Он просил, но... я не смогла...
9
На следующий день.
Утром, в коридоре
Ты стояла у окна, сжимая дрожащими пальцами письмо. Снаружи шёл дождь — вода бежала по стеклу, словно сама природа плакала вместо тебя. Но ты не плакала. Ты просто молчала.
Он думает, что защищает меня. Что его боль заразна. Что он — тень.
Но ты знала: тень бывает только тогда, когда есть свет. И этот свет — ты.
Ты спрятала письмо под белый халат. День прошёл в тумане — ты принимала пациентов, отмечала назначения, но мысли были только о нём. Чан.
Ты не отвечала. Не заходила. Но знала — ты не сможешь уйти.
Впервые ты призналась себе:
> Я не боюсь его. Я боюсь потерять его.
---
Поздний вечер
Старик в вязаном кардигане стоял у проходной. Он показал документы. Был сдержан, но глаза — тревожные.
— Я… дедушка Чана. Хан Чжэгун. Он в порядке?
Ты замерла.
— Он… Он написал мне письмо. Он думает, что один. И что лучше, если я исчезну.
Дед тяжело вздохнул.
— Его отец… мой сын… умер в аварии, когда Чану было семь. Через два года — мать. Он тогда сказал: "Я теперь живу только потому, что вам нужно, чтобы я жил".
Ты сжала кулаки.
— Значит, ему снова нужно знать, что он кому-то нужен.
— А вы, — дед посмотрел на тебя, — кто для него?
Ты не сразу ответила. В груди колотилось. Не от страха.
— Я... Не просто медсестра.
Он кивнул.
— Тогда спаси его.
---
Ночь. Палата 27. Закрытое крыло.
Ты снова вошла — не по расписанию, не по протоколу. Сердце било в висках. Он лежал на койке, глядя в потолок. Окно было открыто — холод пробирался внутрь.
Ты подошла и молча взяла его руку.
Он повернул голову. В его взгляде — удивление. Слёзы. И… страх.
— Ты снова пришла?
— Ты же знал, что я приду, — тихо ответила ты.
— Я же… написал тебе… чтобы...
— Чтобы защитить меня или, чтобы я правда ушла? — Ты села рядом, обняв его за плечи. — Глупый. Я не хочу быть спасённой. Я хочу быть рядом.
Ты поцеловала его пальцы — не один раз, а каждый, с нежностью, с дрожью, будто от этого зависела его душа.
Он смотрел на тебя, как будто видел впервые.
— Я не заслуживаю этого.
— Тогда заслужи. Живи. Просто живи. Для себя. Для меня.
Он закрыл глаза. И впервые — заснул, держась за твою руку.
Небо было затянуто серыми облаками, и лёгкая прохлада начала разгонять тёплый, липкий воздух палаты номер 27.
Тебе дали короткий перерыв — ты вышла из больницы и зашла в небольшое кафе напротив. Оно было уютным, пахло корицей, свежеиспечёнными булочками и спасительной нормальностью.
Ты устроилась у окна, заказала себе кофе с молоком и пасту, открыв блокнот, в котором иногда делала пометки по пациентам.
Но мысли, как всегда, были о нём. О Чане.
О том, как он сжал твою руку ночью. О том, как ты поцеловала его пальцы, и он заснул — впервые спокойно.
Ты чуть улыбнулась про себя.
— Ну приветик.
Этот голос ты бы узнала где угодно.
Ты подняла взгляд. Перед тобой стояла она.
Тонкая, изящная, в дизайнерском пальто, с нарочито безупречной укладкой. Та самая девушка, что изменила Банчану. Она села прямо напротив, не дождавшись приглашения.
Ты вскинула бровь.
— Эм... привет. Какими судьбами? Неужели лечиться? Мы ткбя с радостью примем! Но вот думаю лечащие тебя врачи тоже могуь посхлдить с ума.
--От моей красоты?!
- от того, что ты такая назойливая. Зачем пришла?
Говорила ты с улыбкой — холодной и ядовитой.
Она хмыкнула.
— О, поверь, если бы я была пациенткой — я бы предпочла не встречаться с такими миленькими медсестричками, как ты.
У тебя слишком наивный взгляд. Больно уж нежно смотришь на «своих» психов.
Ты сделала глоток кофе и не ответила.
— Я приехала навестить старого... знакомого, — продолжила она, словно играя словами. — Но вот незадача... смотрю в окно — и вижу тебя. Такая трогательная... сидишь, мечтаешь, как в сказке.
Ты спокойно посмотрела ей в глаза.
— Не переживай. Эта сказка не про тебя.
— Хм... А ты знаешь, что он сломался из-за меня? — Она подалась вперёд, наклонившись чуть ближе. — А теперь ты решила его починить, да? Как игрушку?
Ты молчала. Просто наблюдала. Как охотник за лисой, что думает, будто охотится сама.
