18
После слов Пэйтона мне очень захотелось сразу приласкать Пока, и я вышла из палатки. Он больше не выгрызал у себя лысин в шкуре, я обняла его и вдруг заметила, что к его губе прилипли кусочки бумаги. Под собачьей грудью оказалось письмо, которое пес уже начал жевать.
Мне захотелось пустить себе пулю в лоб: это письмо я оставила в палате Дилана за два дня до того, как мы узнали, что у нас есть донор костного мозга. Слезы хлынули у меня из глаз. Бумага смялась и попортилась, но текст сохранился хорошо, и я принялась читать про себя:
«Мой милый Дилан,
вчера вечером я впервые в жизни взялась за инструменты. Не знаю, с чего это вдруг меня потянуло на механические подвиги, однако объяснение пришло, когда я села писать это письмо. Не успел я выжжать и половины, как всадила себе паяльник в палец. Если бы ты был рядом, ты бы рассмеялся, как обычно, и побежал к шкафу, где хранятся бинты и антисептики. У этого шкафа еще дверца заедает… Подтрунивая надо мной, ты бы распечатал пластинку лейкопластыря и заклеил мне безымянный палец.
В конечном счете этот эпизод с паяльником прекрасно показывает, кто я такая. Индивид, абсолютно не приспособленная к самым простым житейским занятиям. А ведь из таких неброских деталей и складывается семейное счастье.
Этот «трагический» эпизод я могла бы рассказать тебе, вместо того чтобы писать письмо. Вот приду и расскажу, что не просто по глупости обожгла себе палец, что затеяла выжигать по дереву, чтобы услышать знакомое шуршание о деревянную доску. Для меня услышать этот звук в нашем старом доме – еще один повод ощутить твое присутствие.
Такими мыслями я обычно делилась с тобой либо в письмах, либо по телефону. Я всегда описывала важные моменты нашей жизни. Когда мое сердце, выбирая между скалами и тобой, выбрало тебя. Мне всегда удавалось ловко уходить от диалога, и это качество я, несомненно, унаследовала от отца. Знаешь, дорогой, слова любви постоянно жгут мне губы, но они как волны, которые гаснут, подкатывая к пляжу. Не могу понять, почему в свои тридцать восемь лет я боюсь выговорить «я люблю тебя», не утонув в твоих глазах. Я пишу тебе «дорогой», но никогда этого не говорила, я пишу «милый Дилан», а в жизни говорю просто «Дилан», как будто слова тоже надо экономить.
Милый Дилан, мне очень скоро понадобится твоя помощь в отношении Сары. Ей еще нет двадцати, но нам с тобой обоим надо с ней поговорить. Надо рассказать ей правду о ее прошлом по мере наших возможностей. А я трушу, и мне снова не хватает мужества. Ты ведь поможешь мне, мой Дилан?
И еще одно, что я хотел бы тебе сказать. Ты часто спрашивал, зачем я полезла в горы. Понимаешь, большие трудности порой заслоняют собой мелкие. В какой-то момент нашей жизни мы все штурмуем Эверест. Мать, когда дает жизнь новому человеку, молодая пара, когда потуже затягивает пояса, чтобы купить дом… Трудно судить, что проще. Строить свою жизнь в вертикальной плоскости, как это делала я долгие годы, – всего лишь средство убежать от мучений, которые меня преследовали всю мою юность, и надежда, что во мне произойдут перемены.
В следующий раз я расскажу тебе правду о своем прошлом, притом лично, а не на бумаге.
Со всей моей любовью,
Твоя Эм.»
Я прижала к груди письмо и посмотрела в глаза Поку:
– Где ты это нашел? Говори, где ты это нашел?!
А этот дурачок в ответ облизал мне пальцы. Я быстро собрала обрывки бумаги и засунула в карман. Мне хотелось умереть на месте. Мерзавец подобрался к моему мужу, проник к ней в больничную палату. Он стащил письмо, принес его сюда и спрятал. Видно, рассчитывал, что рано или поздно я его найду. А если Пэйтон действительно что-то выбросил в пропасть? И выронил это письмо, блуждая в темноте? Я незаметно взглянула на араба. Он съежился и дрожал от холода. Снова склонившись к собачьему уху, я тихонько спросила:
– В подземелье еще кто-то есть? И он прячется? Скажи, мой пес…
Я выпрямилась и обшарила глазами все темные углы. Прямо передо мной луч налобника освещал поверхность ледника. И я решительным шагом направилась к маячившему там силуэту Винни. В прошлый раз пришлось оставить горелку Пэйтону, но теперь пришло время принимать жесткие меры. Мы уже не живем, а выживаем. У меня ослабли и перестали слушаться ноги. Они заметно отяжелели, мышцы то и дело сводило, особенно при ходьбе. Пэйтон прав: я самая выносливая, но без горючего даже полноприводной автомобиль не сдвинется с места. Случилось то, чего я опасалась: мой внутренний источник энергии иссяк. Не победив меня морально, «Истина» прибегла к гораздо более пагубному средству: истощить физически.
Стоя перед ледяной завесой, Винни дымился, как тарелка с кашей. От его свитера, от шеи, сквозь дырочки в маске и даже от ботинок шел пар. Вооружившись острым камнем, которым я делала зарубки в календаре, он с каким-то остервенением откалывал куски льда. Заметив меня, он не оставил работы:
– Я вижу… вы снова… в строю.
