33
Отплевываясь, я повернулась на бок. В глазах было темно, голова кружилась. Я уже совсем задыхалась в слизи, как вдруг в легкие ударила сильная струя воздуха. Я рывком села, оглушенная, ничего не соображая, не в состоянии вспомнить, что произошло. Кто-то снова зажег свет. Винни сидел, расставив ноги и обхватив руками голову, и плакал. Пэйтон стоял рядом, тяжело дыша и глядя на меня. Щека у него была в крови, из разбитой губы тоже сочилась кровь. Наверное, когда я отключился и умирал, он, несмотря на высокую температуру, бросился на Винни и попытался, как мог, меня защитить.
Дрожа всем телом, я доползла до кастрюли и налила себе стакан воды. Пока пила, половину пролил на куртку. Я все еще кашляла и задыхалась. Винни ткнул в меня пальцем:
– Дерьмо, вот ты кто! Надо было тебя убить! Идти до конца и давить, давить…
Пэйтон присел на корточки и смочил водой щеку.
– Что тут происходит? Да ты совсем пьян!
– Что происходит?
Винни, всхлипывая, принялся бить кулаками по земле:
– Оказалось, что тем самым донором костного мозга должен был стать я.
Я подняла к нему помертвевшее лицо, стакан выпал у меня из руки и покатился по земле. Первой мыслью, пронизавшей сознание, было «я хочу умереть».
Я хотела умереть.
Ничего не соображая, я вскочила и с криком бросился прочь из палатки. Сразу стало темно. Я добежала до крепления цепи и выдергивала ее, пока в кровь не расцарапала пальцы. Затылок обожгло ледяным холодом, и я услышала щелчок револьверного барабана. Рука сжала револьвер, дуло оказалось у виска, и я всенажимала и нажимала на курок. Ничего. Я снова закричала. Какое право они имели отнять у меня эту пулю? Она предназначалась мне!
– Так вот оно что! Вот что было предначертано!
Я орала в пропасть, мне хотелось голосом разорвать в клочья нутро «Истины», изранить ее и плюнуть ей в морду. Теперь ничто не имело значения, ничего больше не существовало. Я упала на колени. Я тут прикована, а Дилан умирает, один, в безликой стерильности больничной палаты.
Кто-то погладил меня по голове.
– Дилан?
Я поднял глаза. Лицо моего мужа постепенно растянулось и изменилось, волосы закурчавились. Это Пэйтон прижался ко мне. Я обняла его за шею и заплакала у него на плече. Ногти мои впились ему в спину.
– Дилан… Дилан…
А сзади гулко разносился жесткий, непримиримый голос Винни:
– И меня заставили пройти весь этот ад только за то, что я захотел спасти чью-то жизнь? Да что же ты сделала такого ужасного? Ладно, я оказалась в дураках. Но ты-то? Ты?
В слезах, я покачала головой и вернулась в палатку:
– Я ничего не понимаю, Винни. Клянусь, я ничего не понимаю.
Он бросился на меня, швырнул на землю и схватил за шею:
– А должна понимать! Должна сказать!
Я не сопротивлялась, у меня уже ни на что не осталось сил. Единственное существо, способное спасти любовь всей моей жизни, оказалось таким же узником, как я. Что может быть в мире хуже?
Винни оттолкнул меня и с издевкой сказал:
– Ну и хорошо, если он уже помер.
Я его просверлила взглядом. Все вокруг вдруг стало красным. Красным… Красным… Мне непреодолимо захотелось его прикончить. Придушить этого треклятого чужака и заставить заплатить за все его преступления, каковы бы они ни были. Я больше не отвечала за свои слова:
– Ты что, всякий раз так думаешь, когда кто-нибудь умирает от лейкемии? «Ну и хорошо…» Потому что ты не смог спасти от этой самой лейкемии своего сына?
Его ответом было молчание. Так, значит, у его сына тоже была лейкемия. Я протерла мокрые глаза, отцепила от «приманки снов» фотографию, предназначенную Винни, и ткнула пальцем в глянцевую бумагу:
– Буква «С» на серьге к теперешнему дню рождения… «С» на татуировке, сделанной в прошлом году… Это «С» и тебе, и жене без конца напоминало о боли от потери сына.
Винни, словно защищаясь, отступил к дальней стенке палатки. А я, почувствовав себя на верном пути, продолжала развивать свою мысль. Голова трещала от боли.
– Когда вы с женой узнали, что у сына лейкемия, вы разозлились на всю систему, правда? Я тоже через это прошла с Диланом. Ощущение невероятной несправедливости. Я злилась на администрацию, на врачей, на всех, кто попадался мне на улице. Я себя спрашивала, почему они не бегут сдавать костный мозг, почему они ничего не делают, чтобы спасти моего мужа? Почему они смеются, когда мне не до смеха? Я их ненавидела за безразличие. И ты, и твоя жена их тоже ненавидели. И эта ненависть никуда не делась, потому что ваш мальчик умер. Но он жил в вас самих. На твоем теле, в ваших душах и в моменты интимной близости. Когда вы ложились в постель, он был между вами. Вы каждую ночь слышали его дыхание.
– Заткнись! Заткнись или убью! Убью обоих!
– Нет, не заткнусь! На этот раз – нет! Через три года после его смерти ты решил предложить себя в доноры. Три года… Это долго… Почему? Может, ты решил поставить на этом крест? Спасти жизнь другому, чтобы самому спастись? А если твоя жена не хотела, чтобы ты спасал кому-то жизнь? Она подарила тебе сережку на день рождения, чтобы ты не забывал, что Седрик все еще с вами, что он жив, и не позволил другому выжить там, где умер твой сын. Эта сережка как напоминание, как способ сказать тебе: «Будь внимателен к тому, что делаешь. Седрик умер по вине других, и ты не должен их спасать». Она была против того, чтобы ты стал донором, ты настаивал. Несомненно, вы ссорились. И у нее в голове что-то сдвинулось… В общем, это она заточила тебя сюда. Она наказала тебя, она наказала меня и мою жену.
Я пристально на него посмотрела:
– Скажи, что я ошибаюсь…
Винни встал, отбросил меня в сторону и выбежал в темноту. Я услышала, как он стонал и молотил кулаками по льду, конечно раненой рукой тоже. Пэйтон спокойно вертел на коленях перчатки.
– Не знаю, что и думать о вас обоих. С одной стороны, ты вроде бы прав, а с другой – говоришь совсем не то. Потому что если ты права, то при чем тут я? И почему его жена должна причинять зло твоей дочке?
«А я думаю, что все ты знаешь. Просто говорить не хочешь»
Пэйтон нырнул в свой спальник, а я оказалась лицом к лицу с новой реальностью, и она была гораздо хуже, чем наше заточение: Дилан обречен умереть в одиночестве.