Школьник

Чёрная металлическая лестница на крышу скрипела под нашим весом, будто недовольная вторжением. Каждый шаг отдавался глухим эхом в узком проходе, словно само здание предостерегало нас. Я шёл позади, заворожённый её движением — лёгким, почти невесомым. Её пальто развевалось на холодном ветру, то прилипая к стройным ногам, то взмывая вверх, обнажая то мимолётный проблеск лодыжки, то соблазнительный изгиб бедра. 

Запах её духов — древесный, с горьковатой ноткой, как осенний парк после дождя — смешивался с резким ароматом ржавого металла, создавая странно возбуждающий контраст. Это сводило с ума: нечто живое и тёплое среди холодного, мёртвого. 

Если она оступится... — мелькнула бессознательная мысль, и тут же моя рука сама потянулась вперёд, чтобы подстраховать. Но пальцы лишь сжали пустоту — она шла уверенно, не оглядываясь, её пальто развевалось тёмным знаменем, будто брошенный вызов и мне, и ветру, и самой высоте.

Мы вышли на плоскую часть крыши, и ветер сразу ударил в лицо, обжигая кожу ледяными пальцами. Щёки вспыхнули румянцем, а дыхание спёрло в груди от неожиданной силы порыва. Он пробирался под одежду, заставляя мурашки бежать по спине, но я не мог пошевелиться — вид парализовал. 

Весь город лежал перед нами — серые, поржавевшие крыши, блестящие стёкла офисов, в которых отражались клочковатые облака, будто небо упало и разбилось. Далёкие машины ползли, как букашки, а тёмное море сливалось с горизонтом, свинцовое, неумолимое. Воздух был густым от предчувствия дождя, влажным, обволакивающим, как чьё-то тяжёлое дыхание.

Она подошла к самому краю. Без тени страха, будто это был не обрыв четырехэтажного здания, а всего лишь порог класса. Её пальто трепетало на ветру, как крылья птицы, готовой сорваться в полёт.

— Ну что, герой? — её голос звучал иронично, но в уголках глаз пряталась искорка азарта, тлеющая, как уголёк. — Всё ещё считаешь, что высота — это романтично?

Мой первый шаг был неуверенным — бетон под ногами казался зыбким, ненадёжным. Второй — твёрже. Край крыши оказался ближе, чем казалось снизу. Высота ударила в виски, заставив сердце колотиться так, будто оно рвётся наружу. Ладони стали влажными, а в горле застрял ком. 

— Боишься? — спросила она, не поворачиваясь.

— Вы проверяете?

— Я спрашиваю.

Её профиль на фоне свинцового неба выглядел нереально чётким, как гравюра.

— Да, — признался я, чувствуя, как слово застревает в горле. — Но не высоты.

— Тогда чего?

Я не ответил. Вместо этого шагнул вперёд, пока носок ботинка не оказался в сантиметре от края. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук разносится эхом по всей крыше.

— Знаешь, в чём разница между тобой и мной? — Её рука внезапно схватила меня за запястье. Тёплые пальцы, несмотря на холод, впились в мою кожу, оставляя на ней следы, которые, казалось, будут гореть ещё долго, как татуировка.

— В чём?

— Я знаю, где проходит грань между смелостью и идиотизмом.

Я почувствовал, как её ноготь слегка впивается мне в запястье — настолько, чтобы оставить белесый след, но не больно. Только метку.

— А я эту грань ищу, — выдохнул я, замечая, как её зрачки расширяются, поглощая радужку. — Методом проб и ошибок.

— Поиски проходят успешно? — усмехнулась она, отворачиваясь. Её взгляд устремился куда-то вдаль.

— Если я сделаю шаг вперёд... — начал я, чувствуя, как кровь стучит в висках, а в груди разливается странное тепло, густое, как смола. 

— Не сделаешь.

— Почему вы так уверены? 

Она повернулась ко мне. Ветер трепал её волосы, высвобождая прядь, которая теперь танцевала у щеки, как живая. Солнце, пробиваясь сквозь облака, отражалось в её глазах — два золотых осколка во льду.

— Потому что настоящая смелость — не в безрассудстве. — Её голос звучал чётко, перекрывая шум ветра. — А в умении остановиться.

Её дыхание было ровным, спокойным. В отличие от моего — прерывистого, сбивчивого. Я видел, как её грудь плавно поднимается и опускается под тонкой тканью блузки, и мне вдруг захотелось прикоснуться, почувствовать это тепло.

