Игра с огнём: Кровь и Лёд

Я знаю, как пахнет злость. 

Она — бензин в моих венах, горячий и едкий, разъедающий всё на своём пути. Одна искра — и я взорвусь, разорвусь изнутри, оставив после себя только пепел и этот проклятый привкус — копоть на языке, железо крови между зубами. 

Энтони знает. Видит, как мои пальцы сжимаются в кулаки, как дыхание становится резким, ножом врезающимся в лёгкие. Он ухмыляется — ему нравится, когда я на грани. Любит подбрасывать спички в бензин, просто чтобы посмотреть, как я сгорю. 

— Льдинка, — его голос скользит по моей коже, как лезвие. — Опять кипишь? 

Я не отвечаю. Просто чувствую, как та самая искра — его слова, его взгляд, его чёртовы руки, которые слишком хорошо знают, где нажать, — пробирается глубже. 

И тогда я взрываюсь. 

Не пламенем — нет, это слишком нежно. Я — осколки, ударная волна, рвущая всё вокруг. Мои ногти впиваются в его кожу, зубы находят губы, и он смеётся — потому что знает: это не поцелуй. Это укус. 

— Вот так, — шепчет он, когда я отрываюсь, задыхаясь. Его пальцы сжимают мою шею, не душат, а просто напоминают: «Ты горишь, но это я контролирую огонь». 

А на языке — тот самый вкус. Копоть. Железо. Она. 

Злость. 

На следующий день после признания Энтони про собаку мне почему-то стало его очень жаль. Боже, он был ребёнком, а его отец сотворил такое. Что же ещё он держит у себя в душе? Мне хочется узнать всё. 

Я проходила по коридору первого этажа, как дверь в особняк открылась и вошла Адриана. Я дышала глубоко, чтобы не спровоцировать конфликт. Мать Адрианы, Мариана, сразу же вышла, что заставило меня просто закрыть глаза, отвернуться и пойти дальше. 

Я сидела в гостиной, что-то смотрела по телевизору, хотя мои мысли были далеко. Очень далеко. Я даже не заметила, как Адриана и её мать зашли в гостиную. 

— Снова этот сброд сидит тут, — проворчала Мариана. 

— Да ладно тебе, мама, она же как дворняжка. Скитается везде, — посмеялась Адриана. 

Я вскочила и посмотрела на этих сук, которые сейчас изъедают мою душу. Две пары карих глаз смотрели на меня свысока, с отвращением. Суки. Две блядских суки. 

— Видимо, вы серьёзно так похожи, — прошипела я. — У вас у обоих не затыкаются рты, может, вам члены туда всунуть? 

Я скрестила руки на груди и улыбнулась. Мариана сжала губы и фыркнула, а затем отвернулась. Но не Адриана. Она подошла ко мне своей гордой походкой. Смотрела мне в глаза. 

— Надеюсь, что ты когда-то сдохнешь, — она плюнула в меня. 

Ошибка. Большая ошибка. Ярость во мне, которую я так судорожно удерживала, вспыхнула. 

Я подбежала и схватила вазу, которая стояла на столе. Разбила её и схватила осколок. Адриана завизжала. Явно делает себя жертвой. Убью суку. 

— Я же тебе напоминала всегда, что теперь у меня любовь к вазам, — я сжимала осколок. 

— Сумасшедшая! — кричала она, что заставило Мариану повернуться. 

— Выбрось осколок, дура! — крикнула Мариана. 

Телохранитель Шон и ещё какой-то забежали в гостиную от криков. Шон увидел меня с осколком и еле сдержал смех, а второй телохранитель выгнул бровь и посмотрел на нас. 

— Виолетта, — проговорил Шон. — Выбрось осколок. 

Я сжала губы, посмотрела недовольно на него, а затем снова на Адриану. Я выбросила осколок к ней в ноги, она отскочила. Взяла салфетку и вытерла плевок с ноги. 

— Запомни. Я убью тебя, — прорычала я Адриане. — И твою мамочку тоже. 

Я вышла из гостиной на задний двор. Моя ярость кипела, я пошла в сад. Какого хуя она вообще имеет право? Какого хрена они вдвоём так разговаривают со мной? Я поставлю их на колени, поставлю. Они сдохнут от моих рук. Будут плакать и молить о пощаде. 

Я ходила по саду и смотрела на цветочки, которые росли там. Встретила садовника, который что-то делал. 

— Здравствуйте, — проговорила я, когда подходила ближе. 

Садовник отвернулся от цветков, посмотрел на меня и улыбнулся. 

— Добрый день, Виолетта, — сказал он радостно. — Цветочки пришли посмотреть? 

Я кивнула и смотрела, что он делает. Он обрабатывал какие-то цветы. И меня стало это успокаивать. Тепло в груди разлилось, словно тёплый мёд. 

— А у вас есть лилии? — поинтересовалась я. 

Садовник покачал головой, а затем почесал затылок: 

— Нет, — озадаченно ответил он. 

