кивнула, чуть дёрнув подбородком.
— Купила. По приказу. Белое, длинное. Как у всех. Как будто это имеет значение.

— Имеет, — ответил я. — Завтра на тебя будут смотреть все. Ты будешь в этом платье, с кольцом, с крестом под кожей. И все увидят, что ты моя. Без сомнений. Без права голоса.

— Ясно. Значит, тебе важнее картинка, чем человек внутри. Не удивительно.

— Осторожнее, Африн, — я сказал это спокойно, но с тенью, которая всегда пробирает до костей. — Я терплю твои капризы только потому, что ты пока ничего не понимаешь. Но завтра всё изменится.

Она не отступила, хотя я сделал ещё шаг вперёд.
— А что изменится, Даниэль? Я вдруг стану послушной? Сломаюсь? Начну тебе улыбаться, когда ты приказываешь?
— Нет, — я наклонился ближе к её лицу, — но ты замолчишь. Как минимум при всех. Ты научишься.

— А если не научусь?

Я поймал её подбородок пальцами, не больно, но жёстко. Заставил посмотреть мне прямо в глаза.
— Тогда тебе будет больно. Постоянно. До тех пор, пока не останется ни одного слова, кроме «да». Поняла?

Она вырвалась, дерзко, резко.
— Не трогай меня, — сказала, будто бросила вызов. — Ты можешь меня заставить молчать, но ты никогда не заставишь меня хотеть этого брака.

— Мне плевать, хочешь ты или нет, — прошептал я ей прямо в губы. — Завтра ты выйдешь за меня. Ты произнесёшь клятву. Ты станешь моей женой. А после... ты начнёшь понимать, как здесь всё устроено. Потому что нет дороги назад.

Она сжала кулаки, но промолчала. Молчание это уже шаг. Я отступил, не отводя взгляда.

Я не ушёл. Не хотел. Не сейчас.

Что-то в ней держало. Может, то, как она смотрела не как заложница, не как сломленная, а как человек, у которого ещё остались слова, даже если я эти слова могу раздавить. Может, то, как свет от лампы скользил по её коже мягкий, почти интимный. Или, возможно, просто потому, что я привык добивать разговор, пока тот не станет тишиной.

Она отвернулась, будто надеялась, что я уйду. Что не останусь в этой комнате, насыщенной запахом книги, её волос и тонкой нотой страха, которую она всё ещё прячет за упрямством.

Я сделал ещё один шаг вперёд. Медленно. Почти бесшумно. Она напряглась, но не обернулась. Лежала, будто замерла, будто боялась пошевелиться.

Я увидел, как тонкая лямка её майки сползла с плеча, оставляя открытой бледную кожу. Беззащитное место линия ключицы, изгиб шеи. Она даже не заметила этого. Но я заметил.

Я протянул руку и, не торопясь, коснулся её плеча, двигаясь вверх поднимая лямку обратно, позволив пальцам скользнуть по её коже. Мягкой, как шёлк. Тёплой. Тонкой, почти прозрачной.

— У тебя всегда такая горячая кожа? — сказал я негромко, почти вкрадчиво. — Или только когда рядом я?

Она вздрогнула. Резко отступила, перехватив лямку сама, будто моя рука обожгла её.
— Не трогай меня, — прошипела.

Я усмехнулся. Низко, медленно.
— Привыкай. На брачную ночь никто не будет спрашивать разрешения.
Она округлила глаза, но не сказала ни слова. Только губы приоткрылись, как будто слова застряли в горле.

— Ты весь на этом помешан? — наконец проговорила. — Секс, контроль, подчинение? Или это у тебя семейное?

— Всё, что ты назвала, — я подошёл ближе, — и да, это в крови. В традиции. В том, кем я стал, пока ты играла в девочку с кулонами и аттракционами.

Она прикусила губу. От злости или от страха я не знал. Неважно. Вкус у этих эмоций одинаково горький.

— Почему я? — вдруг спросила она. — Почему именно я?

— Ты задаёшь слишком много вопросов, — заметил я, подойдя к креслу у окна и опускаясь в него. — И я вижу, что ты не просто любопытна. Ты собираешь информацию. Складываешь что-то в голове. Думаешь, я не замечаю?

Она не ответила.
Я устроился удобно, откинувшись на спинку, раскинув руки на подлокотники. Ноги широко, вольно. Это была поза мужчины, который знает, что всё в комнате ему принадлежит.
— Иди сюда, — сказал я негромко.

Она резко вскинула взгляд, словно удар по лицу.
— Что?

— Я сказал — иди. Или ты не поняла?

— Нет. — Она сказала это тихо, но твёрдо. — Я не собака, чтобы по щелчку...

Я засмеялся. Глухо. Протяжно.
— Нет. Ты не собака. Но и не свободная женщина. Не здесь. Не со мной.

Она смотрела на меня, и в её взгляде было что-то дикое. Нестёртое. Как у зверя, которого загнали в угол, но он ещё не забыл, как кусаться.

