Влюбленная

Лукреция устроилась на террасе, которую Романо, наконец, распорядился открыть и привести в порядок. Теперь здесь пахло свежестью, чуть влажной древесиной и приближающейся осенью. Лето медленно уходило, оставляя после себя золотистый свет и лёгкую грусть — до его конца оставалась всего неделя.

Завтраки вне дома стали для них чем-то вроде негласной традиции — маленьким утренним ритуалом, где не было места спешке и недосказанности. Романо, как правило, уезжал на работу сразу после, но старался вернуться раньше, чем обычно. Он начал замечать то, что прежде упускал — мелочи, которые для неё значили целый мир.

Он запоминал, как она пьёт кофе — с каплей миндального молока и без сахара. Заказывал ей те самые круассаны, хрустящие снаружи и нежные внутри. Он начал дарить ей её любимые цветы — фиалки и ирисы, даже если ради них приходилось обзванивать полгорода: сезон давно прошёл, но ему было всё равно. Он просто хотел видеть, как светлеют её глаза, когда она раскрывает букет.

Она сидела, завернув ноги под себя, с книгой в руках — каким-то романом, который Флавия тайком передала ей через доверенного слугу. Связь с сестрой была почти невозможной из-за запрета отца, и именно это причиняло Лукреции особую боль. Они общались украдкой, короткими сообщениями и редкими посылками, как две заключённые, разлучённые стенами чужих решений. Она лишь надеялась, что на ближайших официальных приёмах им всё же удастся увидеться — пусть даже на расстоянии взгляда.

Лукреция держала в руках книгу, но мысли её то и дело возвращались к Алехандро. Он всё ещё не выходил на связь. Ни одного намёка, ни слухов — только пустота, которая всё сильнее давила на грудь. Лукреция терялась в догадках: где он? жив ли? нуждается ли в помощи? Не знать — было самым страшным. А самое тяжёлое — не иметь возможности хоть что-то сделать, чтобы найти его.

Тереза, как всегда бесшумно, подошла и поставила на столик тонкий фарфоровый поднос: горячий шоколад с плотной пенкой, несколько миндальных печений и маленький лимонный тарт.

— Спасибо, — мягко поблагодарила Лукреция, даже не отрывая взгляда от страниц.

Тереза лишь кивнула с уважительным поклоном и бесшумно удалилась, оставляя хозяйку наедине с её тишиной.

Теперь в доме Романо появился кто-то, кто приносил тепло — пусть и в мелочах. Тереза не просто готовила и помогала с бытом, она делала это с заботой. Романо подбирал персонал с особым пристрастием. Его недоверие к людям было почти болезненным, закалённым годами жизни в мире, где слишком часто за улыбкой скрывалось лезвие, готовое ранить. Но в Терезе он, похоже, нашёл редкое исключение.

Лукреция всё ещё сидела на террасе, укутавшись в плед, когда послышался звук открывающейся двери. Она тут же отложила книгу и почти стремительно поднялась, чтобы встретить его. Романо вошёл с напряжённым выражением лица — уставший, нахмуренный, словно нес за спиной груз тяжёлого дня. Но стоило его взгляду упасть на неё, как черты его лица смягчились.

— Добро пожаловать домой, — произнесла Лукреция тихо, но с искренней теплотой.

Он не ответил сразу, просто подошёл ближе и бережно поцеловал её в лоб, задержавшись на долю секунды дольше, чем обычно.

— Я скучал, фиалка, — прошептал он, и в этих словах была неожиданная нежность.

Лукреция не удержалась от улыбки. Он называл её «фиалкой» — и это слово казалось таким личным, хрупким, как она сама в его руках. Совсем не то раздражающее «малышка», что звучало раньше, словно не про неё, а про кого-то другого. Теперь же — словно каждое обращение становилось признанием.

— Ты голоден? — мягко спросила Лукреция, глядя на него с беспокойством. — Тереза сегодня приготовила лазанью... и твой любимый вишнёвый пирог.

Романо тяжело выдохнул, снимая галстук и расстёгивая пиджак. Он молча протянул его Терезе, которая тут же исчезла в глубине дома, словно прочитав по нему, насколько он измотан.

— Я безумно устал, Лу, — пробормотал он, потирая шею и криво усмехаясь. А потом, бросив на неё взгляд с той самой улыбкой, от которой у неё всегда подкашивались колени, добавил: — Но если ты меня покормишь... возможно, я подумаю остаться живым после этого дня.