— А сможете их посадить? — мои глаза загорелись. 

— Смогу, почему бы и нет, — улыбнулся садовник. 

Мне почему-то захотелось ему помочь поработать в саду. Он, конечно, пытался меня отстранить, мол, это не моё дело, а это его работа. Но я не слушала и помогала ему. Я пересаживала цветки из горшков в землю, поливала их и удобряла. Это заставило меня вспомнить маму. Мы тоже так с ней садили цветы в горшки. Её любимые были фиалки, она говорила, что это олицетворение имени Виолетта. Я всегда улыбалась этому. А сейчас её нет, но я должна держаться дальше. 

— Извините, Эрик, — сказала я. — А можете посадить ещё и фиалки? 

— Фиалки? Могу, — хрипло сказал он и затем посмеялся. 

Я улыбнулась и поблагодарила его. Вместе с ним мы в саду провозились, наверное, часа два. Может, даже больше. Мне нравится что-то делать такое, кому-то помогать. Я всё ещё остаюсь доброй в этом мире, всё ещё живая. 

После я вернулась в дом, помылась. Я не видела Мариану, она, наверное, уехала. Я рада. Рада, что эта дряхлая сука больше не будет мозолить мне глаза. Только вот зачем она вообще приехала? Полюбоваться мной? Или что? Я какой-то блядь экспонат в музее. Всем хочется посмотреть на меня. Впрочем, ничего не изменилось с клуба. 

Я сидела за столом на кухне, когда вошёл Энтони и за ним Адриана, которая так и виснет на нём. Мне интересно. А что было, когда меня не было год? Они же не были вместе? Да? Надеюсь. Надо будет спросить у Шона. Хоть он может мне соврать, но я выведу его на чистую воду. 

Они сели за стол, я сразу чуть отодвинулась и закинула себе в рот кусок стейка, чтобы они не лезли ко мне. Но всё ещё помню, как Энтони признался мне. Это заставило улыбнуться. 

— Льдинка, чего улыбаешься? — спросил Энтони, смотря на меня. — Неужели вспомнила что-то хорошее? 

— Вспомнила, — ответила я. — Как Адриана визжала, когда я разбила вазу и взяла осколок. 

Я посмеялась и бросила на неё коварный взгляд. Она поёжилась, а затем отвела взгляд. 

— Ты просто сука, — прошипела она. — Энтони, когда эта сука сдохнет? 

Энтони сделал глоток кофе, а Адриана повернулась. 

— Она сука, травит этот дом, — проговорила она, как яд. — Нахер ты её привёз?! — кричала она. 

— Молчи, — сказал спокойно он. 

— Молчать? Да эта тварь просто бесит! — закричала она и хлопнула по столу. 

Я сжала зубы, чтобы не наброситься на неё. Продолжила есть. Адриана схватила мою тарелку и выбросила. 

— Ты, блядь, сдохнешь от голода, потаскуха, — прорычала она. — Не будешь есть тут, совершенно. 

Я посмотрела на неё, а она смотрела на меня и улыбнулась. 

— Слушай, а может, ты вообще уже трахалась с этим Риккардо? — спросила она со смехом. 

Энтони заметно напрягся и смотрел на меня. Ревнует? 

— Может, и трахалась, — ответила я, пожимая плечами. А затем встала. 

— Вали отсюда, — ответила она. 

Меня снова накрыла ярость. Холодная такая. Моя кожа покрылась мурашками, а руки зачесались. Я подошла к ней быстрым шагом, схватила за волосы и повернула к себе. Подняла руку и дала ей смачного леща, точно такого же, как и её мать дала мне. 

— Я говорила тебе. Говорила! Я убью тебя, — кричала я, а последние слова понизила до опасного шёпота. 

Она замерла. Энтони встал и оттолкнул меня. Я уставилась на него с округлившимися глазами. 

— Бесишь, льдинка. Вали. Свали, — проговорил он. 

— Ты защищаешь её? — спросила я и вздёрнула подбородок. 

— Я тебе сказал. Свалить нахер отсюда, — прорычал Энтони и стал подходить ко мне. 

Я не отступала и стояла, а он схватил меня за волосы и потащил. Я вскрикнула, пыталась вырваться, но его хватка была сильной. Он тащил меня, словно мешок картошки, по полу. 

Он отпустил меня в зале. Я встала и посмотрела на него, поправляя мои волосы. 

— Ублюдок, — выплюнула я. 

— Закрой рот, — проворчал он. 

— Жаль, что та псина тебе горло не перегрызла, — прошипела я. 

Его глаза потемнели. Я не буду бояться. Пошёл он. Далеко и надолго. 

Молчание окутало гостиную. Он не двигался, только лишь дышал. Я смотрела на него, не отступала. Хватит бояться этого ублюдка, достаточно, Виолетта. 

— Ты защищаешь эту суку, а потом говоришь мне, что я твоя, — нарушила я тишину. 

