ℬ𝓁𝒶𝒸𝓀 𝒷ℯ𝒶𝓊𝓉𝓎

Март — не самый холодный месяц в Канаде, он определённо уступает январю, когда из-за ужасного снегопада из дома лучше вообще не выходить, но не такой тёплый как апрель, когда можно наконец снять надоевшее твидовое пальто. Март — это, когда ветер неистово колышет ветви деревьев и те скребутся о стекло. Особенно жутко слышать эти звуки по ночам. Просто ужасно! Честное слово, это — невероятно ужасно!

— Да ради всего святого! Уснуть — невозможно!

И правда, когда на часах уже половина шестого утра и заснуть попросту невозможно, остаётся только испечь хлеб. Впрочем, это было совсем необязательно, можно было найти еще гору полезных занятий, вроде чтения книги, бодрящей зарядки или же не менее бодрящей прогулки до утёса Ля Руш, находящегося всего в пятнадцати минутах от «Ветряных мельниц».

      Погода была чудесная. Лучшее, чего можно было бы ожидать от Канады в марте. Ужасный ветер, низкие, темно-серые облака, почти погасшие звезды и еще не вставшее солнце. Вообщем, погода была просто чудесной для увеселительных прогулки к бушующему океану.

Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.

Тебе природой красота дана
На очень краткий срок, и потому
Пускай по праву перейдет она
К наследнику прямому твоему.

В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы,
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы.

О, пусть, когда настанет твой конец,
Звучат слова: «Был у меня отец!»

      В последнее время слишком много романтики у меня в жизни. Что-нибудь из Бронте сейчас было бы как нельзя к месту, но в распоряжении был лишь быстро схваченный томик Шекспира, к которому я и раньше особой любви не питала, а уж после Рождества и подавно.

      Была в этом утре какая-то нелепая поэтичность, гулко, отдающаяся в душе. Легкие заполнял влажный океанический воздух, на скорую руку сделанная причёска растрепалась, в лицо отлетали мелкие капельки воды от, разбивающихся о скалы, волн.

— А летом, тут будут цветы. — Со знанием дела говорит Блайт, посмевший нарушить моё уединение. — Лилии. Белые, чудесные лилии. Будто всё снова в снегу, можешь представить? — Он не смотрит на меня, а я — не смотрю на него, но могу себе представить каким взглядом он смотрит вдаль. Мечтательным, может быть?

      Но он прав. Летом тут, однозначно, будут цветы. Даже, наверное, в начале мая, если повезёт.

— Тебе не холодно?

— Нет. — Мотаю головой и плотнее запахиваю серую шаль. — Совсем нет. — Он вздыхает и кивает каким-то, известным только ему, мыслям, заполняя воздух вокруг флюидами задумчивости.

      Скамейка, на которой мы сидели, была старой. Наверное, ей даже больше лет, чем я могу сосчитать. Вся обшарпанная, с облезшей коричневой краской и качающаяся в особенно сильные порывы ветра. Старенькая, да удаленькая, как нередко говорила о себе тётя Бри.

— Здесь красиво, не так ли?

— Да. — Бросаю на него быстрый взгляд. Он улыбается уголком губ. — Да, ты права. Хотя, океана с меня хватило на тридцать лет вперёд.

— Прости? — Не поняла я. — Как океана может быть достаточно?

— Я путешествовал. Чтобы заработать денег. Так и познакомился с Башем. Мы гребли уголь на пароходе.

— Ты, должно быть, был в Нью-Йорке и видел всё его великолепие о котором я никогда не перестану говорить и расскажу о нём каждому, кто будет готов меня слушать. — Улыбаюсь против воли. Родной Нью-Йорк сейчас как никогда далеко и мне кажется, что вскоре он совсем сотрется и его заменят новые воспоминания о не такой уж плохой, как казалось ранее, Канаде.

— Был. — Отвечает он. — Недолго, всего пару часов, но успел разглядеть вдалеке только множество чересчур высоких домов.

— Чересчур высоких? Ты должно быть шутишь. — Как эти чудесные дома могут быть чересчур высокими? — Это самые прекрасные дома в мире!

— Что же прекрасного в джунглях из кирпича?

— Да, хотя бы метро. — Поворачиваю голову. Он, по всей видимости, уже давно сделал это. — Поезда под землёй. — Решаю уточнить на тот случай, если в местной глуше о нём слыхом не слыхивали.

— Должно быть, люди в это время напоминают кротов. — Он наклоняет голову и чуть улыбается.

      Гилберт Блайт и правда думает, что умеет шутить, и это — действительно забавно. Воцарилось минутное и даже почти не неуютное молчание, которое обычно так и тянет разрушить.

— Ты, разве, не должен ехать в Шарлоттаун?

— Сейчас слишком рано, ты не находишь?— Вероятно, он прав. Не люблю, когда так происходит.

— Я не знаю сколько времени.

— Семь тридцать ровно. — Он достаёт карманные часы невероятной красоты. Такие были у дядюшки Чарли, пока их не украл какой-то бронкский пройдоха.

— Время печь хлеб. — Вздыхаю и захлопываю книгу, лежавшую у меня на коленях всё время нашего разговора. — Ты присоединишься?

      И плевать нам на приличия с Вулворт-билдинг, да, Маккензи?

— А ты расскажешь об этом своём метро по-подробнее?

      А ты расскажешь о том, где побывал? Или о том, что привело тебя на утёс Ля Руш в такое холодное и невероятно ранее утро?