Лукреция приблизилась. Её пальцы легко скользнули по рукаву его рубашки, словно стараясь приглушить напряжение, накопившееся за день.

— Тогда тебе стоит сесть за стол и быть терпеливым.

— Как прикажешь, синьора, — с улыбкой ответил он и последовал за ней в столовую, где всё уже было аккуратно сервировано.

Запах лазаньи наполнил комнату, обволакивая уютом и чем-то домашним. Он сел, устало откинувшись на спинку стула, а Лукреция ловко положила ему на тарелку кусок. Она не просто накрывала на стол — она делала это с теплотой, которая с каждым днем становилась всё более привычной частью его жизни.

— Как прошёл день? — спросила она, усаживаясь напротив и подперев подбородок рукой. В её глазах плясали тёплые огоньки интереса.

— Был адом... — честно признался он. — Но сейчас — уже нет.

Лукреция едва не улыбнулась, но удержалась — ради эффекта. Она ловко подцепила кусочек лазаньи на вилку, потянулась через стол и поднесла его к его губам.

— Открывай рот, Романо, — велела она с наигранно строгим тоном и нахмуренными бровями, изображая комичный авторитет.

Он рассмеялся, искренне и громко, как будто её игривость смыла с него весь накопившийся за день груз.

— Ты такая милая, — сказал он, уже мягко, с той особенной теплотой, которую берег только для неё.

Её щеки тут же запылали, но она не отвела взгляда, гордо удерживая вилку на весу. Он покорно открыл рот и взял кусочек, стараясь скрыть довольную улыбку.

— Вкусно, — проговорил он с набитым ртом.

Лукреция протянула ему вилку, слегка приподняв бровь:

— А дальше давай сам, герой.

Он снял часы и положил их на стол, как будто готовился к важному разговору, и принял вилку, не отрывая глаз от неё.

— В субботу у Мартино приём. Мы приглашены, — сказал он, продолжая жевать, но не забывая добавить немного серьёзности в голос. — Возможно, там будет и твоя семья.

Лицо Лукреции тут же озарилось светом.

— Я смогу увидеть сестёр?

Романо кивнул, но сдержанно:

— Этого я пока не знаю точно. Но если узнаю — скажу тебе первым делом.

Он потянулся к её лицу, нежно провёл пальцами по щеке.

— Как твой брат?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Лукреция на миг замерла. Почему он спрашивает? Почему именно сейчас?

— Я не знаю... — тихо ответила она, опустив взгляд. — Он не выходил на связь.

Романо аккуратно поднял её лицо за подбородок, заставляя снова взглянуть ему в глаза.

— Я уверен, с ним всё в порядке, — сказал он мягко. — И... я подумал. Было несправедливо запрещать тебе видеться с ним. Поэтому... я беру свои слова назад.

Глаза Лукреции расширились от удивления, словно она не верила, что расслышала его правильно. Сердце забилось быстрее — от облегчения, от радости, от неожиданности.

— Правда?.. — её голос дрогнул, будто она боялась, что он сейчас передумает.

Романо слегка улыбнулся, кивнул и снова коснулся её щеки, большим пальцем убирая с неё непослушную прядь волос.

— Да, правда. Я не хочу быть человеком, который удерживает тебя от тех, кого ты любишь. Особенно от брата. Это неправильно.

Она прижалась щекой к его ладони, а в её глазах появилась тихая благодарность, та, которую нельзя выразить словами — только взглядом и тишиной.

— Спасибо, Романо... — прошептала она, — ты не представляешь, как много это для меня значит.

Он притянул её ближе, заключив в объятия.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, Лу. А с твоими сёстрами... если они будут на приёме — они не уйдут, не увидев тебя. Я это устрою.

После ужина они неспешно поднялись в спальню. Романо ушёл в душ, а когда вернулся, уже в мягких домашних штанах и с чуть влажными волосами, Лукреция устроилась на кровати. На ней была лёгкая ночная рубашка, волосы свободно спадали на плечи, а в руках — та же книга, с которой она провела день на террасе.

Она сидела, опершись спиной о подушки, погружённая в чтение. Романо тихо подошёл и, неговоря ни слова, лёг рядом, опуская голову ей на колени. Несколько секунд он просто смотрел на неё снизу вверх, словно пытался запомнить каждую черту.

Лукреция не оторвалась от книги, но её рука, словно сама собой, опустилась на его волосы — мягко, заботливо, почти машинально. Она продолжала читать, а её пальцы скользили по его вискам, как будто музыка, которую он так любил в ней, обрела форму.

