Глава 7
Нора
Школа балета Лонгвью. 09:17 утра.
На третьем этаже пахнет воском и потом. Не сладко, как в баре, не сигаретным дымом или мартини, а терпкой, честной работой. Скрип паркета под пуантами — как старое пианино, настроенное на боль.
Я подхожу к зеркалу, закалывая волосы — чётко, без единой выбившейся пряди. Белый купальник, тренировочная юбка, ноги в розовых лентах, обмотанных так туго, что к концу репетиции они врежутся в кожу, оставляя следы. Честные. Не как грим — как правда.
— Кроу, у тебя сегодня сольный этюд, — напоминает мисс Фэрчайлд, проходя мимо. Она пахнет мятой и мелом, а походка у неё — будто дирижирует каждым своим движением.
— Знаю, — отвечаю.
Зал большой, но воздух в нём тёплый, почти тяжёлый. От влажности, от дыхания, от накопленных лет ожиданий. Здесь дышат мечтами — и каждый вдох даётся с боем.
Я становлюсь у станка, подтягиваю спину, вытягиваю шею. Движения — выверенные, строгие. Как выстрелы. Первые па — plié, relevé, tendu. Пальцы ног будто бьются о стекло, вытягиваясь в неестественное совершенство.
— Нора, выше левая нога, — звучит за спиной.
— Так выше или точнее?
— Обеими ногами можно быть точной. Но только одной — незабвенной.
Я сжимаю зубы. Вдох. Выдох. Становлюсь в арабеск. Балансирую на одной ноге. Мир сужается до двух точек — опоры и взгляда. Всё остальное — растворяется.
Музыка играет из старого граммофона в углу. Бетховен, кажется. Но он звучит как кто-то, кто много пил, а теперь играет, чтобы не умереть.
Grand jeté. Прыжок — острый, как разрез. Падение — на грани. Если бы не пол — я бы осталась в воздухе.
Я двигаюсь дальше. Тело — инструмент. Каждое движение должно быть совершенством. Иначе зачем всё это? Ради чего тогда эти ленты, мозоли, синяки под глазами? Ради чего я каждое утро встаю в шесть, пью чёрный кофе с солью, делаю растяжку до боли?
Я не хочу быть красивой. Я хочу быть неотвратимой.
Спустя два часа мы заканчиваем первую часть тренировки. Снимаю ленты, ступни горят. Сажусь у стены, растирая голени. По залу ходит мисс Фэрчайлд, вынося приговоры одним взглядом — кто готов к сцене, кто сломается при первом повороте.
— Кроу, сцена твоя. До конца недели. Готовь монолог без слов.
— То есть?
— Ты выходишь — и говоришь телом. Всё. Сомнение, упрямство, гордость. Всё это — без реплик. Только жестами. Как будто это твой последний танец.
Я молча киваю. Это мне подходит.
Если уж падать — то в свете рампы.
Я выхожу на середину. Пустая сцена — как выдох. Все взгляды — на меня. А у меня внутри — только острые углы. Ребра, страх, злость, память о боли в ногах и в груди.
Музыка снова начинается. И я танцую.
На этот раз — не ради кого-то. Не ради балетмейстера, не ради публики. Не ради сцены в театре, что ждёт нас в пятницу. Ради себя. Ради той, что когда-то стояла босиком на кухонном линолеуме, мечтая о сцене и ошибалась в каждом движении. Ради той, что вышла из грязи и взяла своё место — зубами.
Прыжок. Поворот. Разворот бедра, как удар ножом.
Когда музыка стихает — я стою посреди зала, тяжело дыша. Волосы сбились, спина мокрая, руки дрожат.
А мисс Фэрчайлд кивает.
— Так и держи. Не сбавляй. Ты идёшь по лезвию. Не оступись.
Я ухмыляюсь. Остаться в живых — значит продолжать танцевать.
Выход из школы балета. 14:11
На улице пахнет дождём. Он ещё не начался, но воздух натянут, как кожа перед ударом. Деревья вдоль тротуара качаются будто в нетерпении, а прохожие спешат, будто знают — вот-вот хлынет.