Я посмотрел вниз. Асфальт внизу казался таким далёким и таким твёрдым, манящим и пугающим одновременно. В животе похолодело, будто кто-то вылил туда лёд. 

— Оставь эти глупости. — Её рука легла мне на плечо, и от этого прикосновения по спине пробежали мурашки. — Ты умнее, чем пытаешься казаться. Зачем тратить потенциал на эти дурацкие игры?

— Вы правы, — сказал я тихо, и мои слова тут же унесло новым порывом, как будто ветер спешил стереть их. 

Ветер усилился, принеся с собой первые капли дождя. Она вздрогнула, и я невольно шагнул ближе, закрывая её от порыва своим телом, чувствуя, как её тепло смешивается с моим холодом.

— Вы промокнете, — пробормотал я, глядя, как капля дождя скатывается по её щеке, как слеза.

— И ты тоже, — она провела пальцем по моей мокрой брови, и этот жест был настолько неожиданно нежным, что у меня перехватило дыхание. — Завтра в восемь. С эссе. И без дурацких выходок.

— А тема? 

Она улыбнулась, и в этот момент тучи разошлись, осветив её лицо солнцем — и я увидел, как в её глазах вспыхивают искорки.

— «Как отличить храбрость от глупости».

Она уже повернулась, чтобы уйти, скользнув каблуком по бетону, когда я вдруг спросил:

— Почему вы вообще решили подняться сюда? 

Елена Николаевна остановилась. Не оборачиваясь, ответила, и ветер донёс её слова до меня, уже почти сорвав их: 

— Чтобы ты понял: некоторые границы лучше не переступать.

Когда её шаги затихли на лестнице, я остался стоять на краю, чувствуя, как холодный ветер пронизывает насквозь, забираясь под одежду, цепляясь за кожу. Её слова крутились в голове, как назойливая мелодия, а на запястье всё ещё горели следы от её пальцев. Я закрыл глаза, вдохнул полной грудью воздух, пахнущий морем и её духами, и только тогда медленно отошёл от края.

Дождь усиливался, но мне было всё равно. На губах оставался солоноватый вкус — то ли от дождя, то ли от той единственной капли, что скатилась с её пальца.

***

Кружка с кофе стояла на её столе ровно в 7:58. Точность — как выстрел. Как вызов. Я специально пришел раньше, подготовившись — два стакана, мое эссе поверх стопки тетрадей, шариковая ручка параллельно краю стола. Каждая деталь — намеренная, как расставленные фигуры перед шахматной партией.

Дверь открылась без стука. 

— Вы научились пунктуальности, — её голос прозвучал за моей спиной, низкий, чуть хрипловатый от утреннего кофе или, может, от недосыпа. 

Я не обернулся, продолжая разливать кофе — чёрный, без сахара. Пар поднимался тонкой дымкой, растворяясь в холодном воздухе кабинета. 

— Научился отличать важное от второстепенного. 

Она обошла стол, сняла пальто. Сегодня её волосы были распущены — солнечный свет играл в прядях, как тогда на крыше, цепляясь за светлые локоны. Я поймал себя на том, что слежу, как одна прядь падает ей на плечо, изгибаясь по линии ключицы. 

— Ваше эссе.

— «Как отличить храбрость от глупости», — кивнул я, отодвигая листы. — Три тысячи знаков. Без шпаргалок. Без переводчика.

Она взяла верхний лист. Читала молча. Я наблюдал, как её взгляд скользит по строчкам, как слегка дрогнула бровь на одном месте, как губы сжались в тонкую ниточку на другом. 

— «Граница между смелостью и безрассудством...» — она процитировала мои слова, — «...проходит не по краю крыши, а здесь» — её пальцы коснулись виска, и я вдруг представил, как эти же пальцы впиваются в моё запястье снова, оставляя следы. 

— Вы же сами сказали. 

— Я сказала многое. Вы слышали только то, что хотели.

Кофе между нами дымился. Я вдруг осознал абсурдность ситуации: мы сидим здесь, как два заговорщика, будто эти стены помнят каждый наш взгляд, каждую недоговорённость.

— Почему вы вообще обратили на меня внимание? — спросил я неожиданно для себя, и вопрос повис в воздухе, тяжёлый, как предгрозовая тишина. 

Её пальцы замерли на странице. 

— Потому что узнала.

— Узнали? 

— Себя. В твоём возрасте.

Она отложила эссе и впервые за все наши встречи улыбнулась по-настоящему — не саркастично, не снисходительно, а так, будто вспомнила что-то давно забытое. Уголки её глаз слегка сморщились, и я вдруг понял, что она красивее, когда не пытается это скрывать.