— Если ты думаешь, что я буду подчиняться тебе, сидеть у твоих ног, быть твоей игрушкой ты ошибаешься, Даниэль.

— Ошибаюсь? — повторил я, медленно подняв брови. — Это будет не подчинение. Это будет принятие. Постепенное. Глубокое. Неосознанное.
Я наклонился чуть вперёд.
— Потому что когда ты наконец перестанешь драться ты почувствуешь, как это спокойно. Быть не за всё ответственной. Просто быть. Под моей рукой. Под моей волей.

— Ты больной, — прошептала она.
— Может быть. — Я не спорил. — Но больной, за которого ты выйдешь замуж через несколько часов. Больной, с которым ты будешь делить постель. Больной, который будет первым, кто тебя возьмёт.

Она побледнела. Губы сжались в тонкую линию.

— Это не твоя победа, Даниэль. Ты просто взял силой.
— И что? — пожал я плечами. — Победа остаётся победой. Даже если ты её не признала.

Она стояла, как статуя. Прекрасная. Упрямая. Ослеплённая собственной наивной верой, что всё это можно переиграть.
Но всё уже началось.
И я не позволю ей уйти.

— Спать, Африн. — сказал я, вставая с кресла. Голос мой прозвучал низко, ровно, без эмоций, но в нём чувствовалась окончательная точка.
Я посмотрел на неё в последний раз: стояла, замкнутая в своём упрямстве, в своём страхе, в своём детском бунте. Глупо и смело. Как будто этим можно что-то изменить.

Не дожидаясь ответа, я повернулся и вышел. Дверь за мной закрылась глухо без удара, но с таким звуком, будто в комнате стало тяжелее дышать.

Дом был тихий. В коридорах ни души. Только моё эхо и мерцание тусклого света от настенных бра. Ступая вниз по лестнице, я даже не замечал, как пальцы скользят по перилам, будто вычерчивая мысли, которые не хотел вслух произносить.

В гостиной, как всегда, пахло кожей, старым деревом и чем-то мужским. Пространство, где женщина не задерживается надолго. Бар был там же, где всегда в углу, тёмный, лакированный, с полками, полными бутылок, в которых можно утопить многое, кроме памяти.

Я подошёл, открыл дверцу. Взял любимый Glenfiddich, налил в тяжёлый кристальный стакан. Виски тихо зашелестело как шелест старых страниц, на которых давно записаны приговоры.
Я выпил немного, ощущая, как тепло скатывается по горлу. Сильное, жгучее. Почти как она девчонка с глазами, которые всё ещё умели смотреть в упор, не опускаясь.

Словно смахнув что-то невидимое со лба, я взял стакан в руку и пошёл вверх, в сторону своей спальни. Тело было тяжёлым, мысли рассыпчатые, как пепел после обряда. Мне не хотелось возвращаться в те комнаты, где пахнет её духами и страхами. Хотелось тишины. Железной. Чистой.

Я открыл дверь в свою спальню и вошёл.
Здесь всё было так, как я привык: порядок, мрак, прохлада. Никаких лишних вещей, никаких воспоминаний. Только я и пространство, которому я разрешал дышать.

Снял пиджак, бросил его на спинку кресла. Расстегнул рубашку, медленно, как автомат, от верхней пуговицы до нижней. Затем брюки. Всё в свои места, ровно. Даже в этом я не терпел хаоса.

Стакан с виски поставил на тумбочку. Тот привычно глухо стукнулся о дерево, как будто знал своё место.
Я лёг на кровать, чувствуя, как мышцы, наконец, позволяют себе расслабиться. Спина чуть вдавилась в матрас. Грудь размеренно вздымалась. Глаза не закрывались.

Рука потянулась к телефону. Я не хотел смотреть, но всё равно включил экран.
Сообщения.
Много.
Марчелла. Конечно.
«Я скучаю по тебе.»
«Ты сегодня был грубым. Но мне это нравится.»
«Когда я снова почувствую твои руки, Даниэль?»
«Ты не отвечаешь. Значит, ты с ней? Это возбуждает меня.»

Я не ответил. Просто пролистал дальше. Всё это её игра. Её страсть. Её яд.
Она всегда знала, как доставлять удовольствие и как вызывать отвращение. Всё зависело от угла.

Следом письмо на почте. Чек.
Свадебный салон в Чикаго. Сумма чуть больше двух тысяч.
Я усмехнулся, едва заметно. Не потому, что это было удивительно, а потому, что предсказуемо. Африн, с её гордостью и ненавистью, всё же выбрала платье. Значит, сделала шаг. Один из многих, которые приведут её туда, куда я хочу.

Я отложил телефон. Не выключил, просто оставил экран погаснуть.
Взял планшет с тумбочки. Он ожил под моими пальцами. Экран подсветил лицо холодным светом, отчего даже стены, казалось, стали строже.