Я иду медленно. Мышцы в ногах гудят, будто пели три часа подряд. Но внутри — тишина. Тишина после сцены всегда особенная. Как комната после ссоры. Пустая, но осязаемая.
На углу покупаю кофе в бумажном стаканчике — слишком горячий, слишком горький. В витрине лавки отражаюсь сама: волосы собраны в узел, пальто серое, лицо бледное, будто нарисованное углём. Как будто не я. Как будто просто тело, вышедшее из зала.
Я не думаю о нём. Я не думаю ни о ком.
Мне нужно повторить номер. Проверить свет. Прогнать музыку в голове. Grand jeté, demi-plié, баланс.
Меня ждёт театр. Не публика — а свет. Не аплодисменты — а секундное чувство, что я настоящая.
⸻
Переодевалка бурлеск-бара "Solitaire". 19:45
Лампа на гримировальном столике дрожит, как сердце у неуверенной девочки. Но я — не она. Сегодня — не Нора.
Сегодня я Лулу.
Бархатный корсет тугой, как кулак. Чёрные чулки с подвязками. Губы — алые. Подводка тянется стрелкой, как шрам, научившийся быть красивым.
В зеркале — другая. Она улыбается чуть наглее, чем надо. Держит сигарету с лукавым наклоном. У неё бёдра для танца и голос для греха.
— Всё в порядке? — спрашивает Фло, соседка по гримёрке. На ней сетка в стразах и аромат жасмина из дешёвого флакона.
— Конечно, — отвечаю. — Как всегда.
— Ты сегодня острая, как лезвие. Даже Чарли сказал: "Только не смотрите ей в глаза — сгорит".
Я усмехаюсь. Именно так и должно быть. Если не пылать — сгоришь внутри.
⸻
Сцена "Solitaire". 20:12
Музыка начинается — медленный, ленивый саксофон. Я выхожу на сцену под аплодисменты, но я не слышу их. Я слышу только каблуки, стучащие по дереву. Тело двигается само: бедро, поворот, изгиб, взгляд.
Я — лиса в курятнике. И весь зал — мой.
Свет софитов слепит. А я улыбаюсь, потому что в этой темноте я всё равно вижу лучше. Я чувствую взгляд каждого мужчины в зале. Я знаю, где кто замер, где кто дышит медленно, где кто уже проглотил слюну.
Но мне не нужно ничего из этого.
Мне нужен момент, когда они верят, что я их, — и момент, когда понимают, что я ушла.
Я танцую. Но внутри — снова сцена, снова балет. Всё то же самое, просто на каблуках и с красной помадой. Всё то же искусство — только пониже и подешевле.
Когда музыка затихает, я ухожу за кулисы. Плечи блестят от пота, в ушах — звон от света.
Фло встречает меня с бокалом.
— Ну ты сегодня, чертовка... весь зал заворожила.
Я улыбаюсь. Не зал — а себя.
Я заворожила саму себя, потому что снова стала кем-то. Хоть ненадолго.
⸻
Переодевалка. Поздний вечер.
Я сижу в тишине. Корсет сброшен. Помада стерта. Волосы растрепаны. На мне — халат и туфли. Сигарета в пальцах дрожит чуть-чуть, совсем незаметно. Но я чувствую это.
Смотрю в зеркало. На девушку без имени.
И вдруг... слышу хлопок за дверью. Как будто кто-то только что закрыл чёрную машину снаружи. Или просто ветер. Или призрак ночи.
Я не поднимаюсь.
Я просто вдыхаю. Задерживаю. И выпускаю дым прямо в лицо той, что в зеркале.
Нора? Лулу?
Никто не отвечает.
Переодевалка «Solitaire». 21:14
Я ещё сижу перед зеркалом, голыми плечами ощущая холод натёртого дерева. Свет лампы жёлтый, тусклый — как в мотеле на последней миле. Он бросает тени на моё лицо, делает его старше, уставшее. Я снова курю. Уже третью — или четвёртую. Плевать.
