Тёмные воды

Кирилл так ничего Аяне и не сказал. Шли дни, они прекрасно проводили время вместе.
Он много носил её на руках: когда она не могла пробраться по лужам в своих плетёных сандалях или спуститься с крутого склона, или просто так, потому что мог. Всё меньше отпускал от себя. Почти всё время они сплетничали, склонив головы друг у другу, чаще на бурятском.

Дядя Сэнхэ оказался прав: боль от ожогов была ничем по сравнению с той, что постепенно расцвела во мне, прочно пустила корни. Днём ещё ничего, все силы уходят на то, чтобы притворяться, что я нормально. По вечерам притворяться не перед кем.

Пляж не освещается фонарями, он тёмен и пуст, если не считать туристов, которые разожгли костёр на песке и с завидным рвением уничтожают свои запасы чипсов и алкоголя.
Издалека доносятся отзвуки дискотеки, на которую убежала Яся. Бродишь вдоль кромки воды и думаешь: и что дальше? Волей-неволей посещают мысли о том, как сильно хочется бросить всё и уехать. Так осточертел весь этот спектакль, унылый фарс. Но потом спрашиваешь себя, как он будет жить, если мы разойдёмся. Особенно теперь, когда не шаманить ему нельзя. Когда впереди маячит второе посвящение. Такие смешные, мы никогда всерьёз об этом не думали. И вот, гоняешь эти мысли в голове по кругу, пока не станет тошно. Потом возвращаешься в коттедж, когда все уже спят, и падаешь лицом в подушку.

Мои прогулки не всегда шли по этому плану. Один раз его нарушил Будаев, который даже вспомнил о моём существовании, даже меня нашёл.

– Ты чего на ужине не была? Тебя все ищут.

– Ммм прости, плохо себя чувствовала.

– У тебя болит что-то?

– Да. Очень.

На его лице отразилось сначала обеспокоенное изумление. Потом понимание. Но он ничего не сказал мне. Только тяжело вздохнул.

***

В то утро Лескова почти пропустила завтрак. Дело в последний момент исправила Яся, которое на вялое «Я не голодная», донёсшееся из-под одеяла, ответила «ещё какая голодная, вставай давай!» и стянула то одеяло прочь. Василисе пришлось признаться себе, что она сдаёт, и что это на самом деле никуда не годится. Пришлось притащить себя в ванну, привести себя в порядок, расчесать и переодеться. И прийти всё-таки на этот чёртов завтрак. Будаев с Аяной часто засиживались в столовой подолгу, даже когда расходились все остальные постояльцы. Но сейчас на дощатой террасе их нет, и Лиса с облегчением падает на стул, придвигая к себе тарелку с овсяной кашей. Она в жизни не ела столько овсяной каши, как здесь, на Ольхоне, и скоро не сможет на неё смотреть. Лескова равнодушно смотрит в тарелку пятнадцать минут, потом встаёт и возвращается обратно в коттедж.

Дядя Сэнхэ, пристроившись на ступеньках террасы, вырезает обереги из дерева. Яся треплется с Серёгой по видеозвонку. Василисе кажется, словно все эти звуки доносятся до неё сквозь толстое огнеупорное стекло. И вдруг среди них прорезается один неожиданно отчётливый, отлично различимый, он словно выделяется среди остальных, этот неудержимый срывающийся кашель, от которого все внутренности леденеют. Он ей так хорошо знаком.

Лескова колеблется секунд пять, наверное, прежде чем без предупреждения толкнуть чуть приоткрытую дверь, из-за которой доносится этот звук, дверь, которую с того рокового камлания она больше не открывала.

Мертвенно бледный Кирилл Будаев едва стоит на ногах, оперевшись дрожащей рукой о стол. Рубашки на нём нет, и хорошо видно, как татуировка на груди, объятый монгольским узором цветок, символ его проклятия, сочится кровью. Много ума не надо, чтобы догадаться, что произошло. Василиса подскакивает к заклинателю, оттесняя плечом Аяну, чтобы унять проклятие.

– Ты шаманил, что ли, без меня? Дурак совсем?!