Работа. Контракты. Финансовые отчёты. Маршруты поставок. Переписки с людьми, чьи имена лучше не произносить вслух. Я прокручивал всё методично, быстро. Мозг переключался на цифры, схемы, угрозы, расчёты.

Эта реальность не требовала эмоций. Здесь не было женщин с острыми взглядами, простыней, которую вешают на всеобщее обозрение, или традиций, которые жгут плоть. Здесь только власть. Деньги. Структура.

Там, в другой спальне, Африн, вероятно, всё ещё бодрствовала. Думает, как сбежать. Как перехитрить меня.
Но она не понимает одного.
Я уже внутри её мыслей.
А теперь вернулся к своим.

Африн.
Имя, которое звучит как проклятие и как вызов одновременно.
Я смотрю на экран планшета, читаю контракт, где сумма шестью нулями, а в голове всё равно стоит её лицо. Не потому что я сентиментальный ублюдок. А потому что она переменная в уравнении, которая ещё не подчинилась. Не согнулась. Не сломалась. Пока.

Слишком долго жила в иллюзии, будто мир можно понять сердцем.
Но мир, в котором живу я это мясо, кровь и контроль.
Это место, где ты или тычешь нож, или тебе его вонзают в спину.
А она...
Она слишком наивна для этого мира. Слишком нежна.
Слишком глупа, чтобы понять, что всё уже решено за неё.

Я предложил ей кольцо не потому, что люблю. Это не роман. Это война.
Я Даниэль Сартори. Глава "La Croce Nera". И я не прошу. Я беру.

Когда я увидел её снова — взрослую, с этим взглядом, в котором горела ненависть и страх я понял: она мне нужна. Не как женщина. Как завоевание. Как собственность.
Каждый её вздох под моей волей. Каждое её слово допуск или граница.
Она думает, что ещё может выбирать.
Глупая девочка.
Уже поздно.

Она не понимает, что её мир рухнул в ту же секунду, когда я убил её отца.
Да, я убил его хладнокровно, методично, так, как положено предателю.
Он торговал моей кровью за спиной. Он продал наш кодекс за несколько мешков грязных денег.
И самое страшное он думал, что останется жив. Что сможет спрятать свою дочь.
Свою слабость.

Но я знал. Всегда знал, где она.
Просто ждал.
Время делает вещи чище.
Холоднее.

Я не играю в спасителя. Я не добрый. Я не жестокий просто мирный только на поверхности.
Во мне нет желания заботиться. Забота для тех, кто не умеет держать в руках пистолет.
Я не лелею женщин я их ломаю.
Но Африн...
Она вызывает желание не торопиться.

Нет, не потому что я хочу ей добра.
А потому что хочу, чтобы она всё осознала. Чтобы каждая секунда рядом со мной прожигала её изнутри.
Чтобы она знала, кто её муж.
Чтобы, когда я войду в спальню в брачную ночь, она не просто лежала подо мной, а молчала — не из страха.
А потому что знала: говорить здесь может только один.
И это не она.

Работа.
Вот где всё ясно.
Цифры не предают.
Контракты подписаны кровью.
Каждое имя в моём списке или ресурс, или цель.

Мои люди боятся меня. И правильно делают.
Они называют меня Сартори не Даниэль. Потому что имя это личное.
А я не личность. Я структура.
Я крест.
Я молчание.
Я смерть.

Пока я контролирую порты в Чикаго, каналы в Лос-Анджелесе, кровь течёт туда, куда я прикажу.
Один приказ и умирают семьи.
Другой и поднимаются государства.
Это не бизнес. Это не мафия.
Это вера.
"La Croce Nera" — это не просто организация. Это религия для тех, кто умеет жить по-настоящему без морали, без жалости, без слабости.

А она...
Африн Моррети.
Девочка с глазами, которые смотрят, будто всё ещё верят в добрых людей.
Как долго она продержится?
Месяц?
Неделю?
Ночь?

Всё зависит от того, как быстро она поймёт: я единственная истина в её новой жизни.
Я заберу у неё всё: безопасность, свободу, имя, прошлое.
А потом дам другое.
Новое.
Такое, которое будет ей тесно, как ошейник.
Я не хочу её любви.
Я хочу её молчания.

Хочу, чтобы она засыпала, зная, что принадлежит мне.
Чтобы каждое её движение было отражением моей воли.
Чтобы она была моей как оружие, как земля, как кровь, пролитая за честь.
Вот так я думаю о ней.

Как о задаче. Как о конфликте. Как о границе, которую надо пересечь. Без крика. Без слёз. Без сожалений. Я смотрю на планшет. Проверяю транзакции. Поступления. Новые партнёры в Панаме. Оружие. Люди. Деньги. Всё на своих местах. Кроме неё. Она пока ещё не поняла. Но поймёт. Скоро. Я дождусь. И когда она сдастся не со слезами, а тишине Вот тогда я действительно улыбнусь.

Dxrk ダーク – RAVE