Романо не шелохнулся, наслаждаясь её прикосновениями и тишиной, но спустя пару минут в его взгляде мелькнула знакомая искра. Он слегка приподнял голову, прикасаясь щекой к её бедру, и хмыкнул:

— Эта книга точно интереснее меня?

— На данный момент — да, — спокойно ответила она, перевернув страницу.

Романо издательно фыркнул и начал медленно проводить пальцами по краю её ночной рубашки, будто невзначай. Затем подул лёгкий тёплый воздух ей на колено.

— А если я начну жаловаться, что обделён вниманием? — его голос стал ниже, бархатистее, с тем самым лукавым оттенком, от которого у неё часто перехватывало дыхание.

Лукреция сдержала смешок продолжая чтение.

— Тогда, возможно, тебе стоит найти занятие поинтереснее, чем пытаться отвлечь меня.

— Уже нашёл, — Романо легко поцеловал её колено, а затем слегка прикусил кожу, едва ощутимо. — И, честно говоря, кажется, оно может стать моим новым любимым хобби.

Она наконец посмотрела на него, вскинув бровь.

— Ты невозможен.

— И всё-таки не настолько скучен, как книга, — подмигнул он, начиная медленно подниматься, будто собираясь отвоевать всё её внимание.

Романо продолжил, оставляя поцелуй чуть выше колена, его губы горячие и мягкие. Лукреция не двинулась, но её дыхание стало тише, глубже, как если бы он коснулся не только её тела, но и самой её сущности.

— Мне кажется, — произнёс он, его голос чуть срывался, когда он опускал ещё один поцелуй, — эта книга не умеет так...

Он позволил пальцам скользнуть по ткани её ночной рубашки, приподнимая её чуть выше бедра. Его губы двигались медленно, ласково, не спеша, словно он рисовал на её коже маршруты, которые давно запомнил.

— Она не знает, как ты дрожишь, когда я дотрагиваюсь вот здесь... — новый поцелуй — чуть в сторону, ближе к внутренней стороне бедра. Его голос стал хриплым, как будто сам едва сдерживался.

Лукреция всё ещё лежала молча, но её пальцы едва заметно сжали обложку книги, словно пытаясь удержать себя от того, чтобы полностью поддаться ему. Он почувствовал это, поднял взгляд, и на его лице появилась самодовольная ухмылка.

— Всё ещё хочешь читать, фиалка?

Она склонилась к нему, прижимая книгу к груди, как бы пытаясь скрыться от его взгляда.

— Я подумаю... после того как ты закончишь.

Романо не стал дожидаться разрешения — он и так уже чувствовал, что Лукреция давно дала ему своё молчаливое согласие. В каждом её взгляде, в каждом чуть задержанном вздохе, в том, как она позволила ему быть так близко, скрывался ответ, который не требовал слов.

Он поднялся, чуть наклонившись к ней, и мягко провёл рукой по её щеке, как если бы он хотел запомнить каждую её линию. Его пальцы скользнули вниз, касаясь её шеи, мягко и уверенно, как обещание того, что было впереди.

— Лукреция... — прошептал он, прежде чем накрыть её губы своими.

Поцелуй был сначала мягким, медленным, почти нежным, как тёплый ветер, который обвивает кожу. Он не торопился, его губы были осторожными, как если бы он давал ей шанс остановить его, если она не готова. Но когда книга соскользнула с её рук и упала на пол, когда её пальцы, дрожа, нашли его волосы и притянули его к себе, он понял, что больше не может сдерживаться.

Он углубил поцелуй, его губы стали настойчивыми, жадными, как будто каждое прикосновение было просьбой, обещанием, что она — его единственная реальность, его настоящее, его единственная истина. С каждым движением он ощущал, как её тепло проникает в него, и в тот момент всё вокруг исчезло. Только она, только этот момент, только их губы.

Романо медленно опустил Лукрецию ниже по подушкам, её волосы рассыпались по простыне, а в глазах читалось всё: доверие, ожидание и легкая дрожь предвкушения. Он оказался над ней, ловя каждое движение её тела, каждый дрожащий вдох.

Его руки скользнули по её талии, касаясь с нежностью и уверенностью. Он не торопился — будто изучал её заново, позволяя себе наслаждаться каждым моментом. Его губы оставляли жаркие следы — на ключицах, шее, плечах. Он касался её так, будто не мог насытиться.

Её пальцы вцепились в его спину, а дыхание становилось всё чаще. В этом не было спешки — только медленное, глубокое растворение друг в друге. Это было больше, чем страсть — это было признание. Без слов.

