14. Лес будет ждать тебя
В лесу было темно, однако, чтобы видеть глаза перед собой, Виктору вполне хватало бледного лунного света, который призрачной молочной сывороткой лился с неба в просветы между деревьями.
Где-то кем-то похищенная, а может, и как-то иначе попавшая в сети девица всё ревела и ревела, будто внутри у неё было нечто бездонное, в чём не кончались эти глупые, дурацкие слёзы. Вика они раздражали, но он старался не обращать на них внимания. Он долго всматривался в опухшее лицо девки, силясь что-то разглядеть в нём. Если б не кривилась по своей бабской плаксивости, то ничего была бы, очень даже ничего. Мягкая, плавная — как раз такой и хотелось Вику. Она казалась какой-то отрешённой, погружённой в своё горе, и вроде бы даже не замечала молодого мужчину перед собой. Он не пугал её и не влёк, так что хотелось, очень хотелось (соблазн был едва ли не сильнее разума) показать дуре, что бояться надо бы, и хотеть тоже. Но она, верно, не совсем отошла от наркотика, которым её усыпили недавно, и потому Крид решился на то, чего вдруг пожелал как никогда сильно и страстно. Он прильнул к ней: к прохладной влажной щеке, к горячей шее, уже изрядно покусанной лесными кровососами, и то и дело вздымавшейся, резко и с дрожью, от всхлипов. Он потёрся лицом о её лицо, ловя губами нежность кожи, а чуткими ноздрями — благоухание того, что искал уже давно и, надо думать, напрасно. Дурная, недогадливая девчонка лишь продолжала заливать слезами и себя, и Виктора, и никак не желала делать того, о чём настойчиво просил ласкающийся к ней парень.
«Ну же! Чего не ясно-то? Глупая баба!»
Вик, всё ещё надеясь достучаться, закинул её безвольную руку себе на плечо, прижался к девчонке сильнее, но ответом была лишь всё та же пустота в глазах, тишина в груди и проклятый холод.
Не хотела она понять, не пыталась даже. Наплевать ей. Наплевать, как и всем на свете.
Вик отпрянул, вскинулся, закипая злобой, и заорал:
— Пошла, дура! Пошла отсюда! Соси каждую ночь по десятку гнилых стручков, ты заслужила это!
Переменился он так резко и так страшно, что перепуганная девушка вмиг отрезвела от остатков дурмана в крови и, пока жуткий когтистый человек не передумал, пустилась куда-то, не понимая даже, в ту ли сторону несётся сквозь невидимый глазу бурелом, и куда ей бежать вообще.
А Вик остался один, тут же забыв и думать о ней. Ему очень хотелось взвыть, догнать и убить идиотку, но вместо этого он лишь зарычал и всадил зудящие когти в кору ни в чём не повинного дерева, стоявшего прямо перед ним. Он полоснул шершавый ствол ещё раз, и ещё, и ещё, он хотел превратить его в мочало, а всё потому, что ему до одури, до остервенения хотелось... ласки.
Он ненавидел, люто ненавидел весь этот чёртов паскудный мир за то, что не было в нём руки, которая приласкала бы, и не было губ, что шепнули бы хоть раз о том, что... Тьфу! Чушь, бред, глупости! Но Вик в них нуждался.
Какая она, родительская рука, что вот так вот гладит, как Джейми гладили, а не бьёт? Каково это, когда всё хорошо, когда тебя... любят?
Вику очень хотелось узнать. Всегда хотелось, всю жизнь. Однажды, лет пять назад, он почти нашёл источник своего неприхотливого счастья. Нашёл и тут же потерял, так и не сумев хоть где-то отыскать замены.
Не было её. Не судьба. Будь всё проклято!
— Ивон... — зачем-то прохрипел он и обессилено прижался горячим лбом к неровной коре им же самим и покалеченного дерева.
Задрать бы самого себя насмерть, да не выйдет.
***
Вик вернулся к повозке лишь под утро. И был он какой-то странный, как в воду опущенный. Вроде бы как всегда был суров и источал угрозу, однако Джеймсу почудилась в нём некая перемена. И не в лучшую сторону. Он как будто совсем опустел внутренне, и младший брат, всегда смелый и решительный в словах и поступках, никак не мог придумать, что сказать старшему: о том, например, как ближе к утру набрёл в лесу на труп той самой девицы, которую увёл с собой Виктор. Тело её лежало в овраге, и похоже было, что она в темноте упала туда и сломала шею. Может, оно и к лучшему даже. Жизнь порой горше смерти. Теперь Джейми знал это, и скрыться от этого знания ему, бессмертному, было некуда.
Брат глядел на Джеймса, и в обоюдном, как никогда по-братски согласном молчании проходили минута за минутой. Только взгляды, одинаково светлоглазые и суровые из-под густых насупленных бровей, кричали друг другу и не могли докричаться.
«Выслушай меня, Джейми, пойми меня, услышь меня, даже если я ничего не скажу тебе. Ведь раньше ты мог — мог! — меня слышать. Я один, Джейми, один, всегда один. Мне больно, больно, больно! И хочется рвать всех. Всех!»