Винни запыхался. Он топтал ногами отколотые куски льда, превращая его в крошку, чтобы набить кастрюлю. Я крепко схватила его за запястье:
– Для чего вы затеяли эту игру?
– Я выдалбливаю холодильник… для нашего трупа… тут для этого… есть все необходимое…
– Я не об этом. Я о наших припасах. Апельсин, водка, газ.
Он резким движением высвободил руку и продолжил долбить лед.
– Наши… припасы? Не беспокойтесь… Я их… спрятал… в надежном месте… В леднике… Что галерея, что ледник… одно и то же…
Стянув мокрые рукавицы, Винни принялся засовывать безымянный палец в дырочки на маске. Пальцы у него были красные. От крови.
– Пот щиплет… Эта чертова мерзость… Маска… Честное слово, я бы, наверное, в огонь бросился… только… ради удовольствия… поглядеть, как она… плавится.
И он начал чесаться, словно его атаковал целый рой невидимых мух. Потом указал на ледяную стенку:
– Вы заметили… там, в глубине… какое-то пятно? Как по-вашему… что это такое? Дырка? А если это… то, что Пэйтон… искал прошлой ночью?
– Слой льда очень толстый, а света мало, поэтому ничего не видно. Но это, несомненно, осколок скалы, вмерзшей в лед, больше быть нечему…
Я снова взяла его за руку:
– У вас кровь на руках. Если не ошибаюсь, не ваша?
Он повернул перед собой руки ладонями вверх. Пальцы у него дрожали, изо рта пахло перегаром. Наверное, надо было ему сказать, что, вопреки всеобщему убеждению, в больших дозах алкоголь действует как токсин, уменьшая способность противостоять холоду. Добрых секунд двадцать Винни стоял не двигаясь, все так же держа перед собой ладони.
– Повторяю: кровь не ваша?
Он покачал головой:
– Пустяки… Ведь мы рождаемся с кровью матери на руках… когда выходим из чрева, ведь так? И ступать ногами по крови и по внутренностям – одна из сторон… жизни. Это все равно что вернуться… к истокам…
Он нес какую-то околесицу и был явно не в себе. Что пользы заговаривать с ним сейчас о письме?
– Я вот думаю о своей жене… Я знаю, что с ней все в порядке… Что с ней ничего не случилось…
– Вы должны немедленно вернуть все припасы в палатку.
– Э, нет… так я уверен, что вы оба не сделаете мне какой-нибудь подлянки исподтишка. Я видел, как вы переглядывались… Слышал, как вы переговаривались шепотом… Прислушайтесь, вы слышите? Шушуканье… все время кто-то шушукается. У вас… против меня… заговор.
– Да что за ерунда! Просто у нас у всех начинаются галлюцинации. Надо заставить себя понять, что это всего лишь галлюцинации.
Винни вдруг наклонился, набил себе рот колотым льдом и принялся жевать. Ведь заболеет. Лед хрустел у него на зубах. Проглотив ледяную кашу, он быстро обернулся и уставился в темноту, будто что-то там увидел. Я проследила за его взглядом, но ничего не разглядела.
– Вы кого-то увидели? – спросил я. – Чей-то силуэт? А может, животное?
Он облизал себе пальцы.
– Я спрятал все наши припасы за красную линию… Гениально она придумана, эта красная линия… Не находите? И газ в надежном месте, в галерее. От перерасхода и вообще… Я буду приносить по мере… надобности… чтобы вскипятить воду. Но если… вы что-нибудь замыслите против меня… тогда…
– Да никто не собирался против вас замышлять.
– Вы-то нет, вы не замыслите. А вот араб – этот да. Он точно заговорщик, у него дурной глаз. Не знаю, какую игру он затеял, но я его выведу на чистую воду.
– Да никакой у него не дурной глаз.
– Такой-такой, они все такие. А те, что с голубыми глазами, самые порочные. Они, как красивые маленькие лягушки в Амазонии, наиболее опасны.
– Перестаньте пить на пустой желудок, это разрушает мозг. А наши запасы – отнюдь не ваша личная собственность.
Винни перевел дух. Очень метко сказал Пэйтон: у него точно крыша поехала.
– А что произошло на краю обрыва? – спросил он. – У вас случился приступ паники, когда… я вас попросил спуститься в расселину.
– Ну… голод, слабость. Небольшая гипогликемия, но теперь мне гораздо лучше.
– Гипогликемия? Вы что, за дурака меня держите? Нет, я видел страх в ваших глазах. Страх подростка. Вы же говорили, что были альпинистом. Альпинисты расщелин не боятся. Почему вы бросили альпинизм и занялись туристскими походами? Ведь горы – это как алкоголь, правда? Начнешь – а остановиться уже не можешь. Что с вами произошло наверху?
Я сжала кулаки, и он это заметил, засовывая в рот очередную порцию льда, которую тут же выплюнул.
– Это долгая история.
– Мне кажется, у нас достаточно времени. Может, ради этого нас здесь и заточили. Чтобы было время поговорить. Я вас слушаю.
Я отвернулся, ничего ему не ответив.
–Джонс ?
– Что?
– Вам бы лучше потренироваться в скалолазании, пока совсем не ослабли. Потому что я гарантирую: так или иначе, а вам придется спуститься в эту расселину. И очень скоро.