Повинуясь какому-то неясному безотчётному инстинкту, она кладёт ладони на его обнажённую грудь, чувствует сначала жар воспалённой кожи, потом приятное покалывание – признак того, что приём сработал, проклятие теряет свою силу и совсем скоро молодой шаман придёт в норму. Василиса поднимает глаза к его лицу, чтобы удостовериться в этом, но когда их взгляды пересекаются, у неё перехватывает дыхание. Кирилл всё тянет с ответом на вопрос, хотя способность говорить к нему уже давно вернулась. Он только смотрит доверчиво и тихо. Его хочется поцеловать так же сильно, как в ту зиму на третьем курсе.

Лишь шорох, донёсшийся откуда-то сбоку, напоминает, что они не одни. Что за ними всё это время внимательно наблюдают. Василиса замирает, понимая наконец, как это выглядит.
Сглатывает тяжело и порывисто отстраняется.

– Ладно, ответ понятен. В твоей башке тупой я уже ничего не исправлю.

Лескова уходит из комнаты, хлопнув дверью. Когда её шаги затихают, в застывшей тишине слышится мелодичный голос Аяны.

– Ты соврал мне, Кирилл. Насчёт своей помощницы.

***

В кончиках пальцев всё ещё покалывало, щёки пылали. По пути я чуть не сбила престарелую парочку и какого-то ребёнка на самокате.

Вот твою мать!
И чего меня вообще смутило? То, что я своего парня облапала на глазах у его бывшей? Он вообще всё ещё – мой? При таком-то раскладе. Чёрт, как жалко всё это выглядит, ждать, как дурочка, пока он объяснится, пока соизволит вспомнить о моём существовании и удостоить хотя бы взглядом!
Так ведь и сцену не устроишь. Ну, Лиса, нельзя же думать только о себе, у них же такая любовь была, такая трагедия!
У них же... ситуация! У меня в груди сейчас, между рёбер – вот это ситуация!

Куда я иду вообще?
Поросшая бурьяном просёлочная дорога уходила за горизонт. Мимо проносились бурые уазики с туристами, поднимая клубы пыли из под колёс. От её количества жгло в горле. Я остановилась, растерянно оглядываясь по сторонам, понимая, что всё это время едва ли отдавала себе отчёт и почти уже вышла за границы посёлка.

Нет, хватит бегать. Пора возвращаться. Пора возвращаться, навешать Будаеву пиздюлей за его гнилое поведение и задать уже все вопросы, что накопились. Я решительно развернулась спиной к дороге и пошла обратно в сторону посёлка.

Проходя мимо террасы нашего коттеджа, я краем уха услышала голоса, и что-то меня в них насторожило даже прежде, чем я успела это осмыслить. Беседа шла очень напряжённо, на повышенных тонах, что было так не похоже на его обитателей. Странно было предположить, что кто-то из них мог повздорить, но шипящие раздражённые интонации не давали усомниться: то была беседа не из приятных.

Стоило пройти мимо, ведь это не мой разговор и не моё дело, но вместо этого я прижалась лопатками к деревянному срубу прямо под распахнутым окном. Внутренний голос сказал, что подслушивать вообще-то нехорошо и неправильно. А потом добавил, что мне уже и терять-то нечего.

***

– Тебе нужно поговорить с ней, – Ясса отпивает обжигающий чай и со звоном возвращает чашку на блюдце. – Нельзя так, понимаешь ведь.

– Что я ей скажу? – Будаев сидит напротив, на незаправленой кровати, его голос звучит беспомощно и устало, словно он уже неделю не спал, но пощаду выпросить не выходит.

– Ты и сам знаешь, что должен сказать, – уверенно отрезает Яся.

– Что Аяну я никогда не любил? Я не могу сказать этого, потому что это... это неправда.

Он не пытается защищаться или юлить. Ясю это пугает. Она подаётся вперёд, подозрительно глядя на своего брата.

– Подожди-ка секунду, Кирилл, посмотри на меня. Ты что, все ещё?..

Он молчит, не поднимая глаз, и в этом молчании легко можно захлебнуться.

– Кирилл, ты всё ещё? – Яся повторяет вопрос с нажимом.

– Да. Да. Да, я все ещё... – её брат сдаётся так, как только он, Кирилл Будаев умеет сдаваться, выворачивая перед тобой душу наизнанку, без остатка и весь.

Лиса стоит под распахнутым окном и онемевшей ладонью зажимает себе рот, чтобы не закричать.