— Только я прыгала с более высоких крыш.

Звонок на урок прозвучал как выстрел. За дверью уже слышались голоса учеников, смех, шарканье подошв по полу. Время кончилось.

— Значит, я проиграл? — вставая, я намеренно оставил свой стакан кофе нетронутым. Чёрное зеркало, в котором отражалось её лицо.

Она посмотрела на него, потом на меня. В её взгляде было что-то новое — не снисхождение, не раздражение, а... понимание? 

— Нет. Просто игра закончилась.

Я задержался у двери, обернувшись в последний раз. Она уже снова сидела за столом, её пальцы перебирали мои листы, и солнечный свет падал на них, делая кожу почти прозрачной. 

Я вышел, не закрывая дверь. 

В коридоре было шумно, но в ушах всё ещё звучал её голос. 

«Просто игра закончилась.»

***

Я полулежал на диване у Гендоса, вязнув в потертом кожзаме, который лип к оголенным предплечьям. Глаза сами собой закрывались — веки налились свинцом от усталости и алкогольной мути, плавающей в крови. Я слегка зажмурился, пытаясь отгородиться от резкого света лампы. Гул голосов вокруг превратился в равномерный шум, как морской прибой за стеклом.  

И вдруг — тишина. 

Резкая, неестественная. 

Я даже не сразу осознал, что происходит, пока не услышал скрип двери. 

— Ген, ты не видел.. — женский голос, низкий, чуть хрипловатый, оборвался на полуслове. 

Я медленно приподнял веки — и мир перевернулся. 

В дверях стояла она.

Елена Николаевна. 

Но не та, что строго поправляет очки у доски. Не та, чей голос ледяными иглами впивается в самое сердце на уроках. Не та, чьи пальцы сжимали учительский стол, когда я пытался шутить.

Эта была другая.

Мокрая от душа, с каплями воды, скатывающимися по шее в декольте. Тонкая сорочка, почти прозрачная — обрисовывала каждый изгиб тела, не скрывая ни плавной линии бедер, ни округлости груди. Она запахнула халат — слишком поздно, слишком небрежно — и шелк лишь подчеркнул то, что пытался скрыть.

Я забыл, как дышать.

Мокрые волосы змеями спускались по плечам, оставляя влажные следы на ткани. Босые ноги — изящные, с бледно-розовыми пальцами — слегка поеживались от прохлады. 

И этот аромат... Не ее обычные духи с горьковатой ноткой, а что-то теплое, домашнее — гель для душа с ванилью, шампунь с жасмином — он заполнил комнату, смешался с дымом и алкоголем, ударил в голову. 

Когда она повернулась к Гендосу, я невольно проследил, как шелк халата обтянул её грудь, как подчеркнул линию талии, как лёг на бёдра.

— Блин, предупредил бы, — пробормотала она, и только тогда заметила нас. Её голос звучал смущенно, но без паники.

Ее глаза — такие знакомые и такие чужие сейчас — скользнули по лицам, и я почувствовал, как горло перехватывает. 

— Привет, ребята.

Гендос закашлял, косо смотря то на неё, то на нас: 

— Вы... знакомы?

Она слегка прикусила губу — я никогда не видел её такой неуверенной.

— Они у меня в классе.

Я чувствовал, как кровь приливает к лицу, как сжимаются кулаки, как в груди разливается жар.

А она — босая, мокрая, почти беззащитная — и смотрит на меня так, словно видит впервые.

Глаза скользят по ней, как по раскалённому лезвию — каждый открытый участок кожи будто обжигает сетчатку. Свет из коридора выхватывает из полумрака плавный изгиб шеи, покатые плечи, тонкую линию ключиц. В голове назойливо крутится вопрос: а что под этой полупрозрачной сорочкой?

И от догадки, что, скорее всего, ничего, в груди резко сжимается, как будто кто-то ударил под дых. Губы пересыхают, и я машинально облизываю их, чувствуя горьковатый привкус пива и собственную нервозность.

Где-то внизу живота дёргается тугая пружина — сначала робко, затем всё настойчивее, пока волна жара не разливается по всему телу, сжимая внутренности раскалёнными тисками.

Уши буквально горят, а в висках стучит — глухо, настойчиво, как будто пытается вырваться наружу.

Я резко отвожу взгляд, но уже поздно. 

Тело предательски реагирует.

Штаны становятся теснее с каждой секундой. Член наполняется кровью почти болезненно быстро, пульсируя в такт бешеным ударам сердца.