«Неужто ты не видишь, неужто невдомёк тебе, сколь всё это отвратно и неправильно, Вик? И до какой степени мерзко живут люди. А ты не веришь мне, что можно и нужно жить иначе. Ты как они. Или нет тебе до них никакого дела? Ни до них, ни до правды. Неужели совсем не знакомы тебе ни совесть, ни человечность?»
«Правильно оно или нет, Джейми, а мне плевать. Людям нет до меня никакого дела, а мне тогда с чего думать о них? Или о совести этой твоей и прочих красивых выдумках, которыми мать и отчим голову тебе забили? И не смотри на меня так... снисходительно, как на зверушку, из которой тебе приспичило сделать человека. Животное, так животное. И не приписывай мне того, чего нет, как и того, о чём не ведаешь».
«Когда, когда ты перестал быть тем, кого я знал, Вик?»
«Когда, скажи, когда ты перестал понимать меня, Джейми?..»
***
Ивон стояла у самого края леса и не могла переступить черту, отделявшую его от всего остального мира, чтоб последовать за теми, кто уходил. За тем из двоих, что прямее и жилистей, и за тем, что чуть выше, мощнее и всё время сутулится, словно вечно норовит припасть на четвереньки и обратиться, наконец, в огромного зверя.
Ивон была хранительницей этого сурового, опасного и прекрасного северного леса — именно так распорядились ду̒хи местной природы и бабка-колдунья, ведомая ими. Лет пять с тех пор минуло, незаметно и неуклонно меняя одну картинку жизни на другую, но для Ивон всё оставалось по-прежнему — она всё так же любила своего Виктора, но не могла показаться ему и рассказать о себе.
«Забудь о них. Они о тебе, поверь, помнить будут недолго — жизнь им уготована до-о-о-олгая, — так пропел голос шаманки, зычно, торжественно и без души, когда та забирала Ивон из власти смерти в мир то ли вечной жизни, то ли вечной тоски, — и взгляды их смотрят в иные стороны, нежели у всех прочих людей. По две души у них: звериная и человечья. И что с одним, что с другим, не видать никому счастья. Погибель только».
Ивон и понимала, что старуха была права, и... не верила ей. Она ведь часто склонялась над спящими братьями дугой какой-нибудь тонкой ветки, щекотала их кожу травой и лапками случайно проползавших мимо насекомых, она даже становилась временами корой тех несчастных деревьев, которые драли страшные звериные когти, и всё для того лишь, чтоб ощутить их, узнать как-то иначе, нежели судили люди.
Ведь у леса и тех, кто в нём обитает, нет понятий добра и зла, правильного и неправильного, допустимого и непростительного. Сумел выжить, дать потомство и сохранить его — хорошо, не сдюжил — плохо. Плохо для тебя самого, ибо уйдёшь из той неумолимой круговерти, что зовётся жизнью, и она продолжит свой стремительный бег к совершенству, но уже без тебя... И это будет хорошо для зелёного мира, правильно.
Про потомство Ивон ничего не знала, но выживать когтистые братья умели как никто, и в этом оба были прекрасны — два зверя, сильных, смелых, сообразительных и безупречных. Восхитительных, сказала бы Ивон. Да, она восхищалась ими. Зная теперь изнутри всё то, что происходит в природе, не могла не смотреть на них полным обожания, интереса и нежности взглядом, лаская бодрящим утренним туманом и почти неощутимым ветерком, что долетал порой от верхушек деревьев.
Однако они ушли, уехали вместе с повозкой-клеткой, проклятой мышеловкой, куда не посчастливилось угодить ни в чём не повинным душам.
Джеймс и Виктор наскоро закидали труп девчонки в овраге комьями земли и валежником, постояли молча и скрылись там, где не будет им счастья и покоя, где вечно они будут чужими, неприкаянными и судимыми. И если Джейми, наверное, сумеет как-то влиться в суетливую и часто пустую жизнь людей, непонятную ему, но влекущую, то Виктор — никогда. Так и будет скитаться, одинокий и порочный, отверженный и потому ещё более жестокий. А Ивон не будет с ним рядом, не сможет она уберечь его от невзгод и одиночества, не войдёт во сны и не обнимет, чтоб унять боль и смягчить ожесточённое сердце. Вот стряхнёт он последний осиновый листик с плеча, вынет из нечесаных волос последнюю застрявшую там веточку — и расстанется с Ивон навсегда. И даже воздушный поцелуй её оберегом ему будет недолго.
Ивон так хотелось к нему, но не было, верно, на свете такого волшебства, чтоб помогло бы ей быть вместе с Виктором...
А он ведь звал её! Он её помнил. Он скучал, он страдал, он нуждался в ней.
Что ж, Виктор, иди своим путём, если кажется тебе, что иначе нельзя. А лес будет ждать тебя. Терпеливо, преданно, вечно.
НЕ КОНЕЦ
12.08.2021