Лукреция, едва сдерживая дрожь, протянула руки к его штанам, пальцы торопливо нащупывали ткань. Романо, не отрываясь от её кожи, с низким хрипом в груди помог ей, одновременно покрывая её живот и бёдра горячими поцелуями. Одежда с него соскользнула быстро, как будто каждое движение приближало их к неизбежному.

Его ладони легли на её талию, скользнули вверх, неумолимо стягивая с неё рубашку, затем тонкое кружево нижнего белья. Она осталась под ним, хрупкая, обнажённая, с распущенными волосами, прилипшими к раскрасневшимся щекам.

Он замер на миг, жадно впитывая её взглядом. Её хрупкое, изящное тело будто светилось в мягком полумраке.

— Чёрт, фиалка... ты невыносимо прекрасна, — прошептал он, позволяя себе утонуть в ней полностью.

Он накрыл её грудь рукой, подушечками пальцев играл с чувствительным соском, и из её губ сорвался стон — тягучий, сладкий, как музыка, которую он хотел слушать снова и снова. Это был последний толчок к безумию. Он больше не мог ждать.

Романо резко прижался к ней, вошёл глубоко, до самого конца, заставив её вскрикнуть. Его движения стали быстрыми, требовательными, почти отчаянными. Он терялся в ней, в её теле, в её стонах, в том, как она отзывалась на каждое его прикосновение. Её пальцы цеплялись за его плечи, ногти оставляли следы, дыхание рвалось с губ, сливаясь с его именем.

Она обвила его бёдра, подалась навстречу, принимая его жадно, без остатка. Их дыхание слилось, границы исчезли, осталась только она — его фиалка, его дыхание, его всё.

Лукреция поняла это внезапно — как удар теплой волны в сердце. Что бы он ни сделал, каким бы ни был — она любила его с самого первого взгляда. С той самой встречи на злополучном банкете, когда их взгляды пересеклись в толпе, и мир на миг замер. Тогда это была просто искра, любопытство, которое росло день за днем, превращаясь в чувство — глубокое, упрямое, мучительное.

Он ранил её — словами, холодом, равнодушием. Из-за него она плакала, злилась, пряталась от собственных эмоций. Но всё равно возвращалась — в мыслях, во снах, в чувствах. Как бы она ни пыталась убежать, сердце тянулось к нему.

Она словно жила в оковах — сначала цепи, выкованные отцовской волей, теперь — тем, что плотно сомкнулось вокруг неё с его приходом. Он стал её новой тюрьмой, но, как ни парадоксально, и единственным дыханием свободы. С ним она впервые чувствовала себя живой, чувствующей, настоящей.

Лукреция — та, что мечтала стать музыкантом, жила звуками и тишиной, — теперь играла на струнах собственной души, и каждая нота звенела его именем. Он стал её всем. И пусть впереди снова будет боль, пусть он снова сделает шаг назад — она не уйдёт.

Потому что он — её любовь. Неправильная. Противоречивая. Настоящая.

                                           ✦✦✦

Что для вас любовь?
Не просто волнение при касании. Не только трепет от взгляда. Не привычка держать чью-то руку в темноте.

Любовь — это когда ты смотришь на человека и видишь не только его лицо, не только движения или привычки. Ты видишь его в целом, полностью, целиком. Со всеми страхами, тенями прошлого, странными манерами, молчаливыми паузами и невыносимой нежностью в самые неожиданные моменты.

Это не о теле и не о душе. Это о сущности.
О том, что ты остаёшься, даже когда трудно.
О том, что ты выбираешь этого человека снова и снова — не из-за нужды, а потому что не можешь иначе.

Любовь — это не идеальный сценарий из фильма.
Это кофе в тишине, когда слов не нужно.
Это ссоры, за которыми следует тёплое молчание и чьё-то «я не хочу быть правым, я хочу быть с тобой».
Это умение быть рядом, когда он закрывается от мира.
Это поцелуй в лоб, когда тебе больно, но ты не говоришь.

Любовь — это выбор.
Не один раз, а каждый день.
Выбор оставаться, когда проще уйти.
Выбор слушать, когда хочется кричать.
Выбор быть, даже если страшно.

Потому что любовь — это не про «должен».
Это про «хочу».
Хочу делить с тобой утро.
Хочу разгадывать твои молчания.
Хочу быть домом, даже когда весь мир рушится.

Вот это — и есть любовь!