Блять, нет, только не сейчас!

Руки сами тянутся к подушке, хватают её с дивана с такой силой, что пару пуговиц отлетают с глухим стуком. Прижимаю к коленям, но это только усиливает давление.

Сердце колотится так, будто я только что пробежал стометровку. Дыхание сбивается, грудь поднимается и опускается чаще, чем нужно. Лицо... Чёрт, лицо наверняка пунцовое.

Плотно сжимаю веки, но под ними всё равно мелькают обрывки увиденного.

— Чё ты замер, как вкопанный? — Хенк тыкает меня локтем в бок, и я чуть не подпрыгиваю от неожиданности. 

— Да фигня, — выдавливаю сквозь стиснутые зубы. Пальцы впиваются в подушку, ногти почти рвут ткань.

Глаза яростно цепляются за экран телефона, но периферия предательски ловит движение: она наклоняется за чем-то, и халат расходится, открывая голую щиколотку, плавный изгиб спины...

И снова этот проклятый импульс.

Ниже пояса.

Глубже. Сильнее.

Мозг лихорадочно ищет спасения:

«Историчка... экзамены... мёртвые котята... лягушки в формалине, про которых рассказывал Локон...»

Но чем отчаяннее пытаюсь отвлечься, тем ярче вспыхивают образы: её пальцы, застёгивающие халат, капля воды, скатывающаяся по шее в декольте, лёгкая дрожь бёдер при каждом шаге.

И этот взгляд...

Такой...

Чёрт.

Живот сводит судорогой. Знаю, что если сейчас встану — всё станет очевидно.

Время растягивается, каждая секунда — пытка. Где-то вдали звучит смех, но он будто доносится сквозь толщу воды — глухой, бессмысленный.

Единственное, что имеет значение сейчас — не дать себе потерять контроль.

Но тело больше не слушается.

— А вы не забыли про контрольную завтрашнюю? — её голос звучит неожиданно строго, но в углах губ прячется едва заметная улыбка. Она поворачивается ко всем, и её взгляд — тёплый, тягучий, как мёд, изучающий — скользит по мне.

Горло пересыхает.

Я сглатываю, чувствуя, как кровь снова приливает к лицу. Она всё поняла. Должна была понять. Эти проклятые штаны, это предательское напряжение внизу живота — разве можно это скрыть? 

— Да ну тебя, Ленка, вы не в школе сейчас, — смеётся Гендос, развалившись на диване, и потягивается, — ты чего хотела то вообще?

Она слегка приподнимает бровь, и а замечаю, как мокрая прядь волос прилипла к её шее.

— Да попросить , чтоб ты хотя бы клал на место вещи, которые берешь. А лучше моё вообще не трогай.

Её голос звучит устало, но без злости. Но для меня каждое её слово — как удар под дых. Её пальцы нервно теребят пояс халата, и я невольно слежу за этим движением, представляя, как развязывается узел, как ткань распахивается...

— Ой, не нуди, — бросает Гендос, и швыряет ей зарядку. — Вот зарядка твоя.

Она фыркает, ловит её на лету одной рукой, халат снова трепещет, открывая мгновенный проблеск бедра, и фыркает, разворачиваясь к выходу. Но я всё ещё не могу расслабиться. В голове только одна картинка: её босые ноги на полу, мокрые волосы, полупрозрачная ткань... 

И становится только хуже.

— Почему в твоём доме наша училка по английскому? — Мел выпаливает вопрос, который жжёт мне язык с момента её появления. 

Гендос лениво потягивается и зевает:

— Так это сеструха моя, Ленка.

— Ты раньше не говорил, что у тебя есть сестра, — выдавливаю я, чувствуя, как лицо снова заливает жаром.

— Да вы как-то и не спрашивали.. — Гендос пожимает плечами и поворачивается ко мне. Его взгляд скользит вниз, к подушке на моих коленях, и губы растягиваются в ухмылке. — А ты чего такой красный?

— Догадайся.

— Ты че на сеструху мою запал? — заржал он. — В тюрьму её хочешь отправить?

— Да в какую тюрьму?

— В обычную. Ты школьник, а она — училка твоя.

— Мне почти восемнадцать, если ты не забыл.

— И ты всё равно школьник, — он открывает новую бутылку пива и протягивает мне. — Я ж так-то не против, если у вас с ней там что-то будет, но ты не подставляй её.

— Да я и не собирался, — отмахиваюсь от бутылки, чувствуя, как щёки горят. — Хенкалине что-то никто мозги не промывал по этому поводу, че началось то?