Она усмехнулась ещё шире.
— Он не для тебя, медсестра. Он не станет нормальным. Он не выйдет отсюда. А когда он снова сорвётся, угадай, кого обвинят? Тебя.
Твоя челюсть чуть напряглась, но ты осталась внешне спокойной. Ты знала, на что она давит. Ты знала, зачем она здесь. Не ради него. Ради себя. Чтобы доказать, что всё ещё имеет власть. Хоть над кем-то.
— Ты боишься? — вдруг спросила ты.
— Чего?
— Что он больше тебя не помнит. Что в его сне теперь не ты. Что он, даже сломанный, всё ещё может быть любим.
А ты — нет.
Её лицо на миг дрогнуло. Она прикусила губу.
— Он сам попросит тебя уйти, — бросила она. — Он испугается. Он снова сорвётся. А потом… ты увидишь его настоящим.
— Я уже видела его настоящим, — ответила ты тихо. — А ты? Ты ведь даже не пыталась.
Она медленно встала, словно решая, ударила ли достаточно сильно. Наклонилась к тебе, прошептала:
— Когда он снова начнёт видеть монстров… не говори, что я не предупреждала.
И вышла. Лёгкий звон дверного колокольчика остался в воздухе, как эхо её яда.
Ты осталась за столом. Спокойная. Но сердце билось сильнее.
Ты знала, что ей не удалось разрушить его совсем. Потому что у любви иммунитет. Он может быть слаб… но он живой.
Назад в реальность — но рядом с тобой
После ночного инцидента, закрытого крыла и угрозы перевода Чана в изоляцию… всё внезапно стихло.
Врачи, изучив отчёты, признали, что срыв был реакцией на нового пациента, а не результатом регресса.
И тогда случилось то, чего ты совсем не ожидала: Чана вернули в его обычную палату.
Ту самую — номер 27.
Твою палату.
— Он под твоей ответственностью, — коротко сказал старший врач, передавая тебе карточку наблюдения. — Раз ты его так хорошо чувствуешь, медсестра… доверься себе. Но помни — если будет новый приступ, он уйдёт в изолятор. Без вариантов.
Ты только кивнула. Но внутри всё сжалось.
Чан сидел на своей старой кровати у окна, будто в нём кто-то выдохнул тревогу. Он выглядел… чуть живее.
Ты зашла в палату с подносом — обед, витамины, маленький сюрприз в виде клубничного пирожного.
— Что-то ты зачастила, — буркнул он, но не грубо.
Ты уселась рядом. Улыбнулась.
— А что делать, если у меня лучший пациент?
— И самый проблемный?
— И самый настоящий.
Он краем губ улыбнулся. Едва-едва. Но в этой улыбке уже не было страха.
---
С тех пор ты была с ним почти 24 на 7.
Не потому что обязана. А потому что хотела. Нуждалась. Чувствовала.
Ты засыпала на раскладушке рядом с его кроватью, обернувшись к нему лицом.
Ты будила его мягко — сначала голосом, потом ладонью на щеке.
Он открывал глаза, и в первый момент смотрел не на потолок — а на тебя.
И в его взгляде всё чаще было то, что ты не могла назвать иначе, как "тепло".
Ты приносила ему завтрак, обед, ужин.
Проверяла его температуру. Колола лекарства — всегда сама.
Если он морщился от боли, ты гладила его руку за волосы.
Если он был упрям, ты грозила кормить его ложечкой и корчила рожицы.
Однажды он шепнул:
— Ты не обязана делать всё это.
Ты посмотрела на него серьёзно.
— А если я хочу?
Он отвернулся к окну. Но пальцы сжались на одеяле — будто в этом было всё его непонимание. И всё его признание.
---
Каждый день в четыре вы выходили во внутренний дворик.
Там росли старые деревья, были скамейки и почти не было людей. Иногда гуляли другие пациенты. Иногда проходили охранники. Но чаще всего — только вы двое.
Он шёл рядом, в спортивной куртке с капюшоном, а ты болтала о пустяках — про погоду, про неудачный кофе из автомата, про воробья, что носится мимо окон каждый день.
Он не всегда отвечал. Но слушал.
Иногда ловил твою руку, когда думал, что ты не заметишь.
Однажды он сказал:
— Когда я рядом с тобой… мне не так страшно спать.
Ты остановилась.
— А когда просыпаешься?
Он посмотрел на тебя.
— Тогда я вижу тебя первой. И понимаю, что всё это — не сон.
---
Именно в те дни вы стали ближе.
Он начал писать — короткие заметки, странные фразы, обрывки воспоминаний. Ты хранила их.
Они пахли его болью, но были написаны рукой, что впервые снова захотела жить.
Ты поймала себя на мысли, что не замечаешь, где работа, а где чувства. Где профессионализм, а где сердцебиение.
Он не был твоим должником. Он не был «исправленным».
Он был твоим
И ты — его.