В дверь стучат. Два раза, с деликатной настойчивостью.
— Лулу, — слышу голос. Хриплый, слизкий, с прикусом сигар и плохого виски. Это Фрэнк, управляющий. — Можно?
— Уже вошёл, — бросаю, даже не повернувшись. В отражении вижу, как он вжимается в дверной проём, как жирная тень, натянутая на смокинг.
— У тебя был хороший выход. Прямо... прямо огонь, — он облизывает губы. — А знаешь, кто сегодня в зале сидел?
Я не отвечаю. Потому что знаю, к чему ведёт этот голос. Он всегда так — начинает с мёда, а заканчивает плесенью.
— Мистер Корниль. Мистер Уоррен Корниль. Очень уважаемый человек. Нефтепромыслы, сеть отелей, вечерние газеты... в общем, человек с руками везде.
— Интересно, — говорю, затушив сигарету. — А я думала, руки только у спрута в аквариуме.
Фрэнк скалится. Как всегда, когда не знает, шутка это или угроза.
— Он бы хотел с вами поговорить, Лулу. Только слова, ничего лишнего. Он там, в вип-комнате. Ждёт.
— Он часто так ждёт девочек?
Фрэнк пожимает плечами. Но делает это слишком быстро. Он торопится. Как крыса, у которой над головой щёлкнула ловушка.
— Лулу. Это не то, что ты думаешь. Просто побеседовать. Ты же умная девочка. Умеешь себя вести.
— Как?
— Привлекательно, но уважительно.
Я встаю. Медленно. Пальцы дрожат не от страха — от ярости, которую я ещё не решила: проглотить или бросить в лицо.
— Дай мне минуту, — говорю.
Он кивает и уходит. Оставляет за собой лёгкий запах одеколона и жирного страха.
Я смотрю в зеркало. Лулу снова на месте. Помада свежая. Волосы приглажены. Глаза чуть прищурены. Не от соблазна — от презрения.
Вип-комната. 21:21
Мистер Уоррен Корниль сидит в кожаном кресле с видом, будто уже купил меня и просто решает — в каком углу поставить. Его рубашка слишком белая. Манжеты — с запонками. Дорогими. Золотыми. Его лицо — как глина, из которой кто-то слепил омерзительное представление о власти.
Он поднимает глаза, будто лениво, но я вижу, как он быстро оценивает каждую деталь — талию, подбородок, губы. Долго задерживается на шее.
— Мадемуазель Лулу, — произносит он, вставая, словно это французская опера. — Какая честь, какая... нежданная радость.
— Думаю, Вы платите не за радость, — говорю, подходя ближе. — А за внимание.
Он усаживается и указывает на соседнее кресло. Я не сажусь.
— Не люблю сидеть, когда не уверена, кто передо мной.
Он усмехается. Пальцы его тонкие, сухие, но с кольцами.
— А перед вами человек, который может сделать так, чтобы вы больше не танцевали... для этих. — Он кивает в сторону зала. — А танцевали для тех, кто аплодирует стоя. Кто платит не купюрами, а именем.
— И всё, что для этого нужно — стать вашей?
Он не моргает. Глаза у него светло-голубые, как лёд в стакане дешёвого виски.
— Я предлагаю заботу. Возможности. Сцену. Квартиру. Стабильность. Вы молоды. Тонкие. Изысканные. Вы заслуживаете не подиума — а пьедестала.
— И взамен?
— Просто... ваша компания. Вечерами. Иногда. Без обязывающего.
Он улыбается. Но у него такие губы, что улыбка — это почти угроза.
Я наклоняюсь ближе. Настолько, чтобы почувствовать его запах. Сигары, мёд и что-то ещё — как формалин.
— Я умею танцевать. Петь. Играть. Вы бы удивились, насколько я универсальна. Но одно я не умею.
Он приподнимает брови. Улыбка расширяется.
— Я не умею быть ничьей вещью.
Я разворачиваюсь и выхожу.
Он не встаёт. Он знает, что такие, как я, иногда возвращаются.
Только не сегодня.