Рывком встаю, неестественно сгорбившись, и быстрым шагом ухожу из комнаты, чувствуя, как всё ещё горю и как идиотски это выглядит. 

— Куда? — Хенк кричит мне вслед.

— В туалет, блин!

Выскальзываю из комнаты под гогот друзей и глубоко вдыхаю в коридоре. И бьюсь головой о стену.

Дебил, она же просто в халате, это вообще ничего не значит!

В ушах стучит кровь, а внизу живота всё ещё тлеет тот самый огонь.

***

Я зашагал по коридору, сжимая кулаки до хруста в суставах, пытаясь задушить, загнать вглубь это дикое, животное желание, которое разрывало меня изнутри. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках, а в груди что-то бешено колотилось, словно пыталось вырваться наружу. 

Чем больше я убеждал себя, что ничего особенного не произошло, тем ярче в памяти вспыхивали увиденные образы.

Я врезался в дверь ванной плечом, яростно дернул ручку и захлопнул её за собой с таким грохотом, что стекло в раме задрожало.

Опираюсь о раковину, сжимая её края так, что суставы белеют от напряжения. В зеркале передо мной — чужое лицо:

Щёки, пылающие багровым румянцем. Глаза, расширенные, почти чёрные от возбуждения. Губы, пересохшие, обветренные от тяжелого дыхания.

И этот проклятый, неуёмный жар внизу живота, что пульсировал с каждым ударом сердца. 

Приходится признаться самому себе: просто «переждать» не получится. 

Я сжал зубы до боли, упёрся ладонями в холодный фарфор и закрыл глаза, но даже за веками продолжали танцевать её образы. 

Дышал тяжело, прерывисто, будто только что сдал все нормативы по физре. В ушах стучало, в висках пульсировало, а внизу всё ещё горело, будто меня подожгли изнутри. 

Надо успокоиться. Прямо сейчас.

Но чем больше я пытался не думать о ней, тем отчетливее представлял. Как она стоит передо мной, чуть наклонив голову, как её пальцы медленно развязывают пояс халата, как ткань соскальзывает с плеч, обнажая гладкую кожу... 

— Блять!

Мой кулак обрушился на кафель с немой яростью, но даже острая боль в костяшках не могла перебить это безумие. 

Вода. Нужна ледяная вода.

Я дернул кран, подставил лицо под ледяные струи. Капли шипели на раскалённой коже, скатывались по шее под воротник, но не приносили облегчения. 

Она сейчас там... за этой дверью... в нескольких шагах...

— Кис, ты там живой?

Голос Хенка пробился сквозь дверь, заставив меня вздрогнуть всем телом

— Да! Минуту! 

Мой голос предательски дрогнул, выдавая всё.

— Ладно, не торопись, — язвительно усмехнулся он. — Только знай, если ты там... «занят», лучше убери за собой. 

— Иди нахуй, Хенк!

Его ржание растеклось по коридору и врезалось прямо в мой воспалённый мозг. 

Чёрт... Чёрт... ЧЁРТ!

Скрип половиц за дверью. Снова шаги.

— Ты там как?

Гендос. Не Хенк.

Его костяшки простучали по дереву тяжёлым, предупредительным ритмом. 

— Не словил инфаркт, надеюсь? 

— Живой! — я, сжимая горло, чтобы скрыть хрип. — Просто... голова болит. 

— Ага, «голова», — фыркнул он. — Ладно, вылезай. Ленка чай разливает. Если, конечно, сможешь сейчас на неё смотреть без последствий. 

Последнее слово он произнёс особо отчётливо, впиваясь в меня сквозь дверь.

Мой желудок сжался в тугой узел. 

Она там. Сейчас. В той же тонкой сорочке? Или...

— Иди без меня, — прошипел я, вдавливая ладони в веки, чтобы выдавить её образ

— О, так серьёзно? — Гендос замолкает на секунду, затем дверь приоткрывается на щелочку. Его голос падает на октаву, становится тише, но твёрже. — Слушай, если ты реально не можешь себя контролировать — оставайся тут. Я ей скажу, что тебя вырвало после алкоголя. 

Он не смеётся. Это не шутка. Предупреждение.

Я медленно поворачиваюсь, встречаю его взгляд в щели. 

— Я не... 

— Не ври, — он резко дергает дверь на себя, заставляя меня отпрянуть. Его лицо неожиданно серьёзное, жёсткое. — Ты в моём доме, а она — моя сестра. Если ты сейчас выйдешь в таком состоянии, всем будет хреново. Особенно тебе. 