— Потому что ты сделала ей больно, — ответил он. 

— А она? Она мне не сделала больно? — спросила я раздражённо. — Какого хрена ты вообще интересуешься ею, когда блядь молишь меня вернуться к тебе. 

— Молю? Я никогда не молил тебя вернуться ко мне, — ухмыльнулся он. — Я забирал. Я не просил. Я забирал тебя, льдинка. 

— Какого хера ты защищаешь её? Почему? Что я, блядь, сделала тебе не так, что ты не защищаешь меня? Почему ты говоришь, что я твоя, а затем просто смеёшься с того, как меня унижают? Где же твоя грёбаная преданность, которая написана на татуировке? Где это всё? Где?! Или тебе нравится, когда меня называют шлюхой? — я кричала. 

— Преданность? Ты не в семье, льдинка. Эта преданность на татуировке чисто для мафии и семьи. Ты гость. Ты никто, — прошипел он. 

— Тогда почему ты вообще меня держишь рядом? — голос мой дрожал, но не от страха. От ярости, белой и горячей, как лезвие, раскалённое докрасна. 

— Потому что могу, — спокойно сказал он. 

Он сделал шаг вперёд, и я почувствовала, как воздух между нами сгустился, стал тяжелее. 

— Ты думаешь, я обязан тебе что-то объяснять? — его пальцы скользнули по моей челюсти, сжали. — Ты здесь, потому что я так решил. И если завтра передумаю — тебя не станет. 

Я резко вырвалась, отпрянула. 

— Вот и ответ. Я для тебя — вещь, — процедила я. 

Он рассмеялся — низко, хрипло, будто сквозь зубы пропустил звук. 

— Нет, льдинка. Вещи не кусаются, — сказал он с улыбкой. — Ты — мой грех. 

Тишина. Моё сердце билось, часы тикали, а он смотрел. 

— И что теперь? — прошептала я. — Будешь каяться? 

Он медленно покачал головой, глаза голубые, как океан, и подходил ближе. 

— Тогда отпусти! — я ударила ладонями в его грудь. 

— Не смей, — голос сорвался на низкий рык, — Никогда не смей просить, чтобы я тебя отпустил. 

Его губы обожгли мои в поцелуе, который больше походил на наказание. Когда он оторвался, в глазах читалось что-то животное. 

— Ты мой грех, — прошептал он, — И я буду тонуть в тебе, даже если это убьёт нас обоих. 

Я ощутила вкус крови на губах — то ли от его зубов, то ли от того, что сама разгрызла себе губу. 

— Завтра я всё ещё буду ненавидеть себя за то, что не могу тебя отпустить, — прошептал он. 

Слова повисли в воздухе, как запах пороха после выстрела. Я почувствовала, как что-то внутри меня треснуло — не с громким звуком, а с тихим, едва слышным щелчком, будто лопнула тонкая ледяная корка на поверхности озера. 

Губы всё ещё горели от его поцелуя, а в ушах звенело от его последних слов. «Ненавидеть себя». Эти два слова проникли глубже, чем все его угрозы и унижения. Они обнажили правду, которую я всегда чувствовала, но боялась признать. 

Я медленно провела языком по раскушенной губе, ощущая солоноватый вкус крови. Внезапно я поняла — он слабее меня. Всё это время он играл роль хищника, но сейчас, в этот момент, я увидела его настоящего. Не мафиозного босса, не холодного убийцу, а человека. Слабого. Уязвимого. 

— Ты боишься, — прошептала я, и мои губы растянулись в улыбке, которой я не могла сдержать. Не злой, не торжествующей — а скорее жалеющей. 

Он напрягся, его пальцы впились в мои бёдра, но я уже знала правду. Его сила была иллюзией. Всё это время он не удерживал меня — он цеплялся за меня, как утопающий за соломинку. 

— Я твой грех? — я рассмеялась, и смех звучал почти нежно. — Нет, Энтони. Ты сам себе грех. А я просто зеркало, в котором ты видишь всё, что ненавидишь в себе. 

Его дыхание участилось. И в этот момент я поняла, что выиграла эту войну. Не силой, не яростью — а тем, что осталась собой. Тем, что он не смог сломать меня. Тем, что, несмотря на всё, я заставила его чувствовать. 

Я мягко освободилась из его хватки, и он даже не попытался удержать меня. 

— Завтра ты будешь ненавидеть себя? — Я повернулась к выходу, бросив через плечо. — А я буду жить. И это хуже любого твоего наказания. 

Я вышла из гостиной, снова встретила Адриану, которая всё это подслушивала. Она мне улыбнулась. Победной улыбкой, но я-то знала, кто из нас победительница. Она не может заставить его чувствовать себя живым, потому он и выбирает её, но он тянется ко мне, как к свету. К свету, к которому тянулся тогда Марко. 

Я могу спасти Энтони, но не изменить его. Он останется таким, но спасти его возможно.