Где-то на кухне — звон ложки о кружку. Её смех.

Лёгкий. Раскатистый. Невинный.

Мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. 

— Я... понял, — выдавливаю я. 

Гендос изучающе смотрит на меня, затем кивает. 

— Хороший мальчик. Сиди, «отдыхай». Через десять минут выйдешь — будешь говорить, что плохо стало. Я её пока на балкон выманю. 

Он захлопывает дверь перед моим носом. 

С грохотом падаю на крышку унитаза, сжимая голову в руках. 

Что, чёрт возьми, со мной не так? Она же... она вообще ничего такого не делала!

Но тело не обманешь. 

И мысль о том, что остальные всё поняли, заставляет меня корчиться от стыда. 

Я сижу на крышке унитаза, стиснув зубы до хруста, пока пульсация в висках медленно переходит в тупую, ноющую боль. Через несколько минут слышу, как Гендос нарочито громко, почти театрально объявляет на кухне:

— Лен, давай на балкон, там прохладно. А то у нас тут один пациент с «отравлением»... 

Её смех — лёгкий, искристый, будто звон хрустального бокала — растворяется в воздухе, смешиваясь с шарканьем босых ног по полу. Скрип двери балкона звучит как приговор.

Вытираю лицо полотенцем — холодная ткань обжигает раскалённую кожу. Глубокий вдох. Выдох. Ещё один. Выхожу. 

В коридоре — пустота, но из кухни доносится аромат чая с мятой — свежий, бодрящий, но почему-то ещё больше взвинчивающий нервы. На столе — две кружки. Одна, судя по всему, для меня.

— Ну что, воскрес? — Хенк поднимает бровь, развалившись на диване с вызывающей ухмылкой. 

— Отвали, — бурчу, но беру чай. Горячий. Сладкий. С мятой. Прямо как...

Так. Нет. Не думать о ней.

Плюхаюсь на диван и намеренно сажусь боком, поджимая ногу, чтобы не выдать лишнего. Но Мел уже прищурился, потягивая пиво с тем выражением, от которого хочется провалиться сквозь землю.

— Кис, ты...

— Я в норме, — соврал я, хватаясь за бутылку, чтобы занять предательски дрожащие руки, чтобы отвлечься, чтобы... 

— Ага, конечно, — фыркнул Хенк. — Ты там в туалете...

Я швырнул в него подушкой со всей дури. 

Комната взорвалась смехом, но мне не до веселья. 

— Так, пацаны, — Гендос возвращается с балкона один, хлопает в ладоши с такой интонацией, что все сразу замолкают. — Кто-то тут слишком перевозбудился, так что заканчиваем посиделки. Всем домой. 

— О, а где сестра? — Мел ухмыляется, проводя языком по зубам. Нагло, провокационно.

— На балконе. И если кто-то из вас посмеет ей сейчас хоть слово сказать — я лично выброшу его с этого балкона. Понятно? 

— Всё, валим, — Хенк поднимается, швыряя в меня пустую банку из-под пива. — Кис, ты завтра в школу вообще пойдёшь? Или будешь дома «болеть»? 

— Заткнись, — я бросаюсь на него, но Гендос резко встаёт между нами, как стена, упираясь ладонью мне в грудь. 

— Всё, разошлись. 

Через пять минут квартира пустеет. Остаёмся только мы с Гендосом. 

— Ты остаёшься ночевать, — заявляет он тоном, не терпящим возражений.

— Что? Нет, я... 

— Ты остаёшься. Потому что если ты сейчас пойдёшь по темноте с такими мыслями — либо сам куда-нибудь врежешься, либо к ней в окно полезешь. 

Я открываю рот, чтобы возразить, но... 

Он прав.

— Ладно, — сквозь зубы. 

Друг кивает, наливает себе ещё пива и плюхается на диван. 

— Кстати, — говорит слишком небрежно, но в голосе звучит сталь. — Завтра у вас контрольная, да? 

— ...Да. 

— И Ленка её будет проводить. 

— Я знаю.

— И она будет в своём строгом костюмчике. И каблуками. Может быть, даже с галстуком.

Я сжимаю кулаки. Он издевается.

— Ген... 

— Просто предупреждаю, — он ухмыляется, но в глазах — ни капли веселья. — Потому что если ты завтра в классе устроишь такой же цирк, как сегодня... 

Дверь балкона открывается. 

Елена заходит — и весь воздух будто вышибает из моих лёгких.

Домашние шорты и футболка не подчеркивают её фигуру, в отличие от предыдущего и вскружившего мне голову образа, а, наоборот, скрывают её. Решила переодеться из-за того, что в доме посторонние? Или из-за того, что поняла истинную причину моего поведения?

Её взгляд скользит по мне, и я чувствую, как кровь снова приливает к лицу, как живот сводит от этого взгляда, как пальцы непроизвольно дёргаются, желая коснуться...

— О, ты ожил, — замечает она с лёгкой усмешкой. — Надеюсь, завтра на контрольной тебе не станет плохо. 

— Я... 

— С ним всё будет нормально, — перебивает Гендос. — Потому что он теперь будет очень хорошо себя вести. Правда, Киса? 

— Да, — хрипло выдавливаю я, чувствуя, как горло сжимается от напряжения. 

Она задерживает взгляд на мне на секунду дольше, чем нужно, и вдруг... улыбается.

Не просто вежливо. Не снисходительно. 

А с едва заметным вызовом, с намёком, который заставляет моё сердце биться как бешеное. 

— Рада это слышать. 

И уходит в свою комнату. 

Я обречён.

Дверь за ней закрывается с тихим щелчком, но в моей голове грохот, будто сорвало крышу. 

Она знает. Чёрт, она точно знает, что происходит у меня в голове... и, кажется, ей это нравится. 

Гендос пьёт пиво, наблюдая за мной через край бутылки. 

— Если прямо сейчас у тебя снова встанет — я тебя прибью. 

— Да не встанет! — вру я, резко перекрещиваю ноги и хватаю телефон, лишь бы отвлечься. 

Но экран расплывается перед глазами. Всё, что я вижу — это её мокрые волосы, тонкий халат, скользящий по бедру... 

«Рада это слышать». 

Что, чёрт возьми, это значит? Насмешка? Провокация? Или... 

— Иди спать, — бросает Гендос, прерывая мои мысли. — Диван уже разложен. 

Я киваю, но не двигаюсь. Тело напряжено, как струна, каждый нерв будто оголён. 

— Ген... — голос звучит хрипло, и я тут же кусаю язык. 

Он поднимает бровь. 

— Что? 

Она с кем-то встречается? — хочу спросить, но это было бы самоубийством. 

— Ничего. 

Гендос зевает, потягивается и встаёт. 

— Ладно, я валюсь. Только, блять, не шуми. И не вздумай... — он жестом показывает неприличное движение в районе паха, — этим заниматься, пока все спят. 

— Да иди ты! 

Он смеётся и уходит, оставляя меня в полутьме гостиной. Но темнота не спасает.

Я плюхаюсь на диван, закрываю глаза — и сразу же вижу её. 

На балконе.

Она облокачивается на перила, её пальцы сжимают холодный металл, а внезапный порыв ветра цепляет ткань халата, заставляя её трепетать, как парус. 

И он расходится. 

Открывая... 

— Блять!

Я резко сажусь, стискивая кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Нет, так нельзя. Её брат в соседней комнате, это... 

Но тело не слушает доводов разума. Кровь пульсирует в висках, стучит в паху, затуманивает сознание.

Я встаю, тихо шагаю к окну, прижимаю раскалённый лоб к ледяному стеклу. Надо успокоиться. Надо забыть. 

Но тут — скрип. Тихий, едва слышный. Шаги. 

Я замираю, затаив дыхание. Из коридора доносится шёпот, от которого по спине бегут мурашки:

— Кислов, ты почему не спишь?

Господи, за что мне это?

— Покурить хотел, — голос хриплый, — но подумал о том, что мне пока что лучше не надо.

— А почему не ложишься дальше спать? — её голос раздаётся ближе, как и шаги.

Зачем? Зачем она прошла в комнату?

— На вид засмотрелся. — отвечаю первое, что приходит на ум, и уже понимаю, что облажался.

Позади раздаётся лёгкий смешок, от которого живот сводит судорогой.

— На соседний дом?

Не отвечаю, а она подходит и встаёт рядом, но не слишком близко. Так, чтобы не смущать нас обоих, и при этом иметь возможность не шептать, а тихо разговаривать и не разбудить единственного спящего в доме в этот момент.

— А вы почему не спите? — задаю вопрос, надеясь только на то, что в полутьме не видно моих красных щёк и, тем более, эрекции.

— Проверяла ваши тетради.

— Так долго?

— Работа учителя такая, — усмехается она, и в голосе звучит усталость, но что-то ещё...— Пока ученики спят, учителя трудятся.

— А ученики... не всегда спят, — вырывается у меня, и я тут же кусаю язык.

Она замерла. Даже дыхание будто остановилось. Потом — едва уловимый смешок.

— Я заметила

Два слова. Всего два. Но они бьют по мне, как током. 

Она знает.

Не просто догадывается — видела. Видела, как я сжимал подушку на диване, как убежал в туалет, как сейчас дрожу от её близости. 

Я поворачиваюсь к ней — медленно, будто под дулом пистолета. 

Она стоит в полуметре, смотрит не на меня, а в окно, но её пальцы слегка сжимают край подоконника. Я чувствую тепло её тела, запах шампуня.

— Ваня... — её голос тише, почти шёпот.  

Сердце замерло. Она впервые назвала меня не по фамилии или полным именем.

— Вы... 

— Завтра контрольная, — перебивает она, наконец поворачиваясь. В темноте её глаза кажутся ещё глубже. — Ты готов? 

Вопрос будто бы обычный, но оттого, как она его произносит, по спине пробегают мурашки. 

— Нет, — честно отвечаю. 

Она улыбается. 

— Потому что голова занята другим? 

Сердце пропускает удар. 

— Может быть. 

Губы Елены приоткрываются — она явно не ожидала такой прямоты. Но вместо того, чтобы отругать, она делает шаг ближе. 

— Я всё понимаю, сама недавно была подростком, — улыбается она, заправляя прядь волос за ухо, — Поэтому если ты пока что не готов.. — она замолкает на секунду, подбирая слова, — по разным причинам, можешь завтра не присутствовать на контрольной. Позже я дам тебе возможность написать её.

— Почему? — я искренне удивляюсь её предложению.

— Не хочу создавать для тебя стрессовую ситуацию. Лучше переждать и с холодной головой вернуться к учёбе, чем нервничать и не написать работу.

— Стрессовую ситуацию? — мой голос звучит хрипло. 

Она не отвечает сразу. Её пальцы слегка сжимают подоконник, ногти впиваются в дерево. 

— Да. 

— А если я... не хочу пережидать? 

Она замирает. 

Она предлагает мне не приходить. Потому что знает, что я не смогу думать о контрольной. Потому что понимает, что в голове у меня — только она. 

И это... невыносимо. 

— Я приду, — говорю твёрдо. 

Елена поднимает бровь. 

— Уверен? 

— Да. 

Я не понимаю, что заставляет меня говорить это. Может, остатки алкоголя в крови. Может, безумие, которое пульсирует в висках с тех пор, как я увидел её в этом проклятом халате. 

— Даже если тебе будет... сложно сосредоточиться? 

Голос её звучит мягко, но в нём есть вызов. Как будто она проверяет меня. 

Я сжимаю кулаки. 

— Я справлюсь. 

Она смотрит на меня долго, потом вдруг улыбается — не насмешливо, а почти... с одобрением. 

— Тогда... — в её глазах — не учительская строгость, а что-то другое. Опасное. — Тогда завтра ты сядешь на последнюю парту. И не посмотришь в мою сторону ни разу. 

— А вы? 

— Я буду вести урок. Как обычно. 

— Как обычно? — я делаю шаг ближе. Нарушаю дистанцию. Сердце колотится так, что, кажется, она слышит его. — То есть... в костюме? 

Её дыхание сбивается. 

— В костюме. 

— И каблуках? 

— Ваня... — в её голосе появляется предупреждение, но оно слабое. 

Я уже почти касаюсь её. Тепло от её тела обжигает. 

— Вы же знаете, что будет, если я завтра вас увижу. 

— Должна ли я этого бояться? 

— Нет. 

Она вдруг улыбается — не учительница, а та самая девушка с мокрыми волосами и полупрозрачной сорочкой. 

— Тогда, может, тебе стоит всё-таки пойти спать? 

— А вам? 

— Мне ещё тетради проверять. 

И делает шаг назад. 

— Спокойной ночи, Ваня. 

— Спокойной... — голос срывается. 

Она разворачивается и уходит, её босые шаги почти неслышны. Но перед тем как скрыться в коридоре, она оборачивается. 

— И... постарайся всё-таки поспать. Завтра будет тяжело. 

И исчезает. 

Я остаюсь у окна, сжав подоконник так, что пальцы немеют. Завтра будет тяжело.

Что она имела в виду? Контрольную? Или... 

Я закрываю глаза и медленно выдыхаю. 

Нет. Я не сдамся. Я приду. 

И что бы она ни надела — хоть этот чёртов халат, хоть строгий костюм с галстуком — я выдержу. 

Я должен.